Готика

Глухая ночь.
Безбрежное стелется поле, огромное как океан, и нет ему ни начала, ни края. Ветер слабо шевелит ковыль, пробегая волнами по полынным зарослям. Разносит далеко-далеко ее дурманящий терпкий запах.
Полная тишина.
Не слышно ночных птиц, молчат сверчки. Не зашуршит трава под холодным гибким телом змеи.
Прямо от небесного диска начинается дорога и идет через поле до самого горизонта.
Холодный отблеск огромной желто-белой луны лишает равнинный пейзаж последних остатков жизни. Серебрит дорожные лужи, подернутые мелкой рябью. И ухабы бросают на дорогу густые черные тени, от чего рытвины под ними кажутся еще глубже.
Видно, здесь частенько идут дожди.
О! Гляди! Кто это там?
На дороге, прямо в одной из глубоких луж, скорчившись наподобие зародыша, лежит… человек.
Грязная корка покрывает  все его тело и лицо. Волосы сбились в колтун. Движения человека слабы и беспомощны. Он чувствует холод. Безбрежность пустынной степи переливается в безысходность человеческого пути. И этот бедолага, похоже, уже плюнул на все, отчаявшись дойти, куда когда-то шел.
Сейчас он лежит в луже и плачет от жалости к самому себе. Слезы оставляют светлые полосы на его грязном лице. Они стекают прямиком в лужу. Человек плачет уже много дней и скоро захлебнется в собственных слезах. Его отчаяние и страх так велики, что отнимают последние силы. Холод сковывает тело, а страх парализует разум.
Ночь, кажется, не кончится никогда…

Подожди-ка, а это что?
Вдалеке, где-то там, на дороге, в темноте не видно, послышался легкий звон уздечки. А может, показалось?
Да, показалось…
Хотя нет. Вот опять.
Дзинь – дзинь.
Ну, конечно! И негромкие удары подкованных копыт о землю.

Из темноты выплывает силуэт всадника. Конный едет мерным шагом, как видно, никуда не торопясь, не смотря на неподходящее для прогулок время . Порывы ветра, налетая, поднимают полы его плаща, треплют гриву и хвост лошади.  Впрочем, фигура всадника настолько основательна и дышит таким спокойствием, что кажется, не только ветер, но даже и песчаная буря, и огненный шквал не вышибут его из седла.
Яркий отблеск луны серебрит тяжелые поручи. Капюшон толстого дорожного плаща закрывает лицо. Рукоять тяжелого меча, висящего за спиной, торчит из-за левого плеча. Большой круглый щит, окованный железом, приторочен к седельным сумкам.
Сомнений нет, это воин.
Но кто он, почему один? Что делает в этой глухой темной ночной степи?
Дойдя до несчастного, мусорной кучей валяющегося на дороге, конь встал. Наклонил свою большую голову к грязной руке, настороженно прядает ушами.
Всадник не торопится слезать. Молча глядит вниз, перебирая поводья.
Мерно текут минуты. И вот слабый стон, больше похожий на шелест травы, доносится снизу. Дрожащая рука протягивается к всаднику. Человек, распростертый ниц, кажется, хочет что-то сказать. Наконец это ему удается.
- М-м-м… всадник…

Молчание.
- Я умираю…помоги мне, - он делает большие паузы, как-будто собирается с последними силами для каждого слова.

- Отчего же умираешь ты, несчастный человек? – голос всадника приглушен капюшоном. Он не выражает никаких эмоций.

- От холода лужи, в которой я лежу…От темноты ночи, которой нет конца… От злой беды, что настигла меня…

Поднятая из лужи грязная рука бессильно падает обратно, подняв маленький фонтанчик брызг.
Всадник молчит. О чем он думает? Одному Богу известно.

- Так что за беда постигла тебя, грязный и мокрый человек?

Ответа не последовало. Вопрос потонул в вате безбрежной тишины. Безмолвный всадник, похоже, уснул в седле.
Ответ прозвучал, когда стало казаться, что его уже не будет.

- Это… все… зверь.

Опять тишина. Лунный свет мерцает на доспехах воина. Волны чернобыльника бегут в неведомую даль.

- Когда я был молод, - снова затеплился огонек жизни в луже, и дрожащий голос продолжил, - и только вышел на эту дорогу, я вознамерился пройти ее всю. Как бы длинна она не была…

Я познал радость пути. Когда мои ноги гудели от усталости, я почитал это за высшее удовольствие. Потому что знал: это - оттого, что я иду. Это - оттого, что мои мышцы становятся крепче и их силы хватит, чтобы одолеть дорогу. А большего я и не желал.
Три певчие птицы из моей родной стороны кружились над моей головой и пели мне знакомые песни, будя меня по утрам.
Я шел…
Так минул не один год. Пейзажи по сторонам примелькались. Ноги перестали болеть. А дороге не было видно конца. Песни трех певчих птиц будили в моей душе глухую липкую ностальгию. В этом мало приятного, знаешь ли.
Мне стало скучно.
А я все шел и шел. И вот когда мне стало совсем невмоготу, повстречал я на дороге старушку-чернавку. Маленькую такую, сухонькую.
Присели мы на придорожный камень. Тут я и поведал ей о своей беде.

- Что ж, - говорит чернавка, - беде твоей помочь можно. Попутчик тебе нужен веселый.

- Эва хватила! Да где ж его взять. Дорога-то пуста.

- А что тебе дорога? Такой попутчик всегда с тобой, как и в каждом. Внутри тебя, как в карете едет. Есть у него гусли звонкие и колокольцы золотые, чтобы тебя в скуке твоей потешить.

- Врешь ты все, бабка, - говорю, - ежели он внутри меня сидит, так что ж ни разу знать о себе не дал?

Усмехнулась старуха и говорит:

- Оттого, милый, не слыхал ты попутчика своего, что разные вы с ним больно. Вот хотя бы на харчи свои посмотри. Тебе хлебушко да молочко свежее подавай. А вот он не таков, - и выжидательно так замолчала.

- Ну? – тороплю я.

- Дак, ведь он мертвечинку все больше любит, без падали жить не может.

Меня так разом и скривило.
Старуха же продолжала:

- Ты сейчас по-своему питаешься, и он внутри тебя маленький и слабый. Колокольцами своими не звенит. Ежели услыхать его захочешь, кусок мясца гнилого проглоти…

Меня стошнило. Не выдержал я бабкиных издевательств. А старуха, знай, смеется:

- Экий ты, милок, нежный! На-ка лопушок, утрись. Приспеет время, скука смертная так тебя припрет, всякого хлебнешь!

Вскочил я, палкой своей на чернавку замахнулся. Глядь-поглядь, а она уж в нескольких локтях от меня стоит, и склабиться продолжает.

- Да ты палкой-то не маши, глупый. Не тебе со мной тягаться. Нужно бы проучить тебя, чтоб не повадно было старость обижать! Хе-хе!...
Да уж ладно, не возьму греха на душу. Скажу словцо нужное. Смотри, дружка своего, попутчика-то, не перекармливай – станет большим, на волю попросится…

На том и пропала, карга черная. А ведь права оказалась.
Шел я еще долго. Сколько, сейчас уж и не вспомню. И все о разговоре со старухой думал. Брешет, думал я, как сивый мерин.
Однако опять скука с ножом к горлу подступает, хоть волком вой. Уж и мысль о тухлятине не такой поганой показалась. Вроде и готов я уже на все. Да только где ее взять, тухлятину-то?
И не поверишь, убил я одну птичку певчую, что кружились над моей головой и поутру славной песней будили. Подождал пару дней, да и стал поедать ее по малому куску.
Сначала так противно было, что, казалось иной раз, дно желудка своего увижу!
Потом попривыклось. А звон колокольцев золотых да гуселек сладких, взыгравших внутри, хорошей наградой за страдания мне стал.
Хорошо играет Попутчик, знай себе, заливается. Только кормить его не забывай.
И так съел я всех птиц своих звонкоголосых, что кружились над моей головой от самой родной стороны. Никто не пел мне больше песен поутру.
Но и ностальгию по отчизне не будил.
Так что наплевать мне на птиц было. Замена уж больно хороша!
Только однажды ночью стало мне очень худо. Я упал и катался по земле от сильной боли, когда из моей глотки показался Зверь. Разрывая мне рот, полез он наружу и вылез-таки целиком.
С тех пор никогда не вставало солнце.
В одной лапе Зверь держал гусли, а в другой – колокольцы золотые. И разломал он гусли об колено, а колокольцы бросил в рот, разжевал своими огромными зубами и выплюнул наземь.

- Неужели это тот, кто жил у меня внутри? - в отчаянии вскричал я, - почему же ты вышел наружу, причинив мне так много боли? Разве я тебя не лелеял и не кормил?!

- Ха-ха-ха! - расхохотался он мне в лицо, - Я стал слишком большим. Разве ты не видишь? Теперь мне нужно гораздо больше еды.

- Но у меня больше ничего нет. Я отдал тебе всех своих птиц.

Снова засмеялся Зверь зло:

- Хоть ты и не птица, а тоже падалью стать сможешь!

И набросился на меня. Он царапал меня и грыз, а я отбивался, как мог.
Долго длилась та битва. Наконец мы обессилели оба и упали рядом на землю. У меня только и сил-то хватило прикрыть себе горло от его злобных клыков.
Тогда он, такой же слабый от нашей войны, как и я, но не менее свирепый, чем раньше, минута за минутой, за часом час содрал с меня всю одежду и уполз во мрак, оставив меня умирать от холода, голода и страха под пролившимся дождем.
Вот и сейчас он лежит где-то рядом, в ковыле, и стережет свою добычу.
Человек замолчал.
Молчал и всадник. Как-будто сей жуткий рассказ не произвел на него ни малейшего впечатления.

- Помоги мне, добрый воин, - заплакал бедолага.

- Не называй меня добрым, жалкий человек. Будет момент, когда ты пожалеешь об этих словах… Впрочем, если не станешь мудрее.

Загадкой прозвучали слова всадника. Но бедняге было не до загадок. Он умоляюще смотрел на воина.

- Ладно, - сказал тот, - я помогу тебе, но при одном условии. Ты должен встать сам. А я подставлю тебе свое стремя.

- Посмотри на меня, воин, я слаб и немощен. Раны мои кровоточат. Неужели тебе трудно подать мне руку?

Ничего не сказал воин, только тронул поводья, собираясь уезжать.

- Постой! - в отчаянии воскликнул человек, - я встану…

Хрипя от натуги, поминутно падая обратно в свою лужу, человек, в конце концов, встал. Сначала на дрожащее колено. Потом, протянув слабую руку, повис на стальном стремени всадника.
И тут же рядом, в кустах раздалось приглушенное рыдание. В темноте тускло загорелись два круглых яростных глаза. Зверь не собирался отпускать свою добычу.
- Вставай, человек! - торопил всадник, - Кажется, твой приятель не дремлет. Вставай скорее, и я одолжу тебе свой меч, чтобы ты смог защищаться.

- О, Боже! – вскричал несчастный, обращаясь к воину, - Ты такой большой и сильный, ты одним ударом можешь убить эту тварь! Вместо этого ты предлагаешь мне свое тяжеленное оружие. Да и не подниму сейчас и тростинки!

И он зарыдал.

- Что ж, человек, если ты так слаб, то я могу посадить тебя позади себя на лошадь. Тогда тебе прийдется ехать туда, куда еду я. Но будь я проклят, если это тебе понравится.
Так что вставай, возьми оружие и защищайся. Сколько можно ныть о том, что ты слаб!
Раз бьется твое сердце, значит, ты еще жив.
Сколько можно пускать слюни и лить слезы, увеличивая и без того огромную лужу, в которой ты и так уже сидишь по самые уши?
Что осталось от твоей некогда такой большой гордости?
Неужели ты не хочешь еще хотя бы раз увидеть, как встает солнце?!

Слова всадника свистели в воздухе, как плеть, хлеща изуродованную страданиями душу поверженного.
Человек, тяжело опираясь на стремя, до крови закусив губу, наконец встал на своих трясущихся ногах. Красные разводы поплыли у него перед глазами, подступила дурнота, и рвотные спазмы разодрали желудок. Из сведенного судорогой горла вырвался отчаянный всхлип.
Всадник выдернул из заплечных ножен свой меч и вложил рукоять в протянутую грязную руку. Пальцы судорожно сжались на оружии, как будто это