Мой Аэр

последней черточки, полузнакомые, невиданные. Непредставимые. Аэр пенился в многообразии и единстве.
Единстве…
- Дэниел! Вот ты где!
Он вцепился в ее руки.
- Иэна… я не знаю, где я. Я не знаю, где это. Все… пропало…
- Не бойся. Это аэр. Просто… ты выпал из реальности. Идем со мной.
Он смотрел мимо нее, вверх, вздернув подбородок, будто слепой.
И тут она тоже увидела.
Неба больше не было. Распахнутых горизонтов аэра не было. Сверху медленно надвигался беззвездный, безлунный, не черный даже, тяжелый колпак. Запекшаяся, съежившаяся корка расплавленных миров. Только у самой границы с плоским диском оставшейся им земли полыхала яростно полоска неба.
Закат или пожар?
Щель сужалась.
Над колпаком ничего не было. Яна знала. Ничего.
Она перехватила Дэниела, как маленького, под руки и потащила за собой. Бегом. Волоком.
Они мчались по медленно завивающемуся вокруг горы шоссе, все вверх и вверх, и по кругу. Царили сумерки, как на рассвете или закате. Вот-вот уже, за следующим поворотом, блеснет в глаза зависшее у самого горизонта солнце. Вот где-то вверху плывет по вершине горы его пламенный свет. Червонным золотом горит самая макушка.
А мир погружался в вечные сумерки, в молчании провожая свой последний закат.
Одинокий золотистый автомобиль обогнал их и резко затормозил. Поверх безупречного лака осела пыль. Дверца распахнулась.
- Садитесь, - бросила рыжая.
Шоссе понеслось назад, во мглу. Принцесса выжимала педаль тонким каблуком. До предела. Загоняя раскаленный двигатель, она мчала к вершине, к концу дороги, к солнцу.
Вот уже совсем близко, Яна успела даже увидеть, что распахнулось за пределами петляющей ленты…
…и горизонт подался назад, и шоссе, точно плывун, заскользило в сторону; все смазалось. Яна прыгнула прочь, вырывая себя и Дэниела из погибающей плоти мира. В глазах стояло: переворачиваясь, машина валится с горы, и ее накрывает ровная голубоватая гладь полупрозрачной поверхности…
…на свежую акварель плеснули водой; очертания плывут, плывут и исчезают…
Она припомнила, будто крикнула в пропасть имя мертвой принцессы. Как же ее звали? Она забыла…

Короткий чернильно-черный коридор вывел в маленькую квадратную спальню. Под потолком – тоскливая тусклая лампочка; стены отдают металлическим блеском. Двое сплелись, стоя у окна; одежда разбросана по полу. А за окном горело.
Закат или пожар?
…ядерный взрыв.
Он яростно притянул ее к себе. Их лица блестели от пота или слез.
Яна отвернулась. Неприлично подсматривать за чужой смертью. И за чужой любовью.
Падающее небо сплющило красное зарево, снова обратив его в узкую щель… Похоже на двустворчатую раковину, если смотреть изнутри – на волю.

Когда-то, наверное, полноводная река иссякла, и они бежали по ссохшемуся песку, сдобренному илом. Дурно пахло: водоросли и какие-то дохлые рыбы еще гнили вокруг. Деревца здесь все-таки укоренились, но почти голые, чахлые, тоже почему-то облепленные вонючей кашей ила.
Громадный скелет наполовину зарылся в песок, весь в лохмотьях водорослей. Отчего-то тоскливо и мутно стало на душе именно от вида этого скелета, похожего на разломанный корабль…

Ветер стих – во всех мирах сразу. Аэр стал тяжело прогибаться; круглая чаша с хрупкими скользкими стенками; воронка в рыхлом песке; и они карабкались наверх, и обломки миров сыпались из-под ног, и они падали и снова скользили вниз.
И Дэниел, похоже, плакал.
А снаружи горело небо, неслись горячие ветры; там шел бой, и Яна рвалась успеть на него, но, задыхаясь, все больше увязала.
Щель сужалась.

*
В Сахаре шел снег.
Громадные глаза открывались и закрывались в нереально посеревшем небе и роняли, роняли вниз свои порхающие слезы. Потемневший от влаги, прибитый к земле песок насторожился и напрягся, соприкасаясь с чужим и чуждым. Стих ветер, перекатывавший прежде изменчивые, как волны, барханы; белые хлопья, кружась, падали прямо вниз; от них рябило в глазах. Все песчаные твари забились в глубокие норы, но тут и там сверкали из отверстий в песке острые внимательные глаза, встревоженно следившие за явившимся дивом.
*
Проглядывала сквозь колыхающийся лесной покров уже едва видная угловая башня – все, что осталось от старой, старой крепости. Зато на удивление хорошо сохранилась фигура женщины на самом краю выщербленного парапета.
Все давно уже считали ее изваянием. Она стояла здесь долго, прижав к груди сложенные руки, и ждала.
Ждала.
Там, куда смотрели ее глаза, уже многие века не было никакой дороги. Не было и крова, из-под которого когда-то уехал обещавший вернуться всадник. Но что ей до этого? Даже не видя, она знала. Не слыша, знала. Знала и ждала. Вечно.
Но сегодня что-то изменилось.
Клубится вдалеке над широким трактом облачко пыли. Еле слышен далекий, далекий и одинокий стук копыт.
Женщина медленно отняла руки от груди и протянула их вперед. Туда, где давно заросли лесом и стерлись в ничто все следы древнего тракта.
Всадник подъехал к воротам, осадил лошадь, поднес к губам рог и затрубил.
И тогда она побежала вниз. Искрошились в пыль каменные ступени, пол во многих местах провалился, дверей и ворот не было в помине. Но она летела, не замечая ничего, навстречу тому, кто вернулся.
А он ждал ее, спешившись. Он обнял ее.
- Мир переменился, - сказал он. – Мое заключение окончилось.
- Мое тоже, - тихо отозвалась она.
Обернувшись в теплый кокон его рук, она направилась вместе с ним к замку. Замку, который обоим вскоре предстояло покинуть.
- Зачем ты уехал один?
- Прости. В следующий раз мы поедем вместе. Как всегда.
- Когда?
- Завтра. Нам с тобой еще столько надо наверстать…
Мир менялся.
*
Где-то в центральных штатах сохранились еще старые запустелые кладбища, которые зовут индейскими. Здесь угрюмо гниют деревянные кресты, постылой тяжестью вдавившие в землю тех, кто никогда их не чтил.
Сюда никто не приходит, не ухаживает за могилами. Не хочется на это смотреть; да и кому бы?..
Кто-то кряхтел и возился в разросшемся кустарнике – никто не услышит, не придет проверять, что происходит. Хрупкий пожилой человечек вылез из кустов и побрел между надгробьями, шурша лохматой вязанкой хвороста.
В середине кладбища затрещал, разгораясь, костер. Рядом легла на землю украшенная кожаная сумка. Старик вздохнул, сбросил кепку и замер, сев к огню. По его лицу бежали, как морщины, пестрые узоры.
Сначала казалось, что он дремлет, легонько покачиваясь взад-вперед. Или, может, задумался и что-то напевает? Негромкие басистые переливы плыли над кладбищем, будто не из человеческого горла, а из самой земли выступили они. Колыхнулась трава; пробежала ящерка; поющий плавно поднялся на ноги. Пение все повышалось, взбираясь вверх по широкой спирали. А потом ударил бубен.
Мигнуло, затуманилось. Вздохнуло – те, что внизу, наконец дождались.
Они обступили его – братья и сестры, отцы и матери, и совсем незнакомые молчаливые тени. Усталые, печальные и светлые. Один за другим они поворачивались и тихо уходили на закат.
«Прощай», - шептали сухие губы, когда еще один дух пропадал с глаз.
«Прощай», - сказал он еще раз, и слово увядшим листом упало к его ногам – он остался один. Трещал костер; молчал бубен. Молчал ветер.
Он все сделал правильно.
- Братья, - шепнул старый индеец, - подождите…
И рухнул в огонь.
Вспыхнула старая куртка, потертые джинсы. Зашипели и свернулись длинные бесцветные волосы.
По небу величаво плыла солнечная пирога.
*
Вот и все… - Яна протолкалась сквозь толпу в московском аэропорту. Я в России.
Она послушно вышла на мороз вслед за высоким провожатым и села в пропыленную «Волгу». Они ехали по желтому бесснежному шоссе с жухлой травой в трещинах асфальта.
Пыль. Асфальт. Двигатель.
А вот домики и березки. Яна их любила.
Больше она ничего не чувствовала. Реальность была глухой и замкнутой вокруг нее. Как она ни старалась, ей было не пробиться сквозь барьер, ставший вдруг неприступным.
Она поняла, что потратила слишком много. Наверно, это навсегда, уныло подумала Яна. Ей было немного грустно, но, в общем, она мало размышляла над этим. Плакать и кричать она будет позже, когда отдохнет, оправится и осознает, насколько ослепла и оглохла. Сейчас она устала.
В гостинице улыбающаяся девушка встретила ее и накормила гамбургером. «Это из Ростикса, - сказала она. – Почти МакДональдс». «Вау», сказала Яна. Ей было плевать на МакДональдс…

- Пройдет, - уверенно сказала бабушка. – Можешь не сомневаться, пройдет.
- Скоро?
- Не знаю. Скорее всего, потерпеть придется.
В городе похолодало. Как-то сразу потемнели листья. Весь день стояли сумерки. Яна брела домой. Капли падали на лицо и мимо.
А вдруг ничего нет, подумала она. Вдруг я совсем не больна, а не чувствую потому, что чувствовать нечего. Деревья не-живы. Они предметы. И тротуары, и железные ограды, и…
Она присела у обочины. Цветок. Последний осенний цветок. Желтый. С мелкими лепестками.
Я ненавижу его, поняла вдруг Яна. Мне было бы чертовски приятно раздавить его каблуком. А потом смотреть на желто-зеленые ошметки, совершенно непохожие на человеческую плоть. Я размажу его, а он будет так же, как сейчас, молчать… потому что у него нет ни голоса, ни души. Как и у меня.
Она уже подняла ногу, но тут же опустила – стало плохо, голова закружилась. С жуткой ясностью она представила эти ошметки, валяющиеся в грязи, и что это все-таки плоть. Захотелось плакать. Она развернулась и пошла прочь. Ей хотелось спать. Все время теперь хотелось спать.
То, что спать она не сможет, она поймет позже.
Цветок грустно смотрел ей в спину. Его голос и правда был слабеньким, но все равно он привык, что она его слышит.
*
А там, на самой грани сгорающего аэра, Яна покрепче обняла Дэниела, оттолкнулась и в последний раз прыгнула. Вверх. Вперед. Вовне. Через край коварной сосущей воронки. Она продиралась в узкую щель – чересчур узкую… секундой бы раньше… Она, как бабочка в мед, влипла в вязкое Ничто, постепенно вплавляясь намертво, теряя в однородной массе свои черты…
Она схватилась за реальность и, держась мертвой хваткой, потянулась вон из Сотворенной Разрушенной Фантазии; за ней тянулись жадные нити липкой паутины, приставшие к телу.
Они перевалили через край котла и рухнули вниз – в огонь.
Яна стояла на твердой голой земле, гадая и не понимая, что же она видит.
Бой закончился.
Они проиграли.
Небо горело жаром, хотя солнца не было. От края до края пролегли оранжевые, алые, золотые, пурпурные полосы – струи великой реки, застывшие, как на картинке.
Да, они застыли. Лета стала. Время остановилось.
А внизу стелился густой серо-голубой туман. Бескрайний, как море. Мертвое, пустое море. На его поверхности лежали закатные блики неба. Всегда одни и те же.
Невозмутимая пустота обнимала крохотный и жалкий островок реальности. Бесплодный и бесполезный пятачок земли, на котором зачем-то еще удерживались двое последних живых.
Яна упала на землю и с ненавистью молотила по ней кулаками, пока не разлетелись алые брызги, а потом била еще и еще, убеждая себя, что ей больно.
Больше некому и нечему было причинить ей боль.
Она кричала – до хрипоты, до клокотания в легких, не слыша своего голоса, не слыша имен, что сгинули вместе с миром.
Она не властна была больше их произнести.
А потом она не могла больше ни кричать, ни плакать.