Бог тебя прости!

тогда, прежде чем меня, наконец, пощадили и вернули в котёл.
В следующий раз меня снова вернули и опять на сковородку. Больше я сбежать не пытался. Но сейчас мне нужно было срочно увидеть Аллу, всё ей объяснить. Да, сковородки мне не избежать, но, может, Нина станет меньше меня ненавидеть.
Мне казалось, что я лечу сквозь тоннель слишком медленно. Но вот, наконец, я попадаю в Москву, моя душа несётся к девятиэтажке, залетает в закрытое окно восьмого этажа и едва не сталкивается с демоном, который с чувством исполненного долга улетает прочь от моей вдовы. С трудом успеваю спрятаться.
Когда же демон оказывается далеко, я проникаю в сон Аллы. Скорей, скорей, пока она не проснулась.
- Алла, - вот уже я настоящий прихожу домой после «своего» выступления в телешоу. – Нам надо поговорить.
- Не надо, - отвечает мне жена. – Давай спать.
- Но Алла…
- Я не хочу сейчас ни о чём говорить.
Поговорить нам действительно не удаётся. Моя вдова просыпается, и я, чувствуя тягу, что против воли возвращает меня в ад, улетаю. По пути успеваю залететь в ларёк прихватить водки и сигарет. Черти это любят и, может быть, не будут ко мне так суровы.
Зато Нина, которой мать утром расскажет свой сон, снова обожжёт меня вдруг вспыхнувшей ненавистью, перед которой неделя сковородки – просто детская игрушка.

Вот я опять в Кашине, в своей квартире. Судя по свету за окном, день в самом разгаре. Скорей всего, выходной. Алла суетится на кухне, готовит обед. Нина, недавно прочитавшая роман Анны Бронте «Агнес Грей», смотрит по телевизору фильм – не то продолжение, не то ещё чего-то, но только явно не то, что было в романе. Я сижу на диване, читаю газету. Я опять сбежал. Сбежал для того, чтобы явиться во сне своей дочери и, наконец, объяснить ей всё.
Нина реагирует на моё присутствие спокойно. Во снах её отчего-то не тянет со мной ругаться. И я боюсь начинать непростой разговор, боюсь пробудить в её душе ту ненависть, которая непременно проснётся наяву. Поэтому стараюсь вести себя тихо, не мешать и не раздражать Нину. А ведь при жизни я бы не упустил случая поиронизировать над этими «слезами в сахаре», как я называл всякий фильм о любви. Тогда я едва ли отдавал себе отчёт в том, что само это слово меня раздражает. Любые проявления настоящей любви я воспринимал как упрёк, который мешает моей душе прозябать в бесконечном цинизме. Остановить это прозябание мне было лень – для этого надо было сделать усилие и поверить в жизнь. А усилий делать как раз не хотелось. Куда проще было глумиться и насмехаться.
Нина же, напротив, после моей смерти очень полюбила мелодрамы. И это несмотря на то, что они делают ей больно. Ведь в них присутствует любовь, которой она не видела в своей семье, и это лишний раз напоминает ей о том, чего она была лишена. Тогда она начинала ненавидеть меня ещё больше. Вздумай я перед ней появится в тот момент, мне в голову непременно полетело бы что-нибудь тяжёлое. А вдобавок, моя дочь обложила бы меня такими словами, что портовый грузчик слушал бы, раскрыв рот, хотя матом Нина никогда в общем-то не ругалась.
Но сейчас Нина не делает никаких попыток избить меня, чему я, безусловно, рад. Смотрю вместе с ней, как мистер Уэстон, узнав, что его жену сглазили, сажает её на лошадь и куда-то везёт. Куда-то в лес, где начинает варить мыло и что-то шептать. А инквизиция, между тем, не дремлет. Подумать только – священник занимается чернокнижием! Ходят даже слухи, будто он сам же и сглазил несчастную Агнес. Хотя я не читал роман, но даже мне сомнительно, чтобы у Анны Бронте в действительности было что-то подобное.
Между кухней и комнатой, в которой мы сидим, ползают два жука. Один – большой, величиной где-то с ученическую тетрадь. Другой – поменьше, размерами как небольшая губка для посуды. Алла, в жизни визжавшая при виде насекомых и поменьше, спокойненько себе готовит, не обращая на них внимания.
Вдруг Нина встаёт и идёт на кухню, воспользовавшись тем, что жуков там пока нет. Тот, что поменьше, вроде бы заполз куда-то в шкаф, а тот, что побольше, ошивается в прихожей.
Маленький жук выполз совершенно неожиданно, как раз тогда, когда Нина шла ему навстречу. Не успела она сделать лишнее движение, как он своими клешнями вцепился ей в руку.
Я прибежал на крик, осторожно отцепил жука и понёс в ванную. Только я успел его уничтожить, как снова услышал крик дочери:
- Папа! Он меня кусает!
Я стремглав бросился на кухню. Нина стояла у самого порога, а за руку её схватил уже другой жук – большой – зло выпупив на неё глаза (если только жуки так умеют). Что делать? Хватаю агрессора – и в ванную. Нина отчего-то бежит в свою комнату, видимо, боясь, как бы я этого жука в шутку ей не подбросил. Но это не входит в мои планы.
Прежде чем мне приходится возвращаться в ад, слышу ворчание дочери:
- Вот веселуха будет, если этот жук ещё и окажется ядовитым.
- Да нет, он не ядовитый, - отчего-то с уверенностью отвечаю я ей.
Это последнее, что слышит Нина, прежде чем проснуться.

За самоволку меня, естественно, наказали. В этот раз я не успел купить ни водки, ни сигарет. Не буду описывать подробно, какие муки мне пришлось вытерпеть. Да что эти муки, когда Нина, моя дочь, впервые за столько лет, увидев меня во сне, проснулась, улыбаясь? Впрочем, я не обольщался, зная, что далеко ещё не прощён. Возможно, на следующий день её вновь смутит лукавый, явившись в моём обличии. И тогда на мою голову вновь посыплется брань.
Всю неделю после этого было спокойно Нина, похоже, напрочь забыла всё плохое, что со мной связано. Да и меня самого почти не вспоминала. Лишь в четверг, посмотрев по телевизору фильм про любовь, начала злиться.
Я ожидал, что сейчас Нина схватит стул, книгу или ещё что-нибудь весомое и швырнёт на пол, с наслаждением представляя, как это что-то летит в меня. И точно – её руки уже коснулись толстой энциклопедии.
Но вдруг так же неожиданно моя дочь их убрала, по лицу её скользнула какая-то странная улыбка. Тотчас же она взяла листок бумаги и… нет, не порвала в клочья, представляя «любимого» папашу, а начала спешно что-то писать. Это было письмо. Мне.
«Привет, папа! Ты, наверное, давно уже знаешь, как мне нравится делать что-то тебе назло. Если бы при твоей жизни я стала писать письма умершим, ты бы точно сказал, что я ненормальная. Так вот я пишу письмо тебе. Конечно, вряд ли ты на него ответишь, но прочитать прочитаешь. Одно хочу тебе сказать, папа: я верю в любовь. А также верю в доброту и свет, в Бога, верю в то, что каждый, в конце концов, получит по заслугам. Ещё я верю в лучшее будущее, несмотря на то, что ты всячески пытался внушить мне обратное. Так что засунь свой цинизм… сам знаешь, куда! Тебе не удалось меня сломать. Ты, наверное, будешь злиться – ну и злись на здоровье! Ори и хоть заорись, что я дура – мне плевать, понял?
Но за то, что ты сделал с мамой, я тебя никогда не прощу. Ты искалечил ей жизнь, растоптал её чувства, наплевал в душу, которую она так доверчиво тебе отдала. Это ж каким надо быть уродом, чтобы на всё добро, что ты от неё видел, отвечать такой мерзостью! Помнишь, папа, тогда в Крыму, когда ты нырнул, я нечаянно стукнула тебя ногой по лицу? Твоё счастье, что тогда я о тебе кой-чего не знала. Если бы знала, стукнула бы не нечаянно – будь уверен».
«Ну, здесь ты лукавишь, - поневоле подумалось мне. – Во сне я ж сидел с тобой в одной комнате – ты могла бы уже раз десять дать мне по морде. Но ведь не дала».
Следующие несколько строк Нина прошлась по моему моральному облику. Все эти рассуждения, конечно, сводились к тому, что я полнейшая сволочь.
«За всё, что ты сделал, Бог тебя…»
Она на мгновение задумалась, словно не зная, какое слово написать напоследок.
«Бог тебя прости!»