подушку; как обычно, привычно улыбаюсь левым углом рта – сначала вверх, потом вниз. Около двадцати минут просто лежу. «Н-даа, Мария Батьковна» — я сразу вспоминаю моего бывшего начальника Олега. Так он меня и звал.
Антибиотик кололи пять дней. Во вторник моего укола уже не было.
Только я собралась в туалет, вошла Анна Николаевна, наша молодая доктор. «Как Ваше самочувствие?» Я улыбаюсь. «Хорошо». Отвожу глаза. Прячу глаза. «Сегодня хорошая погода, тридцать три. Кашляете?» «Нет». «Сил прибавилось?» С улыбкой: «Да». Показываю ей нехиленький бицепс; а вокруг локтя-то мускулатуры уже нет! «Кушаете хорошо? С удовольствием?» «Не без удовольствия». « Аппетит есть?» «Да». «Давайте я Вас послушаю». Слушает сердце. «Может быть, рибоксин поколоть?» Это я на самом деле намекаю. Слушает легкие сзади; в спине слева и справа отдает при дыхании; она усмехается, дергает ртом. «Лучше?». «Все хорошо. У Вас то есть хрипы, то нет. Не было, потом, видимо, простудились». Молчание; продолжаю прятать суженные, по моему подозрению, зрачки. Давление сто пятнадцать на восемьдесят. Уходит, говоря, что еще зайдет и расскажет про рентгенограмму. Да, с моей фразы о рентгенографии и начался разговор.
Заглядывала белобрысая сестра из физиоотделения, стриженая и молоденькая Катя. «Пойдемте?» «Да, минуточку. Сейчас». Полчаса сижу за столом и пишу сей «Дневник». Наконец становится стыдно.
«Деточка, действительно в больницу,» -- говорит мне испуганный бог Морфий. «Обойдусь. Я в больнице, между прочим, и нахожусь».
Из открытого окна несет жареной рыбой. Сестра-медсестра Маша несет обеденную дозу лекарств – дешевые препараты, распространенные в отечественных клиниках, предназначенных для людей средней величины. Это мукалтин с аллохолом. «А это что?» «Это вам на обед. Это обеденная порция лекарств.» Я лежу на больничной кровати. Совести у меня, естественно, сейчас вовсе нет. «Это с утра,» -- отмечает, сжав губы, Маша. «А вы их унесите.» «Пожалуйста» уже не говорю. В голову, однако, не приходит. Спасибо тоже не сказала. Жаль. Маша внимательно смотрит на лекарства, зло и небрежно опрокидывает одну мензурку в тарелку, уже более неделю как украденную из буфета —- я называю ее «моей» тарелкой —- и перед уходом говорит: «А это на ужин». Действительно уходит, делая укол в руку, она обычно говорит с особенной миной «Отвернуться. Не смотреть. Носики на стенку». Нос у нее действительно крупноват; признаюсь, впрочем, она довольно красива. Возраст сорок семь лет.
Моя последняя фраза: «Угум. Спасибо».
Сегодня еду на машине с Наташей платить вместе за клуб. Надо купить конфеты (четыреста граммов), шоколад (две плитки), опять конфеты (четыре коробки), стержни (а вот это-то уже окажется неудобным, говорю я уже не без иронии сейчас – ибо неловко отвлекать Наташку от домашних дел; в конце концов, она не обязана в полседьмого вечера развозить меня по магазинам на родной тачке. Итак, говорю я это сейчас уже не без иронии, равно как и чуть раньше, в момент перечисления всех покупок). Салфетки (две пачки). Теперь, кажется, с запланированными мной покупками все. А с другой стороны, и слава Тебе, Господи: Наташа предупреждена, что я поведу ее по магазинам. Так что в какой-то степени этот грех мне простителен.
Позвольте, откуда я беру препарат? М-м... покупаю.
Жалко выводить лекарство при мочеиспускании.
Полежу две минуты и встану. Сейчас. И буду читать.
У меня грудной, рокочущий голос, который, впрочем, может брать многие ноты.
С вечерним обходом вбежала крупная кареглазая врач. Имени-отчества я ее не знаю; что характерно, здешних фамилий я не знаю вообще. Она все время улыбалась, смеялись особенно глаза. Что-то сказала, быстро промерила мне давление. Сто на восемьдесят. «Нормальное?» «Сейчас у всех такое. Прошла по всем палатам, у всех десяти человек сто десять на восемьдесят, сто на восемьдесят. Погода такая. Дождь будет». «Дождь будет?» «Да, дождь будет, гроза». Мы посмотрели в окно, у меня при этом замерло сердце. «Как дела?» «Отлично». «А, Вы здесь одна». Я едва кивнула, как она уже быстро выговаривала: «Как в санатории, еда только не санаторная. Судя по вашему весу, еда вас не интересует». «Отчего же. Судя по моему весу, еда меня как раз очень интересует. Еда не санаторная? Нам хватает.» Кажется, опять пропустила фразу. Думаю: «Спасибо всем за мою еду.» -- «Спасибо и на том.» Думаю, что надо было сказать: «Спасибо вам за это». Врач говорит, сидя на моем стуле: «Вы такая худая». «Да». Она собирается уходить. Звонко говорит: «Сейчас все мечтают похудеть. А у Вас это не проблема». «Я мечтаю поправиться». Я хочу поправиться. «Спасибо». «Выздоравливайте». С улыбкой смотрит из дверного проема, не торопясь исчезает, притворяя за собой дверь.
Раздражает шум воды.
«Ой, ты не дашь мне сигарету? А то свои сигареты кончились, а я не сходила купить. Не выходила я сегодня.» Это Таня. Даю пачку. Дальнейших извинений и объяснений не слушаю. Эт’ вчера.
Таня, бравшая у меня намедни сигареты, вошла с утренними лекарствами. «А это что осталось?» «Опять не съела.» «Да что, сколько их можно?» «Мг,» –я переложила (ссыпала) две порции оставшихся со вчерашнего дня лекарств в одну мензурку. Таня, искренне, но кривовато улыбаясь, вышла . С утра полторы дозы, думаю я себе.
Койку я заправляю, потому что здесь врачи.
Кто-то заходил в палату. Я притворилась спящей.
Сегодня сходить к лор-врачу, отдать коробку конфет, называется «Очарование», купленную вчера.
Заглянула Таня. Она зашла в мой больничный коридор-тамбур и сверкнули ее золотые зубы. Ей всего двадцать четыре года, как я уже говорила, но золотые зубы у нее есть. Впрочем, их всего три-четыре. В рот я ей, естественно, не заглядывала, однако, когда она широко улыбается, золото так и сверкает. Время от времени интересуюсь ее почечно-каменной болезнью. «Приветик». «Привет». Как здоровье?». Я молчу, потом говорю: «Ничего себе», вспомнив столь хорошо знакомый мне вопрос, задаваемый вместо «Как поживаете?»: «Как твоя ничегосебе?». Она долго, кажется мне, моет раковину или что-то в моей раковине. Тряпку мочит, надо полагать. «Стол тебе вытереть». «Не надо. Я сама его вытираю». Пауза. «Тряпка у тебя есть?» Опять приступ задумчивости. «Нет». Новый приступ. Осторожнее! Осторожнее на поворотах. Ради Бога. Итак, тряпки для стола у меня нет. «Принеси мне, пожалуйста, тряпку... для стола.» Татьяна проходит по комнате и подходит к столу. На меня она не глядит. Заглядывает буфетчица Надя Степановна после разговора с ней о Боге, Церкви, праведных и грешных людях она мне симпатична. Вот сейчас лгу. Нисколько она мне сейчас не симпатична. Вот и не лги, будь добренька. Вчера смотрела, впрочем, косо. Она, она. Таня на нее жаловалась, хотя потом признала, что раз у нее ребенок и нет мужа, то ее следует простить, что ей следует простить ее «злость»; этот разговор мною еще не записан. Опять слышу знакомое «Вон!» Прямо как из храма. Следует ожидать, что скажет Н,С. Как в повести Булгакова «Морфий», мне хочется назвать ее Анной. Впрочем, я так ее чуть было не назвала. «Спасибо, Анна... Ирина Степановна». Пока я записывала это все, Надежда снова заглянула ко мне в дверь, подняла правую бровь, дернула ей. «Так, у тебя вода есть?» Она кинула взгляд на пустой графин, я соображаю, что вода у меня в бутыли (пять литров) есть, усмехаюсь тому, что Надежда не видит пустого графина, который вижу я, и наконец говорю: «Есть». Все происходит очень быстро. Возвращаюсь к предшествующему эпизоду. Таня опять ковыряется около раковины; ага, она, по-видимому, все-таки вытерла подоконник. А когда она делала это, у меня в голове явственно проступила мысль: «Канай, канай отсюда». После чего последовало (слава Тебе, Господи, менее явственно): «Канай отсюда». Впрочем, скорее: «Канай отсюда, с...» Стыдно мне не было, но я несколько смутилась. Все же смутилась. Стыдно. Говорю: «Тряпку мне, пожалуйста, принеси». Сразу же думаю, что она все-таки ангел. Думаю, что она все-таки ангел. Итак, Таня все-таки ангел. Таня – ангел. Итак, Таня улыбается, лик ее розоват, она вся светится от своего лика и выходит из комнаты. Красновато. «Вы до совершенной степени скололись,» -- сказал мне один врач.
Снова заходила Таня. Я ее вовсе не ждала, и потому несколько рассердилась -распсиховалась по ее приходе. Дозы, кажется, не было; странно; страшно неприятно, что я не помню – неприятно не помнить. Зачем она пришла? Зачем она приходила, спрашиваю я сейчас. Помню, что разговор зашел о серьгах. Моих серьгах фирмы «Italina», замечаю в скобках. Да не в этом суть. «Серьги золотые надела? «Да.» Я стою у раковины и мою мою кофейную чашку с блюдцем стоимостью двадцать восемь рублей неинфляционных. «Вот и ты золото носишь.» «Да. Угу,» – с трудом улыбается я. Думаю, что серьги, конечно, поддельные. Конечно же. В замечательном сибирском супермаркете «Городок». Опять становится стыдно за свою ложь. Таня почти ничего не говорит более, но смеется, ее личико краснеет, и я опять узреваю лик. Полное лицо, скверно; я продолжаю думать внутри себя. За мытьем чашки, впрочем, не думают. Я сказала ей «Спасибо». «Серьги красивые.» «Да, красивые. Ты тоже красивая» Таня с радостной улыбкой уходит. Я опять досадую на себя за сказанные мной слова.
«Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над правдою глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье…»
Из сонета У. Шекспира в переводе С. Маршака
