Произведение «Пепел Клааса» (страница 4 из 70)
Тип: Произведение
Раздел: По жанрам
Тематика: Роман
Темы: сочинемцыЧечняменонитыЛютерПарацельсДюрер
Автор:
Читатели: 7089 +5
Дата:

Пепел Клааса

неслиянные, возникшие в разные эпохи его жизни и никогда насовсем не покидавшие его. И вот когда они, пробужденные нежданным возгласом дрозда в лесу или медовым ароматом османтуса по осени, начинали говорить друг с другом, ему, их первосвященнику и слуге, нужен был немецкий язык, чтобы объять и выразить невысказанное вслух. А бывало и так, что среди этого многоголосья внутри себя он слышал эхо совсем далеких времен, будто среди дружеских застолий раздавался гомон брейгелевских мужиков.
Клаас вглядывался в исписанные страницы дневника, и в памяти проступали смутные очертания эмоций, иссушавших его изнутри, когда глубокой ночью, он царапал на конверте:  

So frei wie verwelkte Blätter,
Unsterblich wie ´n toter Stamm—
Man tanzt unabhängig vom Wetter,
Man tanzt so energisch und lahm.

In riesigen Glasgebäuden
In winzigen Großstadtbüros
Genossen wird Lebensfreude,
Wie man sie noch nie genoss.

Die einzige aus Millionen
Ist diese Generation.
War das ein gelungenes Klonen?
Misslungene Perfektion?

Schon da ist die neue Gattung —
Ein Übermensch-Gerät.  
Empfindungen warten auf Schaltung.
Sie sind doch Elektrizität.

„Gram“, „Glück“ sind uralte Worte.
Jetzt geht´s um „Entspannung“ und „Stress“.
Gekommen aus der Retorte,
Wir glauben an „progress“.

Verdorren der Esche Wurzeln,
Und keine der Runen spricht.
Die greisen Gehirnrunzeln
Verzehren Gottes Gesicht.

Свободны как увядшие листья,
Бессмертны как мертвый ствол –
Танцуют невзирая на погоду,
Танцуют, бодро прихрамывая.

В огромных зданиях из стекла,
В крошечных офисах больших городов
Наслаждаются радостью жизни,
Как не наслаждались ещё никогда.

Это поколение
Единственное из миллионов.
Что это было: Удачное клонирование?
Неудавшееся совершенство?

Вот он – новый вид:
Агрегат-сверхчеловек.
Чувства ждут подключения,
Они ведь электричество.

«Скорбь», «счастье» — это древние слова.
Сейчас говорят о «релаксации» и «стрессе».
Мы вышли из пробирки,
Мы веруем в progress

Увядают корни ясеня,
И все руны молчат.
Морщины старческого мозга
Пожирают лик Божий.
   
Воспоминания окутывают ядовитым дымом, струятся из глубин детства, оттуда, где начал тлеть адский огонек сомнения. Вот молитвенный дом. Библейские беседы. Пение. Проповедь пастора Денлингера. Мама.
Узы сыновней преданности стремительно таяли в пряных лучах кавказского солнца. Все то время, пока Клаас посещал баптистское собрание, мысли его витали в местах иных. Паренек из пригожего хутора, в котором дорожки между грядками посыпались песком с регулярностью маятника, а слово «дурак» считалось чудовищным ругательством, рвался на заплеванные семечками сочинские променады, тянулся к архитектурным поверхностям, исписанными такими словосочетаниями,  значение которых будущий автор «Оды русскому мату» постиг отнюдь не сразу. Но когда он постиг эти письмена — ничто уже не могло лишить его обретенного сокровища народной словесности.
Воздух свободы пьянил, перемены ласкали юную жизнь, словно лёгкий морской бриз.  Эдик не успел опомниться, как нежный ветерок обратился в шквальный ураган, сбивавший с ног, увлекавший куда-то вдаль, игравший с ним как с безвольной былинкой. На религиозном жаргоне новое откровение бытия именовалось — «похоть». В одноклассницах, дворовых девчонках и даже в сестрах-баптистках он стал замечать признаки пола. Причем взгляд его привлекали не только «канонически» допустимые лицо и волосы. Его волновала округлость женской груди и плавные очертания бедер. Пацаны приносили в школу журнал «Playboy» и ходили в видео-клубы смотреть «парнуху». Похоть манила Эдика, обволакивала, влекла в бездну, которой он страшился и одновременно жаждал.  «Кто посмотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с ней в сердце своём», — шептала ему потрепанная Библия. Эдик умолял Бога избавить его от вожделения и не верил в помощь. Действительно, Господь не помог ему, как не помог сплетнице тёте Ане, и ещё многим, многим другим христианам, которые не просили у Спасителя ни денег, ни власти, ни беззаботной жизни, а умоляли об избавлении от зависти и ревности, гордыни и гнева, о даровании любви к ближнему и ко врагу, о чистоте сердца и помыслов. Все оставалось по-прежнему. Старые грешники умирали, новые приходили. И каялись, каялись, каялись… Крестили новообращенных. Многие из них — бывшие алкоголики и воры. Они изменились к лучшему: не лежали более пьяными на улице и не шарили по карманам. Из грешников больших они превращались в грешников малых, как все прочие, и тоже каялись, каялись, каялись… А ещё спорили с неверующими и инаковерующими об «истине». И удивлялись, что им так мало кого удавалось убедить и обратить, хотя «истина», казалось, настолько ясно и просто изложена в Священном Писании, что понять её может даже ребенок. Однако, всякий раз миссионеры сталкивались с иными истинами — православными, кришнаитскими, мусульманскими, атеистическими, а чаще всего — с житейскими. У каждой истины были свои аргументы и контраргументы, свои адепты и «писания», священные и не очень. Калейдоскоп истин представлялся Эдику неким  сюрреалистическим спектаклем. И в душе его вновь  занималось… сомнение.
Похоть и сомнение соединились в образе Любы — девушки не по годам зрелой и весьма эффектной. Говорили о ней разное: молодые превозносили, старики ругали. Стоило Эдику услышать её звонкий смех, ощутить запах каштановых волос вблизи себя или поймать взглядом игравшее на ветру синенькое платьице вдалеке, как «истина» тотчас же никла и осыпалась, словно цветок, забытый в вазе съехавшими постояльцами. Люба читала самиздатовские эротические рассказики, которые, несмотря на щекотливость темы, нельзя было назвать безвкусными. Во всяком случае, это чтение не шло ни в какое сравнение с тем, что Эдик поглядывал с приятелями в видео-клубах. Незаметно для себя он увлекся, а так как внешность весьма выгодно отличала его от сверстников, Люба с нескрываемым удовольствием принимала от юного немца знаки внимания. Но Эдик не был последователен в своих стремлениях. Он нет-нет, да и вспоминал об «истине»,  требовавшей, чтобы любовь явилась душе как чувство в высшей степени жертвенное, платоническое. Не то чтобы Эдик сомневался в искренности порыва. В отличие от друзей, которые просто «сгребали» своих «тёлок», «лизались» с ними, «лапали», «трахали» а потом «посылали на х***», Эдик готов был претерпеть что угодно ради одного лишь благосклонного взгляда Любы, её улыбки, смеха. Но юноше казалось, будто его чувство недостаточно возвышенно, ибо с самого начала осквернено желанием, узнав о котором Люба, как думал Эдик, непременно прониклась бы к нему отвращением. В прозрачный родник влюбленности  всегда подмешивался яд плотского влечения.  И когда Эдик, принимая душ, например, оказывался принужденным к откровенным признаниям самому себе, то обнаруживал, что любовь его прикрывает всю ту же общую с приятелями цель — «полизаться», «полапать», «трахнуть».
Это смущало.
Развязка наступила скоро. Люба пригласила Эдика на день рождения. С подарком и охапкой роз он пришел к ней домой в назначенный час и с удивлением обнаружил, что он — единственный гость. Слушали музыку, пили чай, ели торт. Превозмогая волнение и робость, он признался Любе в своих чувствах. Она подошла и положила руки ему на плечи. Робко поцеловались. Эдик обнял её. Сквозь тонкую ткань он ощутил горячее упругое тело…

За Любой последовали другие женщины. Многие. Вскоре Эдик превзошел приятелей  в любовных подвигах. Завидуя, они обзывали его бабником, стравливали с оскорбленными рогоносцами. Но восходящая звезда Эдуард Клаас выходил победителем и из уличных потасовок, и из школьных олимпиад, и из пьянок, из  борьбы за «тёлок». По воскресеньям он все реже появлялся в молитвенном доме. Мать никогда не спрашивала о причинах, и он ей в глубине души был за это признателен. Все складывалось как нельзя лучше, однако мало-помалу Эдик стал ощущать смутное беспокойство. Ему опротивела свобода плевать и ругаться матом. Как в раннем детстве он принялся тщательно скоблить своё жилище, чаще мылся и регулярно ходил в парикмахерскую. Та другая, сибирская ипостась его восставала против новой жизни,  не позволяя воспользоваться плодами побед.
После выпускного бала, разумеется, плавно перетекшего в попойку, Клаасу впервые приснился сон, который с тех пор он видел каждый раз, когда в жизни наступал перелом. Эдику снилось, будто он  танцует на дискотеке перед горисполкомом. Вокруг музыка, фейерверк, народные гулянья. И тут он замечает на помосте, прямо за спиной ди-джея огромную вязанку дров, а посреди неё —  столб.
—  Итак, — объявил ди-джей, — настал решающий момент. Сейчас будет избран счастливчик! Он один удостоится аутодафе! Самый лучший! Самый смелый! Самый красивый! Самый талантливый!
Эдиком овладевает ужас, он пятиться назад, протискиваясь сквозь толпу, он уже почти выбрался на свободу, как вдруг его настигает возглас ди-джея:
— В конкурсе победил… Эдуард Клаас!
Толпа восторженно ревёт, Эдика подхватывают сотни рук, он плывет по огромному человеческому морю. Он кричит, барахтается, а толпа распаляется все больше. Его привязывают к столбу, обливают бензином. Ди-джей подходит с факелом.
— Десять! Девять! Восемь! Семь!
— Не надо, — заорал Клаас что было мочи. — Я не хочу! Идите к черту!
— Шесть! Пять! — ревет толпа.
— Отведите меня к маме! Пожалуйста, отведите меня к маме… — жалобно рыдает он, — Она ждет дома. Она волнуется.
— Четыре! Три! Два!
— Я вас очень прошу! Не надо мне ничего! Только отпустите!
— Один!

Проснулся на полу возле кровати. Первое, о чем успел подумать в то утро, была церковь. «Вновь этот религиозный рефлекс», — досадовал Эдик. Точно и не было никакого Сочи в его жизни, не было разочарований и очарований взросления. Когда дело шло о главном, он сразу же ощущал в душе айсберг веры, растопить который не могла даже южная жара. Объятая пламенем ледяная скала стояла несокрушимо как Божья воля ко спасению избранного от вечности грешника. Всякий раз, оказавшись на краю пропасти, Клаас ощущал в себе предопределенность, обрекавшую его быть вечным иммигрантом, мыслить на чужом языке, жить в мире сем, но не быть от мира сего, гореть и не сгорать, получать желаемое и не желать его, но жаждать  чего-то иного, чего не бывает в этом мире. Эдик посмотрел на часы — даже если очень поторопиться, он успеет лишь к половине собрания. Тем не менее, он быстро оделся, умылся и пошел на остановку. В тот день лил сильный дождь, пробки образовались неимоверные, так что успеть даже к концу воскресного богослужения не было никакой возможности. По мере того, как Эдик приближался к молитвенному дому, в нем росло чувство, будто он делает все неправильно. Он ощущал фальшь собственного порыва. Он вполне отдавал себе отчет в том, что жизнь изменилась и войти в одну и ту же реку дважды не получится. Между тем небо расчистилось. Клаас подошел к церковной ограде,  как вдруг над горами забрезжила радуга. Он открыл калитку. Из молитвенного дома доносилось пение, которое можно было расслышать только теперь, когда смолк лай дравшихся на дороге псов. Эдик медлил, пытаясь внушить себе, что и прекратившийся дождь, и радуга, и пение, которым встречало его знакомое здание — это добрый знак свыше. Дверь легко поддалась. На него хлынул поток ликующей музыки. Эдику казалось, будто тридцать человек хористов собрались по

Реклама
Реклама