Свалка

Моне-Лизе.
Лицо девочки дрогнуло от луча солнца, проникшего в салон, и она открыла глаза. Он смотрел на нее уже минут пятнадцать – помимо изуродованного носа, рта и левой глазницы, было чем полюбоваться – его попутчица обладала совершенной формы черепом – основой красоты и высоким лбом, ее ушная раковина была безукоризненной. Но вот она зевнула, непринужденно, как собака – и сморщился собачий нос, и обнажились кривые, плотно посаженные зубы с собачьим прикусом.
Она потянулась, выскочила из машины и тут же присела, спустив штаны и не захлопнув дверцу, запотевшие изнутри стекла мгновенно подернулись капельками влаги.
Ее попутчик уже успел отдать утреннюю день природе и ждал только пробуждения напарницы, чтобы заняться удовлетворение давно уже пробудившегося голода. Он достал из багажника дорожный холодильник, подаренный меценатом, разложил на сиденьях снедь и открутил крышку персонального термоса, заряженного загодя, персонально заваренным чаем.
Машина стояла в заснеженном поле за лесополосой, отделяющей его от шоссе. Они ехали полночи, прежде чем расположиться бивуаком, заехали черт знает, куда и находились черт знает где. Но какая была, к черту, разница? Отчаливая, они имели полный бак, и он нацедил пару канистр из джипов прежде, чем отчалить, багажник был забит провизией, а деньги из бумажников усопших оттопыривали его карманы, машина работала лучше, чем швейцарский «Роллекс» и британский «Роллс-ройс» вместе взятые – она работала, как германский «БМВ» - о чем было беспокоиться, имея всю грязь мира у своих ног? Он и не беспокоился. Его только разбирало любопытство – что же осталось у него за спиной и что будет за следующим поворотом? И его радовало это любопытство, поскольку оно свидетельствовало о том, что он – живой. А быть живым было воистину хорошо!
После завтрака он разложил на коленях трофейную карту и попытался сориентироваться на местности, припоминая дорожные указатели, которые фары выхватывали ночью. Девочка заглядывала ему через плечо, а потом ткнула пальцем в точку на карте, которая находилась километрах в двухстах от их предполагаемого нынешнего местоположения и не более чем в пятнадцати от канувшего в огонь хутора. Он непонимающе уставился на нее. Она ухмыльнулась и пожала плечами – возможно, она вообще не умела читать, не только карту, но и буквы. А, какая, собственно, разница? Он тоже ухмыльнулся и пожал плечами, - Поехали!
Он с наслаждением гнал машину по чистому шоссе, чувствуя, что она, как бы, приседает от скорости, и девчонка, похоже, наслаждалась вместе с ним. Он не боялся, что слетит с дороги, зная, что этого не случится, он не стал бы притормаживать, кто бы ни появился на дороге – пусть уступят, под рукой его был пистолет – он заранее решил, что пристрелит каждого, кто попытается его остановить.
Солнце утра восходило впереди – красное, как кровь, и дорога исчезала в его сиянии.

Глава 10

Морозным мартом Герта принесла девятерых щенят, и все они пришли в этот мир на удивление крепкими, но зима не собиралась кончаться, а жрать было нечего и древний, жестокий инстинкт приказал ей сожрать шестерых из них, вместе с последом, чтобы могли выжить остальные. Но наступила оттепель, оттаяли мусорные кучи, обнажая свои восхитительно пахнущие развалы, заполненные за зиму встрепанными тушками ворон, прилетавших сюда издыхать и жизнь, предназначенная для девятерых, начала распирать тело Герты, причиняя боль и истекая из ее сосцов желтым, густым молоком, которое, взахлеб и срыгивая, не успевали отсасывать трое, отобранные судьбой.
Герта-Меркк фон Цвилленбоген была благородной сукой, хороших добберманских кровей, но жизнь ее сложилась так, что она оказалась на улице и, хотя сила подлинно чистой крови, присущая многим аристократам, не дала ей сдохнуть, она оказалась, в конце концов, как и многие аристократы, на мусорной свалке, где и принесла щенков от черт знает кого в развалинах недостроенного и брошенного мусоросжигательного завода, ставших ее родовым замком и родильным домом.
Когда в окрестностях замка появилась стайка бродячих детей, Герта приняла их настороженно, она выглядела, поистине, ужасающей – желтоглазая, с повисшими на длинных клыках слюнями и вздыбленной на холке шерстью. Но эти дети не боялись собак – они бросили ей здоровый кусок подванивающей колбасы и, смеясь, расположились в ее владениях. Эти дети принесли с собой такой же вонючий, как колбаса, сверток, в котором корчилась и кряхтела красная креветка – детеныш. Они быстро обнаружили ее детей и, посоветовавшись, подложили к ним своего детеныша, вымотав его из грязных тряпок – Герта не протестовала.
К середине лета детеныш-сучка, толстый от собачьего молока, уже вполне прилично ходил на четвереньках, визжал и лаял, старшие дети, которые обосновались в развалинах, смеясь, подкармливали его мясом, вместе с его двумя братьями и сестрой.
Злые ветры дули над страной, несущейся, как льдина, оторванная от берега в черных водах хаоса, но солнце продолжало неумолимо гореть, и трава продолжала прорастать сквозь тела умерших, и давала семя, и снова уходила в землю, и живые хоронили своих мертвецов, и рождали новых, и дети уходили в небо, чтобы не стать взрослыми, и взрослые становились детьми, чтобы не сойти с ума от горя – и так было и будет всегда, и никогда не было иначе, ибо имя человека – тлен и прах, ибо сказано – вечное проклятие, ибо сказано – скрежет зубов, ибо всегда сбывается реченное пророками и тот, кто ликует сегодня – умоется слезами завтра, ибо Гнев Господень уже обрушился на землю, и Проклятие Господне обратило ее в ад.
Одиннадцать раз вырастала трава с тех пор, как человеческий детеныш встал на четвереньки, еще девять раз рождала Герта – теперь она уже была стара для этого, мусорная свалка разрослась до размеров страны, а той ее части, где продолжало жить Племя – выросли деревья, выросли дети – те, которые выжили и вполне удобно устроились, вместе с собаками, в созданной ими экологической нише. Они обустроили Замок и построили хижины, они рождали своих детей в 14-15 лет и неплохо зарабатывали, принимая на своей территории машины со всякой дрянью, которую было нельзя или дорого выбросить в другом месте. Эта свалка всегда была полудикой, потом – совсем дикой, а теперь, стараниями ее обитателей, приобрела некие химерические черты дикой цивилизованности. Она находилась на достаточном удалении от города, чтобы туда лень было ездить всяким интересующимся и достаточно близко, чтобы быть удобной для интересующихся предметно – куда сбросить ядовитую гадость. Теперь здесь уже скопилось столько такой гадости, что если власти и помнили об этом месте, то предпочитали не помнить – соваться сюда было физически опасно, а, кроме того, как бы и, не существуя и не мозоля глаза высоким гостям из Европы, свалка решала множество щекотливых экологических проблем, совершенно не решаемых при помощи бюджетных средств, которые можно было спокойно положить в карман.
Свалка и была той точкой на карте, куда ткнул палец девочки, единственным местом на огромном и прекрасном глобусе Земли, которое могло считаться ее родиной, она ехала домой, круг замкнулся, гиблое место поймало их снова, из него нельзя было убежать, его невозможно было сжечь огнем, потому, что оно находилось везде.

Глава 11

Дед признался потом, что ему было 48, но выглядел он на все 70, хотя и был достаточно крепким. У него была обширная, яйцеобразная плешь, обрамленная длинными седыми волосами, завязанными узлом на затылке и белая борода до пояса, он одевался в вязаный жилет, давно приросший к его ребрам, драные штаны хаки и даже зимой ходил в комнатных тапочках – впрочем, настоящая обувь была ему и не нужна, поскольку большую часть времени он проводил в тепле разлагающейся и нарождающейся жизни. Дед был биохимиком когда-то, но теперь дела его грешные были очень далеки от академической деятельности.
Сейчас они находились довольно глубоко под землей, под основанием Замка – там, где творились грешные дела. – Я полагаю, что эти емкости предназначались для сортированного мусора, - объяснял Дед, - Но их начали использовать раньше, чем отстроили эту халабуду, - он ткнул пальцем вверх, - Когда строительство заморозили, их накрыли плитами и засыпали землей – до лучших времен. Лучшие времена так и не наступили, зато в тех туннелях, где были органические остатки, образовался толстенный слой плодороднейшего перегноя и достаточное воздушное пространство между кровлей и почвой. По некоторым причинам, которые еще требуют изучения, этот перегной явился идеальным субстратом для «micos micenos». – Почему гриб – «микенский»? – спросил посвящаемый в таинство. – Потому, что микенская культура – это культура лабиринта, подземного лабиринта, как и наша. – Вы всерьез считаете, что нелегальное выращивание псилоцибиновых грибов – это культура? – Да, я так считаю. – На каком основании? Таких плантаций полно по всему миру, и их владельцы не считают себя культурными героями. – Нет таких плантаций, - Дед триумфально ухмыльнулся, - В этом грибе нет псилоцибина. – А что же в нем есть? – Не знаю. У меня нет оборудования, чтобы исследовать. Но то, что в нем есть, вполне и обоснованно может быть названо фундаментом новой культуры. Или хорошо забытой старой, если хотите. – Вы можете сказать конкретно, в чем проявляется его действие? – А ни в чем конкретно оно не проявляется. Никаких полетов во сне и наяву. Ты просто становишься другим. – Для того чтобы узнать, что ты стал другим, надо знать, каков ты был раньше. – Дед взглянул на него с интересом, - А я не зря привел вас в лабиринт. Вы кажетесь мне многообещающим. – Я ничего не обещал. Это вы обещали – фейерверк. А привели в вонючий и грязный тупик. – Если вы не уперлись лбом в тупик, - Дед повысил голос, - То весь мир перед вами. Можете валить отсюда, никто не держит. – Я не собирался менять один тупик на другой… - он тоже повысил, было, голос, но тут же осекся, он, не без оснований полагал, что ему следует быть доброжелательным, - Ладно, - сказал он примирительно, - Давайте не будем говорить, как пара героев греческой трагедии. Мы – пара совершенно равноценных червей, ползущих в навозе. Давайте ползти дальше. – Дед усмехнулся, - Ну, хорошо, поползли. – Он повернулся и, подсвечивая фонарем, медленно двинулся по узкому подземному коридору, продолжая на ходу свой рассказ, - Это не я открыл гриб. Пацаны, которые заползли сюда первыми, надышались спорами, и в психике некоторых из них произошли неявные, но необратимые изменения. Это не было ни отравлением, ни опьянением, ни помешательством. Они спокойно выбрались отсюда и продолжили заниматься своими делами. Но через некоторое время один из них начал понимать язык животных, причем он полагал, что умел это делать всегда. Этот парень и сейчас живет здесь, вы можете с ним увидеться. Второй, который был пацан, как пацан – вдруг стал совершенно неустрашимым бойцом. Он в короткий срок стал здесь лидером, сейчас он довольно известный бандит в городе. Наведывается иногда. Ему пятнадцать лет, но все думают, что двадцать пять. – Не знаю, как насчет языка животных, но большинство бандитов – из таких пацанов. – Что – да, то –