неаполитанский оркестр!
Дуня отвечает:
- Неаполитанский?! А я думала, что двойной итальянский!
Главный вопрос: - Почему в ответе Стрелки присутствует числительное «двойной». Откуда взялось числительное? Ведь в реплике Трубышкина вроде бы
ничего такого нет. В самом деле, название итальянского города Неаполь происходит от греческого слова Неа Полис, что в переводе означает «Новый город», и
ничего более.
Но, может быть, мы что-то упустили из виду? Предположим, что «простодушная, малограмотная» Дуня Петрова не знала про Неаполис и потому перевела
незнакомое ей слово как-то на свой лад? Попробуем и мы перевести это название «неаполитанский» по-иному. Я предлагаю разбить это слово на три слова:
неа, поли, тан. «Неа» – новый, «поли» – много. Последнее же слово «тан» более всего напоминает известное греческое слово «Танатос», что означает смерть.
Вспомните науку танатологию.
ТАНАТОС, в греческой мифологии бог - олицетворение смерти, сын Никты-Ночи и брат-близнец бога сна Гипноса.
Итак, теперь попробуем соединитьтри полученных слова. «Оркестр неаполитанский» тогда можно перевести как «Оркестр новых множественных смертей». Что
ж, такой эпитет вполне подходит для оркестра, играющего траурный марш из оперы «Гибель богов». И такой эпитет также подходит для «оркестра» Леонида
Николаева. И, главное, теперь ответ Дуни о двойном итальянском оркестре становится вполне объяснимым.
А теперь давно обещанный «Кориолан».
Обратимся к «Сравнительным жизнеописаниям» Плутарха. Сразу обращаю внимание читателя, что Кориолан – это псевдоним римского полководца. Настоящее
его имя Гай Марций. Лингвистам хорошо известно, что буква «ц» в древних языках часто превращалась в букву «к». Опять Марций - Марк – Маркус?!
Да и своими псевдонимами герои очень похожи! Стоит лишь переставить местами две буквы «о» и «и». Кориолан – Кироолан ( или Кироволан?).
Кажется мы на верном пути?
Что ж, не будем упреждать события и обратимся к бессмертной хронике Плутарха.
ГАЙ МАРЦИЙ И АЛКИВИАД
[Перевод С.П. Маркиша]
Гай Марций
1. Патрицианский дом Марциев дал Риму многих знаменитых мужей, среди прочих и Анка Марция, внука Нумы и преемника царя Тулла Гостилия. Марциями
были и Публий с Квинтом, соорудившие самый обильный и самый лучший из римских водопроводов1, и Цензорин, которого римляне дважды избирали цензором, а
потом по его же совету приняли закон, возбраняющий одному лицу дважды домогаться этой должности.
Гая Марция, о котором я теперь пишу, после смерти отца вырастила мать вдова, и пример его показал, что сиротство, хоть и таит в себе множество
всяких бед, нисколько не препятствует сделаться достойным и выдающимся человеком, и что повод к обвинениям и упрекам оно доставляет лишь дурным людям,
утверждающим, будто они испорчены вследствие недостаточной заботы об их воспитании. Однако не в меньшей степени пример этого человека подтвердил точку
зрения тех, кто полагает, что даже натура благородная и хорошая по существу, но лишенная родительского надзора, наряду с добрыми плодами приносит и
немало дурных – словно тучная почва, не возделанная плугом земледельца. Мощь и упорство его души, проявлявшиеся во всех обстоятельствах, порождали
великие и успешно достигавшие цели порывы к добру, но, с другой стороны, делали его характер тяжелым и неуживчивым, ибо гнев Марция не знал удержу, а
честолюбие не отступало ни пред чем, и те, кто восхищался его равнодушием к наслаждениям, к жизненным тяготам, к богатству, кто говорил о его
воздержности, справедливости и мужестве, терпеть не могли иметь с ним дело по вопросам государственным из за его неприятного, неуступчивого нрава и
олигархических замашек. Поистине, важнейшее преимущество, какое люди извлекают из благосклонности Муз, состоит в том, что науки и воспитание
совершенствуют нашу природу, приучают ее к разумной умеренности и отвращению к излишествам.
Среди всех проявлений нравственного величия выше всего римляне ставили тогда воинские подвиги, о чем свидетельствует то, что понятия нравственного
величия и храбрости выражаются у них одним и тем же словом2: обозначение одного из признаков такого величия – мужества – сделалось общим родовым именем.
2. Марций питал к военным состязаниям врожденную страсть, более сильную, чем кто либо из его сверстников, и с самого детства не выпускал из рук
оружия, но, полагая, что благоприобретенные доспехи останутся без всякого употребления у того, кто не приготовил, не привел в порядок оружие природное и
естественное, он так приучил и приспособил свое тело ко всем видам боя, что и на ногу был скор, и в рукопашной неодолим. Вот почему те, кто пытался
тягаться с ним в решительности и храбрости, приписывали свое поражение телесной его мощи – мощи неиссякаемой, не слабеющей ни в каких трудах.
3. Первый свой поход он проделал еще совсем юным, когда Тарквиний, прежде царивший в Риме, а затем лишившийся своего царства, после многократных
боев и поражений как бы бросил жребий в последний раз и двинулся на Рим при поддержке большей части племени латинян и многих других италийцев, которые
думали не столько о том, чтобы угодить Тарквинию и вернуть его к власти, сколько о том, чтобы сокрушить римлян, страшась их и завидуя их возвышению. В
битве3, исход которой долго оставался сомнительным, Марций, яростно сражаясь, вдруг увидел, что какой то римлянин невдалеке от него упал, и не бросил
беззащитного товарища, но быстро заслонив его, убил противника, который ринулся на упавшего. Это произошло на глазах у диктатора, и после победы
командующий увенчал Марция в числе первых дубовым венком. Такой венок полагался в награду тому, кто в бою прикроет согражданина своим щитом, – возможно
закон желал особо почтить дуб, имея в виду аркадян4, которых оракул бога назвал «поедающими желуди», или, быть может, по той причине, что дуб растет
повсюду и быстро оказывается под рукой у воинов, или, наконец, потому, что дубовый венок посвящен Зевсу. Градохранителю и считается подобающею наградой
за спасение согражданина. В самом деле, из дикорастущих деревьев дуб – самое плодоносное, а из культурных – самое крепкое. От него получали желуди для
еды и мед для питья, он доставлял и закуску – мясо весьма многих пернатых, ибо давал людям орудие охоты – птичий клей.
Рассказывают, что участникам сражения явились Диоскуры и что сразу после битвы они показались на взмыленных конях на форуме подле источника, где
теперь стоит их храм, и возвестили о победе. Вот почему и день, в который была одержана эта победа, – июльские иды – посвящен Диоскурам5.
4. У людей молодых, если их честолюбие поверхностно, слишком рано приобретенные известность и почет гасят, как мне кажется, жажду славы и быстро
утоляют ее, рождая чувство пресыщения, натурам же глубоким и упорным почести придают блеск и побуждают к действию, словно свежий ветер устремляя их к
целям, которые представляются юношам прекрасными. Не плату они получили, но, напротив, словно бы дали некий залог и теперь стыдятся посрамить свою славу
и не превзойти ее новыми деяниями. Вот так и Марций – он самого себя вызвал на соревнование в храбрости и, постоянно стремясь проявить себя в новых
деяниях, к подвигам присоединял подвиги, громоздил добычу на добычу, так что в каждом следующем походе начальники неизменно вступали в соперничество с
начальниками предыдущего, желая превзойти их в почетных наградах Марцию и восторженных свидетельствах о его доблести. В те времена у римлян сражение
следовало за сражением, война за войною, и не было случая, чтобы Марций возвратился без венка или какой либо иной награды. Другие были отважны ради
славы, он искал славы, чтобы порадовать мать. Когда мать слышала, как его хвалят, видела, как его увенчивают венком, плакала от счастья в его
объятиях, – в эти минуты он чувствовал, что достиг вершины почета и блаженства. Говорят, что в таких же точно чувствах признавался и Эпаминонд,
считавший величайшей из своих удач, что отец и мать его дожили до битвы при Левктрах и стали свидетелями его победы. Но его восторг и ликование с ним
разделили оба родителя, тогда как Марций, считая, что матери по праву принадлежит и все то уважение, каким он был бы обязан отцу, не уставал радовать ее
и чтить; он и женился по ее желанию и выбору, и даже когда у него родились дети, продолжал жить в одном доме с матерью.
5. Его доблесть уже дала ему значительную известность и влияние в Риме, когда сенат, защищая богачей, вступил в столкновение с народом, который
жаловался на бесчисленные и жестокие притеснения со стороны ростовщиков. Граждан среднего достатка они разоряли вконец удержанием залогов и
распродажами, людей же совершенно неимущих схватывали и сажали в тюрьму – тех самых людей, чьи тела были украшены шрамами и которые столько раз получали
раны и терпели лишения в войнах за отечество, между прочим, и в последней войне против сабинян, когда богачи обещали умерить свою алчность, а консул
Маний Валерий6, по определению сената, в этом поручился. Народ дрался не щадя сил и одержал победу, но ростовщики по прежнему не давали должникам ни
малейшей поблажки, а сенат делал вид, будто не помнит об уговоре, и безучастно взирал на то, как бедняков снова тащат в тюрьму и обирают дочиста, и
тогда в городе начались беспорядки и опасные сборища. Назревающий мятеж не остался тайной для неприятелей – они вторглись в римские владения, всё
предавая огню, а поскольку на призыв консулов к оружию никто из способных носить его не откликнулся, несогласия во мнениях возникли также среди властей:
одни полагали, что надо уступить неимущим и смягчить чрезмерную суровость закона, другие решительно возражали, и в их числе – Марций, который не считал
вопрос о деньгах самым важным, но советовал сенаторам прислушаться к голосу рассудка и в самом зародыше пресечь, задушить неслыханную наглость черни,
посягающей на законы государства.
6. В течение немногих дней сенат заседал неоднократно, но так и не вынес никакого решения, и тут бедняки неожиданно, собравшись все вместе и
призвав друг друга не падать духом, покинули Рим и расположились на горе, которая теперь зовется Священной7, у реки Аниена; они не чинили насилий, не
предпринимали никаких мятежных действий и только восклицали, что богачи уже давно выгнали их из города, что Италия повсюду даст им воздуха, воды и место
для погребения, а разве Рим, пока они были его гражданами, дал им еще что нибудь, кроме этого?! Ничего, не считая лишь права умереть от ран, защищая
богачей! Сенат испугался и направил к ним нескольких пожилых сенаторов, славившихся особой обходительностью и расположением к народу. К беглецам
обратился Менений Агриппа и долго их упрашивал, долго и без околичностей говорил в защиту сената, а закончил свою речь притчей, которую с тех пор часто
вспоминают. Он рассказал, как однажды все части человеческого тела ополчились против желудка и обвинили его в том, что он де один бездельничает и не
приносит никакой пользы, меж тем как остальные, дабы утолить его алчность,
