Пепел Клааса

фамильный замок и владения в цветущем состоянии…
— Твои владения, брат, твои, — поправил Конрад. — Они принадлежат тебе по праву. Я пошел своим путем. Все мое состояние осталось в Ливонии. Там я и найду свой конец.
— Пусть так, не станем спорить о словах. Хотя не скрою, я часто мечтал, как ты, израненный после многих славных и бесславных битв,  усталый и одинокий вернешься домой, и мы проживем остаток наших дней столь же счастливо, как в те дни, когда был жив отец, только в большем благополучии и достатке. Но сон, этот сон, отнял у меня всякую надежду…
— Ну что ж, — подытожил Конрад, — я увидел фамильный замок отстроенным, владения Шварцев, которые девять лет тому назад пребывали в плачевном состоянии, будучи разграбляемы всем, кому ни лень, ныне процветают, и ты даже прибавил к ним кое-что благодаря выгодной женитьбе. Я увидел твой роскошный дом в этом городе, твое главное сокровище — библиотеку. Наконец, сегодня я познакомился с твоими друзьями, и должен признать: ты сношаешься с самыми блестящими умами и благородными сердцами немецких земель!
—С каких это пор лесть стала рыцарским достоинством? — скривился Пиркгеймер.
— Если Вы считаете мои слова лестью, дорогой Вилибальд, можете не относить их на свой счет. Хотя, по правде сказать, это было бы лукавством, ибо Вы — не только гостеприимный хозяин, но и душа сего общества.
Слушая пылкие признания Шварца, мастер поражался обманчивости первых впечатлений,  производимых людьми. «Чем глубже натура, — думал он, — тем более коварно первое соприкосновение».
Все без исключения восприняли Конрада как полную противоположность брату, не предполагая в нем такой широты ума. Тревожный взгляд Бегайма, который тот бросил на мастера при их знакомстве с крестоносцем, выдавал недоумение. Каноник явно опасался, что этот мужлан в белом плаще с черным крестом испортит вечер. Впрочем, мастер с удовлетворением отметил, что оказался единственным, кто угадал внутренний мир гостя, ещё до того, как, тот вступил в беседу. Но вот чего «германский Апеллес» никак не мог угадать в жестких чертах и пронзительном взгляде  орденского знаменосца, так это умения восхищаться людьми.
— Ей богу, —  рассыпался Конрад в комплиментах, — я мечтаю, чтобы в Риге когда-нибудь появился человек столь учёный и деятельный, как Вы, Вилибальд!
Вас, уважаемый каноник, — обратился он к Бегайму, — по достоинству бы оценил магистр Плеттенберг. Он не раз говорил мне, что его замок в Вендене полон вояк и святош, однако в нем не хватает людей, которые бы совмещали храбрость и добродетель с трезвым умом. «Сея земля словно тело без души», — часто повторяет он. Вы бы очень многого достигли в наших краях и стали бы для настоящим светочем удела Святой Марии!
— Да он задумал переманить нас на край света! — расхохотался Бегайм.
— А что до Вас, — обратился он к Дюреру, — то Вам дано проникать в тайны, которые не подвластные ни философии, ни богословию, ни даже, да простит меня каноник,  астрологии.
Часами напролёт разглядывал я Ваши гравюры, господин Дюрер. И хотя меня, как и многих восхищает Ваше умение одними черными штрихами изобразить огонь, туман, телодвижения и саму душу человека, более всего я покорен Вашим умением увидеть и запечатлеть в гравюре нечто таинственное, коренное, чего люди ищут кто в теологии, кто в плотских утехах, кто в сражениях, кто в далеких путешествиях, и чего назвать никто из нас не умеет. Я бы сказал, что Вы изображаете самого Бога, если бы меня не останавливало то общепринятое мнение о Нём, кое бытует среди людей…
Конраду хотелось говорить ещё, но он пресек нахлынувший порыв и смолк. Завсегдатаи Академии прочувствовали недрами существа своего важность происходящего:  как бы ни сложилась их судьба, они никогда не забудут этот вечер с его вином, мерцанием свечей, пляской теней на стене, пьяным пением за окном и образом загадочного рыцаря в белом плаще с черным крестом, такого земного и такого далекого, пришедшего словно ниоткуда, явившегося и явленного как напоминание о том, что все они некогда чувствовали, к чему прикасались, но что утратили — безвозвратно ли? — променяв первородство исканий на чечевичную похлебку знания.  
— Итак, ты увидел отстроенный замок… цветущее имение… дом в Нюрнберге… библиотеку.
Генрих говорил медленно, точно пробуя слова на вкус.  Память о трудах стяжания отзывалась морщинами на лице его. Лишь при слове «библиотека» он на мгновение просветлел, но вскоре вновь погрузился в свинцовое раздумье. Он напоминал царя Эдипа, восставшего из Аида, чтобы напомнить смертным об их участи — быть игрушкой в руках судьбы.
— Можно присовокупить жену с приданным и детей, — обращался он к Конраду. —  От твоего взгляда, конечно же, не укрылись мастерские, где в одном здании собраны многие работники, которые благодаря своему количеству и простоте разделенной на множество частей работы, производят весьма добротные ткани, причем в завидном количестве. Ты также увидел, как мои крестьяне любят меня. В моих владениях никому не придет в голову взбунтоваться и водрузить знамя башмака на месте господского родового стяга. Конечно же, ко мне стремятся крестьяне из других владений, из-за чего возникают стычки с соседями, однако покровительство Императора и дружба с Нюрнбергом избавляют меня от многих нежелательных ссор, а мои земли от разорения. Ты видишь все эти плоды благоразумия и умеренности, миролюбия и применения знаний, почерпнутых мною из книг и во время путешествий. Однако ты не увидел счастья в моем доме и в моей душе. Ты любопытствуешь о причинах. Ты хочешь перед смертью проникнуть в смысл услышанных во сне слов, понять, почему благоразумие и счастье суть разные пути, а не один и тот же вопреки утверждениям мудрецов и простаков.
Конрад подошел к брату — две тени слились на стене, точно крылья гигантской птицы осенили горницу.
— Мне и впрямь не дает покоя этот вопрос, — сказал он, вчитываясь в лицо Генриха точно в алхимический рецепт. — Сначала я подумал, что ты слаб духом, и оттого стал искать благополучия. Но вести о тебе —  те, что достигали Ливонии — переменили мои мысли. Особенно слухи обо всех этих мастерских и займах, которые ты выдаешь крестьянам. Потом мне стало казаться, будто многочисленные изобретения и приобретения доставляют тебе подлинную радость. Но тут пришло твое письмо, каждая строка коего говорила об обратном. Тогда я решил отправится к тебе, чтобы увидеть все своими глазами. И я увидел — ты великолепен, но несчастен. Почему? Таков мой первый вопрос. А вот и второй: коль скоро сокровища и многочисленные обязанности тянут твой челн ко дну, отчего ты не выбросишь лишний груз за борт и не облегчишь суденышко ради плавания по волнам радости и наслажденья?
Генрих молчал.
— Быть может, нам следует оставить братьев наедине? — предложил Пиркгеймер. — Неловко чувствовать себя подглядывающим в замочную скважину.
— Нет, останьтесь, прошу Вас! — воскликнул Генрих, и добавил негромко: Сказанного вполне достаточно, чтобы дать пищу слухам, но недостаточно для того, чтобы угадать истинное положение дела. Я хочу иметь в свидетелях Вас, моих друзей, ибо к кому как не к Вам обращусь я за советом и утешением в трудную пору? Кто, как не Вы напомните мне, что было сказано сегодня, а что нет. Это простолюдины верят без оглядки в чудеса, вещие сны, предзнаменования, а человек просвещённый глядит на необычное с опаской, не желая стать жертвой фантазий и суеверий. Призываю Вас во свидетели моего объяснения с братом, ибо говорить мы будем о предметах незаурядных.
Он поднял на Конрада немигающий взгляд.
— Да, моя душа несчастна, ибо я всегда делаю то, чего требует благоразумие. Ты думаешь, мне хотелось вступать во владение имением? Нет, я тоже мечтал уйти прочь, вместе с португальцами отправиться миссионером в Западную Индию.  Но меня удержал долг перед родом, память отца. Кто-то должен продолжить род Шварцев и укрепить его. Я полюбил девушку, на которой не смог жениться, ибо она не была родовита и приданного за ней не давали ни гроша. Я женился на Элсбет, — она стала мне прекрасной женой и родила здоровых сыновей. Но я не люблю её. Я жаждал остаться во Флоренции или поступить на службу к королю Франции, но оказался вынужден вернуться домой, потому что этого требовали дела в имении. Я должен был перестроить свои вотчины так, чтобы хорошо жилось не только хозяевам, но и рабам, как то велит мудрость. Я не хотел выполнять многие поручения, кои мне давали при дворе Императора, однако выполнял их и буду выполнять впредь, ибо от этого зависит мир и благополучие Империи. Я ни разу не сказал и не сделал так, как мне хочется, я постоянно жертвовал собой.
— Зачем, брат? Ведь, ты мог стяжать счастье? Ради чего ты жертвовал? Ради Бога, как те безумцы, что бросают дом, семью и подаются в монахи из-за страха перед Страшным Судом? Да откуда они знают, угодно ли это Богу? Что мы вообще о Нем знаем? Апостолы что-то написали, отцы как-то истолковали, а мы кое-как усвоили!
— Ради общего блага, Конрад. Ради долга.
— Какого долга, брат? Кому ты задолжал? Ты приносишь себя в жертву роду Шварцев? Это ещё большее безумие, чем жертвовать собой во имя веры. Благочестивые безумцы, по крайней мере, надеются обрести награду после смерти, а каково твое упование? Увидеть собственное продолжение в детях? Но дети — не ты. Или тебя утешает мысль, что потомки с благодарностью вспомнят твое имя? Но ещё Соломон писал: «Мудрого не будут помнить вечно, как и глупого. В грядущие дни все будет забыто, и увы! Мудрый умирает наравне с глупым».
—  Счастье и наслаждение не суть жизни, Конрад.
— Нет?   Какова же суть её? Поведай мне. Что за долг понуждает тебя всю жизнь жертвовать собой ради внешнего благополучия, коему сам же и не рад?
— Как ты думаешь, облегчил ли я жизнь крестьянам в моем имении?
— Конечно, но неужели…
— Скажи, а мир в Империи, если его удастся сохранить, послужит ли благу тех, кто сейчас появляется на свет?
— Брат, ты говоришь…
— А книги, кои собраны в стенах моего дома, дома господина Пиркгеймера? А знания ученых мужей, которых ты совершенно справедливо превозносишь, просветят ли мысли будущих поколений, рассеют ли мрак суеверия, облагородят ли нравы?
«Боже мой, — подумал Конрад,  — я ведь совсем его не знаю».
Он ощутил прилив гордости за брата и восхищение перед мудростью и благородством этого человека, перед мыслью его, летящей далеко вперед, перед  несгибаемой волей, ведущей к заоблачной цели.
Генрих выразил смысл, которым, вопреки непрестанной утрате его, жил и Дюрер, и Пиркгеймер, и Бегайм. Блуждая среди ущелий сомнения и вершин тщеславия, каждый из них все же искал одно единственное сокровище — залог вселенской гармонии, вечную премудрость, логос, философский камень, который обращает руды житейской суеты в золото осмысленного бытия.
Воцарившаяся тишина излучала восторг. В безмолвии горницы зарождались узы, веками соединяющие между собой совершенно непохожие души во имя высшего. Все пятеро чувствовали, как вступают во святилище, коего нет ни на одной карте мира, храм во времени, имя коему — духовное братство.
Им хотелось продлить волшебный миг, овладеть мистерией смысла, совершив, быть