Нерентабельные

Кнохенарм.
— Это все чёртовы три балла! Если бы не три балла, не было бы ни решений, ни обязательств, ничего бы этого не было!
— Может быть, Вы хотите получить расшифровку по трем баллам?
— А что это даст?
— Просто Вы будете знать свои слабые стороны, мистер Кнохенарм.
— Нет, спасибо… То есть, да, да! Я хочу знать, в чем не дотянул?
Наступила пауза. Кнохенарм напряженно ждал, убеждаясь в бесполезности дальнейшего разговора.
— В заключении сказано, —  встрепенулась трубка, — что, хотя тестируемый многократно заявлял о своем желании жить, он не смог подтвердить достаточный уровень бессознательного жизненного тонуса…
— Чего?
— Так, минуточку, мистер Кнохенарм. Ага, вот и расшифровка. Да, здесь говорится, что тестируемый получил на три балла ниже минимального требуемого уровня воли к жизни, поскольку время и энергия, затрачиваемые им на абстрактную рефлексию относительно экзистенциальных вопросов превышают допустимую норму, лишая психосоматический потенциал ресурсов, необходимых для осуществления продуктивной деятельности, обеспечивающей рентабельность существования.
— Что это значит? Я не понимаю.
— Иными словами, Вы очень много думали о смысле жизни, мистер Кнохенарм —— как Вашей собственной, так и жизни  окружающих. Эти размышления препятствовали нормальной жизнедеятельности.
— Ах, вот оно что… — Кнохенарм задумался.
— Мистер Кнохенарм? – заволновалась трубка — Вы меня слышите?
— Да, да, миз Кречмар, я Вас прекрасно слышу. Я действительно много думаю о смысле жизни. С самой юности, миз Кречмар.
— Вот видите.
— Хорошо, пусть так. Пусть в глазах общества это совершенно бесполезная деятельность, пусть…
— Это не деятельность, мистер Кнохенарм, — раздраженно перебила трубка. —  Это рефлексия. Подобного рода размышления можно было бы считать продуктивной деятельностью, если бы их результаты были признаны креативом и сертифицированы как рентабельные. Но в Вашем случае это не так. Вы ведь никогда не подавали заявку на сертификацию интеллектуального продукта, верно? Бланк «СИП – 22 Б», такая зелененькая бумажка?
— Нет, миз Хант, то есть, миз Кречмар, извините. Не подавал. Не считал нужным. Мне как—то не приходило в голову, что размышления о смысле жизни могут представлять угрозу самой жизни.
— Да, возможно это недоработки системы образования. В те времена превентивные программы были несовершенны. Но мы отклонились от темы, мистер Кнохенарм. У Вас будут ко мне еще какие—нибудь вопросы?
— Только один.
— Слушаю Вас.
— Как мне остаться в живых?
— Мортификацию Вам назначили на 6.3, 16:00?
— Совершенно верно, миз Кречмар.
— Таким образом, Вы можете оставаться в живых еще 6 часов 32 минуты, мистер Кнохенарм.
— Благодарю Вас, миз Кречмар. Это мне известно и без Ваших столь любезно оказываемых услуг. Мне хотелось бы знать, как мне остаться в живых после означенного срока.
— Только путем выхода из программы ЛМДЛ.
— А это возможно на данном этапе?
— Минуточку, мистер Кнохенарм, я посмотрю в базе данных.
Трубка опять затихла. Ганс Кнохенарм провел дрожащей ладонью по потному лбу. Ему был противен звук собственного дыхания. Казалось, он вдыхает воздух, а выдыхает страх, который зябкой волной перебирает волосы у него на руке. Он отвернулся, чтобы не дышать на руку, но страх по—прежнему заявлял о себе то спазмами в горле, то позывами в области кишечника.
«Смысл жизни, — мысленно твердил Кнохенарм. – Смысл жизни. Смысл жизни. Смысл жизни. Смысл. Жизни…»
Он закрыл глаза и в тот же миг очутился на отполированной миллионами прикосновений скамеечке под ивой, что клонилась с высокого берега к реке. Всякий раз, когда Ганс приходил сюда, ветер уже успевал стихнуть, и только торчащая из воды ветка, да изредка выпрыгивавшая рыба нарушали безмятежность бурой глади. Приглушенно, словно боясь спугнуть водворившийся покой, переговаривались между собой чижи, напряженно ожидая первого удара колокола островерхой церквушки, чтобы подхватить благовест, дав волю скопившемуся в птичьей груди чувству. Заходящее солнце неторопливо стекало по шпилю и проливалось витражным многоцветьем на каменный алтарь в тот самый миг, когда в руках отца Клюгге хлеб и вино претворялись в живого Христа. Так бывало летом. А на Великий пост церковь сменяла изумрудные ризы на скорбно—фиолетовые, солнце же во время вечерней службы успевало коснуться лишь головы святого, изображенного в верней части большого витража над алтарем. Охваченная нимбом плоская голова эта была неестественно задрана кверху, будто кто—то властный требовал святого к себе, волоча обеими руками на небо за концы раздвоенной бороды. Ганс редко заходил в церковь. Обычно он садился под ивой на скамеечку и ждал, растворяясь в вечернем воздухе, пока прихожане разойдутся, и отец Клюгге сядет за орган. Весь день Кнохенарм работал, суетился, произносил одни и те же постылые слова, и все ради того, чтобы заслужить право, устроившись на скамеечке под ивой, услышать, как из уснувшей церквушки, точно отголоски ее древних снов, возносятся к ночному небу созвучия Баха.
«Вот так и прошла моя жизнь на этой скамеечке, — думал Ганс Кнохенарм – в ожидании чего—то важного, главного, что могло бы случиться, как музыка. Правильно ли…?»
— Спасибо за ожидание, мистер Кнохенарм.
Ганс вздрогнул.
— Слушаю Вас, миз Кречмар, — произнес он как можно более спокойно, старясь следить за дыханием.
— Вы можете выйти из программы «Лучше Меньше, Да Лучше», мистер Кнохенарм, при условии возмещения расходов Программы. Это означает, что Вам необходимо выплатить всю сумму, которая была выделена на Ваше содержание в течение года, плюс административный взнос.
— И сколько там набежало?
— Один миллион, двести пятьдесят четыре тысячи сорок два талера.
— Да, многовато.
— Чтобы выйти из программы ЛМДЛ Вы должны выплатить 70 процентов долга в течение семи дней, и остальные 30 на протяжении года.
— У меня на счете никогда не водилось более двадцати тысяч талеров.
— В таком случае, боюсь, у Вас не получится выйти из Программы.
— Никаких шансов?
— Сожалею, мистер Кнохенарм.
— И за всю историю Программы не было прецедентов?
— Мне очень жаль, мистер Кнохенарм. Фонды не финансируют выход из Программы. Впрочем, — лениво добавила трубка, — в законодательстве есть оговорка относительно технических сбоев при оказании мортификационных услуг.
— Что за оговорка? – Кнохенарм несколько оживился?
— Если мортификация не состоялась по причине технического сбоя, — протараторила трубка, — то участник может выйти из Программы ЛМДЛ без возмещения долга.
— Неужели?
— Да, причем результаты «Теста На Подтверждение Воли К Жизни» аннулируются автоматически.
— Сколько известно подобных случаев за время мортификационной практики?
— Ни одного, мистер Кнохенарм.
— Понятно.
— У Вас есть еще какие—нибудь вопросы, мистер Кнохенарм?
— Нет, благодарю Вас, миз Кречмар.
— Желаю Вам приятного дня и прощаюсь с Вами.
— Прощайте, миз Кречмар. Рад был познакомиться.
Он швырнул трубку на тумбочку и зарылся в одеяло.
«Как, — спрашивал он себя, — как я докатился до этого? Когда это началось? Где эта точка невозврата? Я ведь был нормальным человеком. Как такое могло случиться со мной?»
Он принялся ворошить воспоминания, дотошно восстанавливая мозаику прошлого. Ганс Кнохенарм почувствовал знакомый азарт педанта, благодаря которому он в свое время заслужил звание почетного дальнобойщика. Отправляясь в рейс, он ставил перед собой задачу проехать десять, двадцать тысяч километров, не нарушив ни одного правила дорожного движения. В углу лобового стекла в кабине его грузовика висел клочок бумаги, на котором он отмечал каждое нарушение, совершаемое им за поездку. Для поднятия духа Кнохенарм временами поглядывал на истрепанный листок и, в очередной раз убедившись, что от рейса к рейсу отметок становится меньше, довольно хмыкал и поправлял зеркала. Но память оказалась не столь податлива как трасса. Десятилетия были похожи одно на другое, они выстилали собой провалы бытия, где год ничем не отличался от часа, а минуты могли тянуться месяцами. Время появлялось лишь изредка, выхватываемое из мглы повседневности всполохами ярких событий.  Ганс тщился вспомнить юность. Но ничего кроме обедов за большим столом, резкого запаха духов завуча на выпускном экзамене, ночных поллюций и дневных скандалов не приходило на ум. Впрочем, нет,  он помнил ветер: бесконечный ветер, несший то дождь, то снег, то осенние листья, то дым торфяников, то песок с реки. Еще вспоминалась дорога, бескрайняя, знакомая каждой выемкой, каждым бугорком. Он шел по ней непрерывно, сначала из школы, потом из училища, потом с работы, шел в одном и том же направлении, к одной цели –  скамеечке под ивой на высоком берегу реки. Этой стезей оканчивались автострады, трассы, проспекты и улочки, которые исколесил он на многотонных фурах, с прицепами и без. С каждым шагом, приближавшем его к заветному уголку вселенной, он освобождался от всего, что успело наползти в его душу, или что сам он прихватил в порыве житейского стяжательства, на всякий случай, потому, что все так поступают. Ганс стряхивал с себя километры и заправки, накладные и путевые листы, медкомиссии и придорожные мотели, техосмотры, производственные сплетни, случайных попутчиков, женщин, которые навязывались ему в любовницы и которым навязывался он. Так покров за покровом он сбрасывал с себя пропотевшую суетой жизнь, подходил к скамеече под ивой и думал: «зачем все это?» Но вот, в небе загоралась первая звезда, и отец Клюгге прикасался к клавишам. И тогда Ганс Кнохенарм шептал облегченно: «Вот и все, что нужно. Вот и все, что по—настоящему нужно человеку!» Так и сидел он на скамеечке под ивой, вглядываясь в даль, вслушиваясь в баховские гармонии, воскрешаемые в эту бесстрастную, безОбразную эпоху пальцами отца Клюгге.
Окружающие же, между тем, времени даром не теряли. Друг детства, Антон Флинк, стал банкиром, курносая соседка Зильке Кюхенквальм обзавелась собственным магазинчиком, даже сентиментальный, мечтательный Мишель Эдельхольц выбился в люди – окончил консерваторию и раскатывает теперь по миру с концертами.  Фриц Штальхельм сделал блестящую карьеру в армии и женился на Иде Розеншайн. А ведь Ида любила Ганса. Она даже несколько раз приходила после синагоги посидеть с ним под ивой. «У меня такое предчувствие, — вещала она грудным шепотом, — будто я выйду замуж либо за христианина, либо за ортодоксального иудея. Да, да, за христианина или иудея, но непременно ортодоксального». Она нравилась Гансу, однако он не то, робел, не то боялся переполнявшей ее жизненной силы, а может просто думал о чем—то другом, когда нужно было действовать. «Зачем все это?», — наверняка спрашивал он себя, как обычно, и молчал. Потом появилась Маруся. Эта не отлипла от него, пока не народила подряд пятерых детишек, вынудив его тем самым взять кредит на расширение дома. Затем хлынули проворные гастарбайтеры, и Ганс Кнохенарм, которому нужно было выплачивать долг банку, отказался работать за гроши, вследствие чего и был уволен. Переквалифицировался, пошел библиотекарем вместо вышедшей на пенсию Зиглинды Перх. Трудное было