избороздивших лицо страницами книги жизни. Рассказывающими о несбывшихся надеждах, неудовлетворённых желаниях, мечтах и совершённых ошибках, не скрывая любовь, страсть, малейшие оттенки пройденного пути по дорогам с причудливыми поворотами, ухабами, чередующимися с небольшими ровными отрезками, дававшими передышку. Его взгляд скользнул по стенам, обклеенным газетами, пожелтевшими от времени, и остановился на двери, рядом с которой на вбитом в стену крюке висели хомут, уздечка и вожжи - память о Буяне, отобранном Никитой в начале шестидесятых. «Берегу,» - мелькнула мысль- «забыть коня не могу». Божже! Сколько в жизни случайностей, крепкими узлами связанных между собой. Господи, если ты есть, до чего неприхотлив ты, развлекая себя муравьями, копошащимися у твоих ног по прихоти игривой твоей. Вселяешь в них радость существования и лишаешь её по собственному усмотрению, никого не пропуская, напоминая стоящим о силе своей и могуществе своём. Да будь оно всё проклято!...
Евдоким тяжело вздохнул, сознавая беспомощность себя и ненужность своих эмоциональных проклятий, неспособных ничего изменить в этом мире. Он не почувствовал, как больные ноги, словно в молодости, понесли его по скрипящим от старости половицам в зал — большую светлую комнату, где на солнечной стене напротив настежь открытого окна, завешенного тюлевой занавеской, пузырившейся от лёгкого дуновения ветра, висел портрет Марии, обтянутый траурной рамкой из чёрного бархата. Её серые глаза грустно смотрели на Евдокима, с тревогой спрашивая его: «Родной мой, тебе тяжело? Милый, не забывай меня. Я люблю тебя!» Евдоким, сжав зубы, чтобы не закричать от охватившей его обиды на несправедливость жизни, смиренно смотрел на Марию и слышал жизнерадостный перезвон колоколов, поющих о новой любви, скреплённой клятвой в вечной верности перед богом и людьми. Видел, как они вдвоём выходят из храма. Мария вся в белом, потупив от счастья глаза, крепко держит его за руку, а кругом цветы, море цветов, белые и красные розы устилали им дорогу из церкви. Шёл 1915 год. Ни пожар первой мировой войны, огненным смерчем несущийся над Европой, ни ближайшие социальные ураганы, породившие братоубийственную войну не мешали им ощущать ликующее счастье, заполнившее их до краёв души. Впереди была бесконечная дорога, скрывающаяся за горизонтом. Бушующий океан, давший жизнь всему живому, который им предстояло преодолевать в утлом судёнышке переменчивой судьбы, борясь со штормами, радуясь солнцу и попутному ветру. Евдоким всем телом подался вперёд и дрожащими руками снял со стены портрет, глаза его затуманились, наполнившись влагой, посеревшие губы шептали: «Мария, милая моя Мария. Я с тобой. Я всегда с тобой. Верь мне, родная. Я люблю тебя! Люблю, люблю!» Прижавшись лицом к холодному стеклу, он замер, сотрясаясь всем телом.
***
Светлана приехала на гудящий как растревоженный пчелиный улей, новый современный железнодорожный вокзал, расположенный недалеко от центра города, на месте старого довоенного, за несколько часов до отхода поезда. Взяв в кассе билет, она прошла в зал ожидания немного отдохнуть, если это можно назвать отдыхом, дорога, пусть и недлинная, но всё равно выматывает с нашим раздолбайским сервисом любого, даже здорового, поэтому ей хотелось хоть немножко посидеть перед посадкой в более-менее спокойной обстановке. Три бессонных дня, проведённых с отцом, измотали её основательно, годы напоминали о себе, что было заметно по её потемневшему лицу. Удобно расположилась в поролоновом кресле, пришедшем на смену деревянным скамейкам МПС. Вещей у неё с собой не было, кроме небольшой хозяйственной сумки, которую она поставила под кресло... Прикрыв усталые глаза, она попробовала забыться, её руки комкали мокрый от слёз носовой платок, нервное напряжение последних дней было настолько велико, что ей никак не удавалось заставить себя расслабиться. Она сокрушенно вздыхала, не открывая глаз, всё больше убеждаясь в том, что ни о каком забытье не может быть и речи, слишком свежо было в памяти печальное прощание с отцом, чтобы вот так, с ходу, суметь отключить взбудораженные чувства. Из глубины сознания почему- то начали всплывать похороны матери, о которых в данный момент она совсем не думала. Всё было до того чётко и явно, что Светлана чуть ли не поверила, что всё происходит сию минуту. Куда—то исчез, растворившись, шум вокзала, и она услышала, как духовой оркестр заиграл похоронный марш.
Знакомое кладбище, город мёртвых, кресты рядами, орудия расправы, на которых тысячелетия назад распинали рабов, разбойников и первых христиан, вместе с главным проповедником рабства и покорности власти, всем известного Иисуса, который любил говорить в своих проповедях: «Дали в морду, подставляй голову» - чтобы мало не казалось, и всегда напоминал: «Кесарю - кесарево...» Власть имущие, как только поняли его, то сразу полюбили и оценили эти призывы к покорности, признав его сыном бога... Весь этот кладбищенский памятник, построенный живыми, постоянно напоминает всем о злой насмешке судьбы, где красивая бутафория временно расположилась на гниющем фундаменте - возбуждая брезгливое чувство перед будущим.
- Зачем люди строят эти погосты? - чуть не закричала она. Свежевырытая могила, как пасть хищно оскалившегося зверя, с нетерпением ожидающего очередную жертву, за прошедшие века люди не желают понять ограниченность своих поступков и продолжают делать, не думая о дальнейшем, боясь надругательства над телом близкого им человека, со спокойной совестью отдают его на съедение червям, ни на секунду не задумываясь. Закопали - и процесс забыт.
Мать лежала со скрещёнными руками на груди, как и все мертвые в последнем своём прощальном пути в обществе живых, а у Светланы было ощущение, что она что-то поняла, живым недоступное, и была разочарована в том, во что верила всю свою жизнь, вместе с Евдокимом, заранее, за много лет до погружения в сырую землю, беспокоясь о месте на одной из улиц «мёртвого» города. Всё равно, где гнить. Души должны быть вместе, а это не всем дано.
«Нехороший, страшный обычай» — прошептала Светлана. Увидела вытирающих слёзы сестёр, брата, бывшего военного лётчика, гордость всех родных, к сожалению, запившего в последние годы. «На войне легче, чем в семье» - приняв на грудь, говорил он. Молодого батюшку в потёртой рясе с русой бородкой, делавшей его намного старше своих лет, с глазами атеиста, не верующего ни в бога, ни в чёрта, которые спрятались под густыми чёрными бровями. Но зато по отношению к своим обязанностям честного, без претензий. С чувством, хорошо поставленным голосом, отпевшего панихиду по усопшей Марии по просьбе отца, по всем канонам православного обряда. Явственно ощутила присутствие окаменевшего от горя отца, поразившего всех своим поведением. Никому никогда в голову не приходило, что в душе Евдокима, крепкого на всякие невзгоды, старой закалки мужика, жёсткого, даже в отношениях с близкими людьми, бушуют огненные страсти, живут чувства мальчишеской любви, искренней, как слёзы младенца, скрытой от посторонних глаз не только людей, но и собственных детей, за внешней суровостью поведения, не проявившейся даже во время золотой свадьбы, скромно отмеченной пятнадцать лет назад. Светлана, на правах старшей дочери, взяла отца под руку, стараясь своим присутствием поддержать его, поправила ему съехавший в сторону галстук, успокаивая, погладила по руке, ощутив, как его внутренне знобит.
Могильщики, как обычно в таких случаях, как принято на их «престижной» работе, уже успевшие пропустить по стакану, помогавшему на всё и всегда смотреть нагло бесстыжими глазами, торопясь, схватились за крышку гроба, чтобы с помощью гвоздей быстрее опустить занавес ещё над одной законченной одноактной пьесой.
В этот момент Евдоким, отстранив от себя Светлану, сделал шаг в сторону Марии и приглушённым голосом, понимающим все человеческие слабости, покорно смиряясь с профессионально-завуалированной подлостью, шепотом прохрипел торопящимся могильщикам, не глядя в их сторону: - Обождите. Разве я вам мало заплатил? Успеете заколотить. - И про себя, чего уже никто не слышал, кроме Светланы, добавил: - Сволочи ебучие!
Могильщики молча, не переча ему, отступили в сторону, не выпуская из рук гробовую крышку, а люди, слышавшие, что он сказал им, недоуменно смотрели на него, не понимая, зачем он это говорит, когда прощание с покойной уже закончилось.
Больше ему никто не мешал, он сделал ещё один шаг и опустился на колени, лицо его на глазах у всех помолодело, приняло одухотворённое выражение, это было настолько заметно, что все замерли, наблюдая за Евдокимом: наклонившись, он любя и немножко стыдясь поцеловал Марию в губы, точно так, как это делал в далёком 1915 году, стоя перед алтарём во время венчания. После этого положил голову на скрещённые на груди холодные, воскового цвета руки покойной, что-то судорожно прошептал губами. Всем присутствующим в тот момент показалось, что Мария слушает и отвечает ему, но это было секундное чувство, охватившее всех, тут же люди удивлённо стали переглядываться от непонимания его странного поведения, возраст Евдокима требовал сдержанности в подобной ситуации. Светлану тоже смутило поведение отца, она, как и все, почувствовала неудобство от проявленной, как ей и всем казалось, неуместной нежности. Сейчас, находясь в полугипнотическом состоянии от возбуждения и перенапряжения последних дней, Светлане было до жути неприятно за свой тот стыд и проявленную инициативу. Она тогда попросила мужчин отвести отца в сторону, чтоб закончить похороны, все устали. Мужикам с трудом удалось оторвать его от Марии. Он вцепился в гроб так, что аж побелели суставы на пальцах, молча сопротивлялся, а потом как—то сразу резко сник, опустив голову, смотрел, не видя, как его Марию закапывают в землю.
«Как всё было ужасно» - калёной иглой прожгла мысль. Светлана испуганно вздрогнула, почувствовав, как её кто—то теребит за платье. Открыв набухшие глаза, она увидела маленького курносенького мальчика в белой рубашонке, выбившейся из коротких штанишек, худенького словно стебелёк—травушка. В одной руке у него было мороженое, а другой он настойчиво старался расшевелить её.
- Миленький, что тебе нужно от бабушки? - ласково спросила его Светлана. Увидев, что она очнулась и разговаривает с ним, стебелёк перестал дёргать её за платье и, наклонив голову в белой панамке, ничего не отвечал, а только напряжённо дышал.
- Ну, что ты молчишь, маленький?
- Я не маленький, я большой. — Пискнув словно птичка, уточнил стебелёк.
- Хорошо, хорошо, большой. — Согласилась с ним Светлана.
- Бабушка, ты зачем плачешь? - спросил стебелёк и строго посмотрел на неё зелёненькими глазками: - Хочешь, я тебе мороженое дам, оно очень кусное.
- Спасибо, миленький, спасибо тебе, что бабушку пожалел. - Ответила ему Светлана, чуть не разревелась в полный голос от растрогавшей её детской отзывчивости, наивной простоты. - Иди, родненький, а то папа с мамой искать тебя будут, - еле сдерживая слёзы, попросила его, она боялась продолжения разговора, чувствуя, что может не выдержать, разреветься и напугать мальчишку.
- А ты не будешь больше
