Бог тебя прости!

Говорят, чем глупее человек, тем большим умником он себя считает. Я же всю жизнь прожил с мыслью, что нет никого в целом свете умнее меня. А если кто так не считает, значит, он полный идиот. Особенно если человек при этом говорил: стыдись, Ваня, накажет тебя Бог за гордыню. Я в ответ смеялся. Какой такой Бог? Где он, этот Бог? Да фигня это всё! Никакого Бога нет и не было. Всё это придумали попы, чтобы дурачить народ.
Зато теперь я знаю, что Бог есть, только меня к нему не подпустят на пушечный выстрел. Что после смерти человек не уходит в небытие, я убедился на собственном опыте, когда однажды в метро подошёл слишком близко к краю. Когда я опомнился, я уже лежал поперёк рельс. Поезд, мчавшийся на меня с неумолимой скоростью, было последним, что я увидел в земной жизни.
Рай и ад – всё это, как оказалось, взаправду существует. Но рай высоко и далеко. Мне туда не добраться. Остаётся только смотреть на него снизу и обречённо вздыхать. Ад… ну, в общем, это моё нынешнее местообитание.
Черти, котлы – всё здесь есть. А ещё тут целыми днями гремит музыка, от которой болит голова и закладывает уши. И вонь как из общественного сортира. За пять лет, что я здесь варюсь, я уже понял, что так воняют наши поступки и помыслы. И мои, и Гошки из соседнего котла – и вообще всех, кто здесь находится.
А нас здесь много. Вот волокут ещё одного. Он вырывается, кричит: не хочу в ад! Но кто его тут станет слушать? Несчастного бросают в котёл, наполненный кипящей водой – совсем как пять лет назад швырнули меня. Интересно, что этот дедок сделал?
- То же, что и ты, - отвечает он.
Быстро же ты, Афанасьевич, научился читать мысли! Я привыкал к этому, наверное, недели две. Для меня было сюрпризом обнаружить, что отныне я могу смотреть куда угодно и видеть, что думают ныне живущие и умершие.
Видеть, слышать – и только. Разговаривать с ними мне не дают. Начальство не пускает. Какое? Да это же, адское. Оно не могло ничего сделать, когда Алла с Ниной хотели меня видеть. Волей-неволей ему приходилось мириться с тем, что я разговаривал с Аллой в её снах, а с Ниной – даже наяву. Впрочем, нам с дочерью и разговаривать было не надо – я посылал ей мысль, она её слышала и в ответ посылала свою. Тогда она и её мать ещё верили в то, что я их любил.
Вот уже и полночь. Грохот музыки стих, и вместо него раздался пронзительный писклявый голос:
- Чванство!
Так могла бы визжать девица, убеждённая в том, что она – будущая оперная певица, а настоящая опера – это визжать погромче и подольше. И вот представьте, эту «оперную диву» режут на куски или сдирают кожу. Примерно такая «ария» звучит здесь каждую полночь. И если грешник тут же не начнёт вспоминать эпизоды из своей жизни, когда он совершил названный грех, она не успокоится.
Чванство… Как я уже говорил, я всегда считал себя лучше и умнее всех. Взять хотя бы эпизод, когда в семейном кругу я жестоко высмеивал неудачника Вовку – живёт от зарплаты до зарплаты, разведён, дети его не признают. Хотя Алла ему сочувствовала, а Нина считала дядю Володю славным и добрым человеком.
Не менее жестоко смеялся я над Лидой, подругой моей жены. Живёт, мол, на три копейки. Нет бы в Москву перебраться, как мы с Аллой и Ниной. Ан нет – так и прозябает, дура, у себя в Кашине!
- Зависть! – пропищала «дива».
При жизни я никогда не отдавал себе отчёта в том, что завидовал по-чёрному, когда тёща отправляла Аллу с Ниной за границу. И когда Нина рассказывала мне о своих впечатлениях, я злился, норовил её как можно больнее уколоть. Когда же моя дочь убегала со слезами, я чувствовал некое удовлетворение.
Ещё я завидовал жёнам миллионеров, миллиардеров и прочих богачей. Одна Жаклин Кеннеди чего стоит! Самой вкалывать, как вол, не приходилось – мужья обеспечивали ей и богатство, и положение в обществе. Думаете, я бы отказался жениться на какой-нибудь миллиардерше или деловой богачке, чтобы самому не работать? Но так как до той же Жаклин я добраться, конечно же, не мог, доставалось опять же Нинке. Ну чего она, как дура, сочувствует её нелёгкой судьбе?
- Гнев!
Злился ли я? Да сколько угодно. Когда молодость стала потихоньку уходить от моей Аллы, я её просто возненавидел. Я орал на неё по поводу и без повода, совершенно не стесняясь дочери.
Бил ли я её? Да нет, вроде, хотя… Ещё когда мы жили в Кашине, я узнал, что к моей жене в гости приходил мужчина. Теперь-то я знаю, что Алла с ним просто разговаривала и пила чай. Да и что могло быть ещё, если десятилетняя Нина всё время вертелась рядом? Но тогда я был уверен, что он её любовник. Я ревновал, бесился, но совсем не оттого, что любил Аллу (это я тоже понял только теперь), а оттого, что моя гордость была уязвлена. Как? Кто-то покушается на мою собственность, на мою бесплатную служанку, на мою вещь! Это, пожалуй, был единственный раз, когда я ударил жену. А заодно и её подругу Зою, которая знала о его визитах и ничего мне не сказала.
Куда чаще я поднимал руку на дочь. Её бессильные слёзы при виде того, как я обращаюсь с её мамой, приводили меня в ярость, и я не находил ничего лучшего, чем ударить её по лицу. «Пусть привыкает, - думал я. – В жизни с ней никто церемониться не будет». Это же я говорил и Алле, когда она возмущалась таким обращением с дочерью, это же советовал и Нине. Да, я думал, что делаю это из любви к ней. А сейчас понимаю, что в эти моменты во мне прорывалась ненависть. Она ведь дочь Аллы.
Когда моя дочь недобрала баллов на бесплатное место, я орал так, что у соседей наверняка звенело в ушах. Тогда я обвинял её во всех смертных грехах, а заодно и Аллу, что разбаловала девчонку. Хотя Нина, к слову сказать, действительно занималась на совесть, лишь изредка позволяя себе отвлечься.
И тогда, и до этого, и много раз после я говорил ей злые слова, которые, как я давно знал, причиняли ей мучительную боль – сродни той, что я испытываю сейчас, когда варюсь в котле. Нина плакала, а я чувствовал себя победителем.
Хотя с Аллой, к слову сказать, я мог быть Наполеоном гораздо чаще. Тихая и робкая от природы, она старалась меня не раздражать – прислуживала мне с покорностью рабы, уступала мне без споров, подстраивалась под меня каждую минуту, терпела все мои капризы, которые с каждым годом становились всё изощрённее.
Да, Алла меня любила и очень боялась потерять. Должно быть, она втайне надеялась, что её самоотверженная любовь растопит лёд моего сердца, и в моей душе зародится если не ответная любовь, то хотя бы благодарность. Моя жена верила, что наступит тот день, когда я скажу: спасибо тебе, Аллочка! Но этого дня она так и не дождалась – я воспринимал ей заботы как должное, а её доброта вызывала в моей душе только презрение.
Нина – другое дело. Она упорно отказывалась ходить по струнке, то и дело нарываясь на скандалы. Хотя, будь она даже пай-девочкой, я бы всё равно нашёл повод к ней придраться. Но она облегчала мне эту задачу, подавая мне эти самые поводы с таким завидным постоянством, что иногда мне даже казалось, что ей нравится быть битой, потому она каждый раз меня провоцирует. Такое вот жалкое самооправдание для моей несдержанности.
- Обжорство.
Наверное. Я глотал, как утка, словно у меня эту пищу вот-вот отберут. Оттого не успевал почувствовать себя сытым и съедал больше.
Когда я стал работать близко к дому и, соответственно, обедал у себя, Алла даже удивлялась, как я столько съедаю. Приготовит на неделю – а через день половины уже нет. Впрочем, это уже связано не с обжорством, а с другим грехом.
- Лень.
Никогда при жизни я не считал себя лентяем. Напротив, мне казалось, что более работящего человека, чем я, на всём белом свете не сыщешь. И тогда, когда ещё в Кашине, придя с работы, сразу ложился на диван, пока и без того уставшая от домашних забот Алла готовила мне ужин, мыла посуду, проверяла уроки у Нины. И тогда, когда, работая радом с домом уже в Москве и приходя с работы раньше жены, ждал, когда она придёт, приготовит. «Унижаться» до готовки никак не входило в мои планы. Только когда Алла сильно болела. Да и то через денёк-другой начинал возмущаться: долго ли ты ещё будешь лежать и ни фига не делать?
- Алчность.
Тут мне сразу вспомнилось, как беспризорный мальчишка попросил у меня подаяния. Я не только не дал ничего, но и послал его куда подальше. Тогда я был горд этим и считал это не жестокостью, а справедливостью. Впрочем, мне было не столько жаль рублика-другого – унижая просящего, я мог чувствовать себя королём.
Хотя возможности слупить выгоду я не упускал. Иначе зачем я так стремился прописаться в квартире, доставшейся Алле от родителей?
- Похоть.
А вот тут мне определённо было что вспомнить. И мои мнимые командировки в родной Кашин с кучей девушек. Сколько их нежных тел я перещупал в той квартире, сколько охов и ахов раздавались в моей постели – и не счесть. И обеденные перерывы в Москве, пока жена на работе. Девушки ели супы и второе, что Алла готовила для меня, лежали на нашем супружеском ложе, а я в душе смеялся над ней. Мне нравилось гадить на голову той, которую я не любил. Ещё я обожал своих любовниц фотографировать. Я знал, что Алла никогда не осмелится рыться в моих вещах. Она и не рылась, пока я был жив.
Всё открылось лишь после моей гибели. Поначалу я ещё наделся, что у жены и дочери хватит глупости, оправдывая меня, сбросить всю вину на тех женщин. Но мои надежды не оправдались. Тогда-то я впервые почувствовал на своей шкуре, как обжигает ненависть. Вариться в котле, по сравнению с этим, ещё цветочки.
«Не снись мне больше – я не хочу тебя видеть», - сказала мне вдова, когда я пытался с ней поговорить.
«Уйди, трусливое ничтожество! Слышать тебя не желаю!» - думала дочь.
Она до сих пор ничего, кроме глубокого отвращения, ко мне не питает. Алла меня простила, но с тех пор твёрдо уверовала, что все мужики… ну, понятно, кто. На все уговоры Нины, что, мол, пора подумать о личной жизни, она отвечает одно: никто мне не нужен. Естественно, эти речи не прибавляют у Нины любви ко мне.
Итак, в мыслях жены и дочери я стал нежеланным гостем. Теперь мои тюремщики отыгрались по полной. Они перестали пускать меня к ним, а чтобы ненависть дочери ко мне не угасала, частенько проникают во сны к ней и к её матери. Что им стоит принять мой облик? Каждый мой жест, каждый взгляд – это они копируют так умело, что Алла с Ниной ни на минуту не сомневаются, что это я им снюсь.
Вот и сейчас, пройдясь по своим грехам, я с тоской наблюдаю, как демон танцует в голом виде на экране телевизора, а рядом с ним – обнажённые девицы. И он с каждой совокупляется на глазах у телезрителей. И у Аллы.
А я… я не могу остановить демона, не могу объяснить, что это не я.
Остаётся одно – рискнуть и бежать. Вот как раз демон, подбросив дров под мой котёл, удалился. Давай, Ваня, это твой единственный шанс. Другого может и не быть.
Жду, пока стихнут его шаги, выползаю из котла (вернее, не я, а моя душа грешная). Ползу вперёд, словно червяк, мимо котлов, пока не доползаю до решётки. Дёргаю. Открыто. Это хорошо. Выползаю наружу. И тут уже лечу сквозь тоннель. Туда, на землю, где спит моя вдова.
Нет, если кто не понял, я отнюдь не рассчитывал сбежать. По первости пару раз пробовал, но не проходило и суток, как меня возвращали обратно. Потом я жарился на раскалённой докрасна сковородке. Побег здесь карается жестоко. Целая неделя прошла