составлю для Вас гороскоп, господин Шварц, — воскликнул Бегайм. — Тогда Вы будете знать, если не день и час своей смерти, то хотя бы приблизительное время оной!
— Благодарю, мудрый каноник, но время отшествия в мир иной мне и без того известно.
— Неужели?
— Шутить изволите!
— Как можно?
Бегайм уставился на Конрада, мастер принял вид гончей, предвкушающей добычу, Пиркгеймер скептически посмотрел в бокал.
— Об этом позже, — ответил Шварц снисходительно. — Я ведь ещё не закончил свою повесть о прошлогодней кампании, то есть не пригвоздил окончательно умеренность к позорному столбу.
— Я весь во внимании, — поддержал Пиркгеймер, подавая знак служанке принести ещё вина. — Но, по правде сказать, не хотел бы я оказаться Вашим противником на поле брани. Ибо если Вы преследуете врага столь же упорно как избранную тему разговора, то горе Вашим врагам!
— Так вот, — продолжил крестоносец. — Самое трудное началось после битвы. Жители Изборска, которых подталкивала к ратному подвигу не жажда славы, а страх смерти, оказались храбрее воинов. Они зажгли предместья и на следующий день оказали нам решительное сопротивление. Мы же только раззадоривали их, сжигая дотла одно селение за другим. В день святой Регины в местечке Остров разом погорело четыре тысячи душ.
— Твоя откровенность, Конрад, — бросил гневно Генрих, — происходит то ли от великой добродетели, то ли от великой порочности, но эти свидетельства постыдной кровожадности стократно усиливают мою ненависть к ратному ремеслу.
— Оттого я тебя так и люблю, братец, что твоя добродетель восполняет мою порочность.
Просвещённые бюргеры одобрительно захихикали, злорадствуя дворянской перепалке.
— Литовцы подошли к московитской крепости Опочка, чтобы оттуда вместе с нами двинуться на Псков, — продолжал крестоносец невозмутимо. — Но тут приключилось нам великое несчастье, ибо от мерзкой пищи и нехватки соли мы начали оправляться кровью. Силы наши таяли. Кое-как добрались мы до своих замков и спешили в них укрыться. Наступила осень, полили дожди. Мы надеялись, что московиты не пойдут по грязи, но на сей раз отмщения жаждали они. Их военачальник Даниил Щеня, очень храбрый воин, опустошил окрестности Дерпта, Нейгаузена и Мариенбурга. В плен к русским попало сорок тысяч душ. Нам ничего не оставалось, как отсиживаться в замках. Я укрылся в Гельмете. Опасность отдалилась, но от болезни и вынужденного бездействия мною овладели тяжёлые думы. Сомнения не давали покоя: «Не напрасно ли я покинул отчизну шесть лет тому назад», — думал я. — «Неужто суждено мне бесславно погибнуть от жестокой болезни, на окраине мира, в окружении дикарей?»
— Хоть раз в жизни светлая мысль посетила твою железную голову! — воскликнул Генрих, поднимая кубок, словно желал предложить тост за столь великое прозрение.
— Но тут я снова вспомнил день, когда распрощался с путем благоразумия ради стези счастья. И, ей Богу, ни разу не пожалел об этом дне!
— Думаешь, тебе дано было избрать путь благоразумия?
В вопросе Генриха, явно задуманном как очередная издёвка, сквозил испуг.
— Да, любезный брат, — ответил Конрад дерзко. — Порой двум людям снится один и тот же сон.
Гримаса суеверного ужаса, изобразившаяся на лице нюренбергского дворянина, вновь напомнила Дюреру апокалипсические физиономии, которые он гравировал четырьмя годами ранее.
— Позволь, я закончу свой рассказ. Итак, время шло, силы убывали, московиты бесчинствовали в наших пределах. Помощи ждать неоткуда, положение стало совершенно отчаянным. Отчаяние же толкает к безрассудству. Одним словом, мы решили идти на прорыв. Собрали оставшийся порох, зарядили пушки, вооружились. В полной темноте вышли за стены Гельмета. После первого же залпа напали на лагерь русских. Московитов трудно было застать врасплох, ещё сложнее напугать, ибо они знали о нашей малочисленности и бедственном положении. Мне посчастливилось рубиться с их князем, Александром Оболенским. Я одолел его, и на какое-то время в их рядах произошло замешательство, но затем они насели на нас с тройной силой, так что нам пришлось совсем худо. Полк дерптского епископа истребили полностью. Трусы — они сами ускорили свою погибель, обратившись в бегство! Их убивали не клинками, а шестоперами, как вепрей на охоте. Ни одного не осталось. После сего злополучного сражения магистр Плеттенберг и отправил меня в немецкие земли требовать подкреплений.
— Многие ли откликнулись на призыв храброго магистра? — поинтересовался Пиркгеймер.
— В таком деле воинов никогда не бывает слишком много. В Любеке собираются швейцарские ратники. Как ни ненавидит мой брат войну, а толк в ратном искусстве он знает. Никто иной как Генрих Шварц присоветовал мне положиться на швейцарцев и их аркебузы. По правде сказать, я всецело ему доверяю в подобных делах. Завтра отправлюсь в обратный путь. Хорошо бы к петрову дню быть в Риге со свежим войском.
— И все же жаль, что Вы не встретитесь с теской Цельтисом, — покачал головой Бегайм.
— Неужто нельзя задержаться хоть на пару дней? — недоумевал Пиркгеймер.
— Вы ни за что не уговорите моего брата, — ответил Генрих вместо единокровного. — Уж если он что вбил себе в голову, то и удар шестопером не сможет его от этой мысли отвадить.
— Встреча со столь знаменитым человеком и впрямь представляется мне весьма заманчивой, — согласился крестоносец. — Я мог бы отправить подкрепление вперед себя, а сам задержаться, однако боюсь пропустить сражение.
— О боги! - загрохотал Пиркгеймер, цепляясь за надежду удержать гостя в Нюрнберге. — Да сколько у Вас будет ещё этих битв, доблестный рыцарь! Конрад Цельтис — светлейший ум германских земель, да что там германских, всего христианского света!
— Увы, сражение, к которому я спешу, станет главным в моей жизни и…. последним.
— Сколько можно говорить загадками, — взвился Бегайм. — Гороскоп Вам не нужен, ибо Вы знаете свой смертный час. Теперь Вы утверждаете, что Вам известны даже обстоятельства собственной кончины. Что все это значит? Вы обладаете некими тайными знаниями? Поделитесь же, тут собрались достойные люди.
— Дело в том, почтенный каноник, — произнес Шварц с расстановкой, поглядывая на брата, — что путь счастья короче стези благоразумия. Путь, избранный мной шесть лет назад подходит к концу.
Генрих вздрогнул от этих слов, как от удара плетью.
— При описанных мною обстоятельствах, уместнее было бы из Швейцарии прямиком отправиться в Любек и сразу же назад в Ливонию, вместо того, чтобы заезжать в Нюрнберг. Для чего же я здесь? Впервые за столько лет? Для того чтобы повидаться с братом, преданно мною любимым, хоть души наши столь же несхожи, как похожи тела. А ещё, я приехал, дабы задать ему вопрос, о котором он наверняка догадывается…
Ливонец замолчал. Генрих Нюренбергский встал из-за стола, и поступью лунатика двинулся к окну. С каждым шагом он словно набирал по десятку лет. Лицо каноника вопросительно вытянулось, Пиркгеймер сорвался на нелепый жест рукой, словно желая удержать Генриха. Только Конрад и мастер не утратили самообладания: первый спокойно ждал, в то время как второй подмечал движения тела, изобиловавшие признаками душевной агонии.
— Так значит, я не ошибся, — прошептал Генрих, и добавил чуть громче: — Значит, то и впрямь был вещий сон.
— Так ты тоже сомневался?
— Нет, не сомневался. Скорее, надеялся. Надеялся, что это обычный сон. — Генрих резко повернулся к брату. Оба словно забыли о посторонних. — Но ведь на самом деле ни ты, ни я не выбирали свой жребий! Проснувшись, я продолжал жить, как обычно. Могу поклясться всеми реликвиями всех храмов на свете, что так и не взял в толк, когда и где избрал я стезю, по которой иду до сих пор. Не я избрал, меня избрали. Я стал игрушкою судьбы, бессильный изменить что-либо, как стрелка на циферблате бессильна пред зубчатыми колесами и гирей, что вращают её изо дня в день!
— Подобно всем тем, кто склонен более к размышлению, нежели к поступкам, ты охотнее интересуешься устройством мельницы провидения, нежели добротностью муки, сыплющейся из её жерновов. Меня же заботит как раз последнее.
Наступила тягостная пауза. Крестоносец хотел, чтобы брат первым прервал молчание. Но тот словно боялся переступить некую грань, отделявшую его от неизбежного.
— Ты приехал повидаться, — сказал он наконец, — ибо увидел окончание сна. Ты понял, что…
Голос его пресекся. Он сел, потупив взор. Ему вдруг стало неловко от того, что присутствующие невольно стали свидетелями разговора и следили за его душевной борьбой.
— Я знал, что сон приснился нам обоим, — сказал Конрад удовлетворенно. — Я догадался об этом, как только увидел тебя на следующее утро. Ты был в смятении, точно боялся, что я начну тебя расспрашивать.
— Но ты и слова не сказал!
— Было не время. Кто знает, что это за сновидение! Ты ведь до сих пор сомневаешься. И правильно делаешь. Людям всегда снились всякие странные вещи. Лишь по прошествии времени обрел я уверенность в том, что сон был вещим.
—Чем он закончился? – В голосе Генриха прорезалась незнакомая нотка, которая обыкновенно свидетельствует о высшей степени решимости. — Когда ты видел сон в последний раз?
— В Гельмете, в бреду. Я не помню дня, ибо дни и ночи слились в один нескончаемый день, какие бывают летом, к северу от ливонских земель. Я думал, что умираю, но сон дал мне уверенность в том, что смерть моя и близка, однако настигнет она меня не в Гельмете.
— Так чем закончился сон?
—Я расскажу тебе. Но прежде хочу спросить кое о чем. Я ведь не случайно повел сегодня речь об умеренности, счастье и тому подобных возвышенных предметах. Признаюсь, я счел знаменьем свыше то, что сегодня уважаемый Вилибальд поделился с нами именно этим отрывком своего перевода, а не другим каким.
— От души рад, что оказался в очередной раз если не дланью, то языком провидения, — отозвался Пиркгеймер. — Однако мне хотелось бы рассчитывать хотя бы на скромное вознаграждение, коль скоро я волей-неволей принял участие в распутывании некой таинственной истории, связывающей двух братьев, кои похожи друг на друга внешне словно два гульдена, и отличаются один от другого характером и назначением как арбалет от лютни! Могу ли я рассчитывать услышать начало драмы, при финале которой присутствую?
— Воистину, друзья мои, — подхватил Бегайм торжественно, — тайны божественного провидения неисчерпаемы! Мы видим их в судьбах народов, прозреваем в расположении небесных светил. Ныне же перед нашими глазами свершается нечто достойное удивления. Оба брата видели один сон, рыцарь из далёкой Ливонии утверждает, что знает время, когда душа его покинет бренное тело, и все сие благодаря сну, который привиделся им обоим когда-то. Как хотите, но я жду продолжения!
— Я удовлетворю ваше любопытство, господа, — произнес Конрад слегка покровительственным тоном. — А Генрих, полагаю, дополнит рассказ занимательными подробностями. Но прежде я хочу задать ему вопрос, который мне не давал покоя все эти годы.
— Мне ведом твой вопрос! — Нюренбержец снова зашагал по комнате. — Отвечу тебе, Конрад. Все что ты сегодня сказал об умеренности, благоразумии и счастье — сущая правда. Ты увидел наш
