Нерентабельные

время, но насыщенное, интересное. Книги питали его ум, были его собеседниками и по тревоге вставали все как один на защиту от никчемной, суетной жизни. Потом ушла Маруся… Потом случился референдум… Потом банкротство… События прокатывалось мимо с грохотом вагонов товарного состава, последовательно и предсказуемо сменяя друг друга, а он все сидел и сидел на скамеечке под ивой, провожал закат, встречал месяц и слушал Баха. Ганс очнулся лишь в тот момент, когда распечатав конверт с результатами тестирования, прочел: «Комиссия доводит до Вашего сведения, что Вы не набрали минимальное количество баллов, необходимое для продолжения стандартной жизнедеятельности. В связи с этим Вам предлагается в недельный срок выбрать одну из нижеперечисленных альтернативных программ планирования жизни (АППЖ)»
— Мистер  Кнохенарм? – хлестнул  сквозь одеяло услужливый голос Ханта.
Ганс неуклюже выпутался из постельного белья.
— Как? уже? – он растерянно посмотрел на часы. Ганс не спал, но шесть часов пролетели незаметно.
— Да сэр, нам пора, — ответил Хант несколько чопорно. — Позвольте представить моих ассистентов: Джеймс Кордова и Джереми Брахмапутра.
— Добрый день, мистер Кнохенарм, — улыбнулся Кордова, подводя каталку к кровати. – Как самочувствие?
— Отличное.
— Добрый день, мистер Кнохенарм, — приветствовал Брахмапутра, насаживая иглу на шприц. – Мне необходимо приготовить Вас к инъекции. Пожалуйста, положите руку на подушку. Мы обезболим место укола специальным раствором, так что Вы не почувствуете никакого дискомфорта.
«Эх, вот дать бы тебе сейчас в морду, — смачно подумал Кнохенарм. – Вот, просто так, взять и ткнуть в морду. Я никогда себе ничего такого не позволял, а ведь хотелось. Страшно. Приучили. Терять—то уже нечего, а вот ты погляди, все равно страшно. Ты же власть, вроде как уполномоченный».
— Да знаете ли вы, мерзавцы, — вдруг заорал Кнохенарм во всю глотку, — да знаете ли вы, что сказал великий русский писатель Антон Чехов?! «Когда у меня будут дети, — сказал Чехов, — то я не без гордости скажу им: «Сукины дети, я на своем веку имел сношение с черноглазой индуской... и где же? В кокосовом лесу в лунную ночь!»
— Спокойно, мистер Кнохенарм, спокойно! – рявкнул  широкоплечий Кордова в ответ на попытку Ганса дотянуться кулаком до мясистого лица ассистента. – Спокойно! не волнуйтесь! все в порядке! мы с Вами!
Но и без вмешательства персонала попытка бунта закончилась совершенно неудачно — клиент промахнулся, слетел с кровати и беспомощно барахтался на полу, бормоча извинения.
— Ничего страшного, мистер Кнохенарм, — ободрил Хант. – Мы привыкли к подобным проявлениям. Это всплеск немотивированной агрессии на фоне стресса, случается с каждым пятым, Вам не за что себя корить.
— Немедленно вернитесь на свое место! — приказал Брахмапутра. – Спасибо!
Кнохенарму сделали укол и аккуратно уложили на каталку. Вскоре, стянутый мягкими ремнями, с трубкой для инъекции в руке, он катился по иллюминированным коридорам в сопровождении трех мортификаторов, которые перебрасывались веселыми репликами и старались отвлечь пациента от грустных мыслей.
Мортификационная камера представляла собой овальный кабинет с двумя автоматическими дверьми по сторонам и видеокамерой в середине потолка. Каталку установили в центре камеры, миниатюрный люк выплюнул из—под пола прозрачный катетер. Хант ловким движением подсоединил желеобразный шланг к инъекционной насадке и широко улыбнулся:
— Ну, вот и все, мистер Кнохенарм. Удачи.
— Передавайте там привет, — пошутил Джеймс Кордова, ткнув пальцем в потолок.
— Я уверен, все пройдет замечательно, — заверил Джереми Брахмапутра, весело подмигивая пациенту.
— Я непременно передам от вас привет там наверху, господа, — ответил Кнохенарм, — и сделаю все от меня зависящее, чтобы вновь увидеться с вами как можно скорее.
Мортификаторы обменялись с пациентом рукопожатиями и удалились.  Их задорный смех гулко отдавался в коридорах.  
Ганс Кнохенарм смотрел в потолок, беззвучно роняя слезы на подушку. Справа еле слышно шуршал таймер, шипел, подкачивая препараты, насос.
— Послушайте, вы! – неожиданно обратился Кнохенарм к видеокамере. – Я не знаю, может, конечно, с такими прощальными речами  к вам обращается каждый пятый, но все же задумайтесь над тем, что я вам скажу. Если у вас есть еще, чем думать, а то ведь превентивные образовательные программы в наши дни необычайно эффективны. Мне жаль вас, господа! Слышите, мне жаль вас! Потому что я ухожу, а вы остаетесь. Остаетесь в геенне, которую возводите своими руками. Подумайте, господа, что будет с вами, когда вы окончательно избавитесь от нас. Что станет с вами, когда вы изведете всех сумасшедших, святых, поэтов, юродивых, лентяев, мечтателей, гениев, созерцателей, простофиль, болтунов, недотёп, пророков, забулдыг, мудрецов, нелюдимов, чудотворцев, отшельников, бродяг, столпников, чудаков, анахоретов, провидцев? Что будет с вами, когда вы останетесь один на один с себе подобными? Что ждет вас, господа, когда между вами не окажется ни одного нерентабельного человека? Бедные вы, бедные. Ведь мы подобны чистой родниковой воде, которая разбавляет  вас, чтобы вы не отравились друг другом. Что вы без нас? Яд, мертвящий всякого, вдыхающего пары его. А с нами вы – лекарство, бальзам, драгоценный нектар. Эх, господа, ваш успех пожрет вас, испепелит до косточек, как вы не возьмете этого в толк? Господа, господа… Разве так можно, господа… Господи. Господи, помилуй их…
Язык его стал заплетаться, перед глазами все поплыло. Сквозь липкую дымку Ганс увидел Иду Розеншайн. Она шла ему навстречу, укутавшись в черный с алыми розами платок, на ней была белая плиссированная юбка, что так нравилась ему в молодости.
— Господи, Господи, — бормотал он, погружаясь в дрему. – Ну что ж Ты, Господи, так—то вот с нами, а? Зачем все это? Отец Клюгге, ну помогите хоть Вы… Помолитесь что ли, в конце концов… Ну, ведь так же нельзя, отец Клюгге…
И тут бабахнуло.
Земля заходила ходуном. Стена дала трещину, катетер оборвался,  и дорогостоящий препарат с шипением потек на люминесцентный пол. Завыли сирены, свет погас, в темноте слышалась какая—то возня. Но Ганс Кнохенарм ничего этого уже не замечал.
Он сидел на скамейке под ивой и гладил ее руку.
— Ну что, ушла от своего танкиста, Ида? – спросил Кнохенарм, не оборачиваясь к ней.
— Ушла, — ответила Ида.
— Зачем? — спросил он.
— Не люблю его, — ответила Ида.
— А меня любишь?
— Тебя — люблю.
— Зачем?
— Наверное, чтобы ты всегда сидел рядом и гладил мою руку.
— Да, пожалуй. В этом что—то есть.
Открыв глаза, он увидел себя в окружении мортификаторов. С ними было что—то не так: оптимистическая маска съехала на бок, обнажив краешек несвойственного им недоумения.
— Что такое? – буркнул Кнохенарм. – Это вы здесь, или я там?
— Как Вы себя чувствуете, мистер Кнохенарм? – поинтересовался Джереми Брахмапутра. — Вы сможете самостоятельно встать?
— Если Вы снимите с меня эти чёртовы ремни… О—о—й, как башка трещит…
— Это от передозировки снотворного, мистер Кнохенарм.
Ему помогли подняться. Хант держал наготове два запаянных полиэтиленовых пакета.
— Ваши вещи, мистер Кнохенарм.
Кнохенарм облачился  в цивильный костюм, огляделся. Повсюду виднелись следы разбушевавшейся стихии. В стенах зияли трещины, пол в нескольких местах провалился.
— Что тут произошло в мое отсутствие?  
— Землетрясение, мистер Кнохенарм. Девять баллов.
— Вот так, оставь вас пару минут без присмотра, как сразу же  начинается безобразие.  
Хант молчал. Выдрессированное чувство юмора явно изменяло ему.
Я могу идти? – у Кнохенарма было такое выражение лица, точно он разглядывал мортификатора через увеличительное стекло.
— Да, да, конечно. Только, вот распишитесь тут, пожалуйста.
В руке Кнохенарма оказался сереневый лист гербовой бумаги.
— Что это? – нахмурился тот. – Я больше ничего не желаю подписывать. Я вообще не желаю иметь с вами дела.
— Это свидетельство № 1 о выходе участника из программы ЛМДЛ по причинам технической неисправности оборудования.
— А, ну раз так.
Кнохенарм поставил размашистую загогулину и направился к двери.
— Нет, не сюда, мистер Кнохенарм. Противоположная дверь.
— А почему не сюда?
— Это крематорий.
— Понимаю.  Понимаю.
Он отодвинул рукой створку еще недавно автоматической двери и оказался на улице. Сквозь притупленное препаратами сознание, будто через слой ваты  постепенно проникал пропахший полынью, стрекочущий кузнечиками летний день. Налетавший из степи ветер так и норовил прихватить с собой дорожную кепку Кнохенарма, за которую тот отчаянно боролся, преодолевая сковывавшую движения вялость.  Город, колеблемый волнами поднимавшегося с поля горячего воздуха, не обнаруживал никаких признаков разрушения. Вся сила подземного толчка пришлась на мортификаторий, будто некий доисторический великан, которому надоело безропотно сносить прогресс человечества,  ткнул пальцем из—под земли в один из тех бесчисленных участков её поверхности, которые общество присмотрело для размещения предприятий человекообрабатывающей промышленности.
Распечатав второй пакет, Ганс Кнохенарм к удивлению своему обнаружил в бумажнике целых двести талеров. Через пару часов после чудесного избавления он вылетел ближайшим рейсом на родину. А еще через час он стоял на высоком берегу, облокотившись о скамейку, и глядел в сторону церквушки, перед которой возвышался небольшой могильный холм с каменным крестом. Лохматая трава, покоряясь порывам пряного ветра, ласкала выбитую на кресте голову святого с раздвоенной бородой. Плоское лицо его сверх меры было обращено ввысь, точно кто—то сильный незримой рукой тянул его за бороду к небу, требуя отчета. Старинному стилю барельефа вторила готическая надпись: «О. Ансельм Клюгге».
Текли часы. Ганс Кнохенарм неподвижно сидел на скамейке под ивой, провожал тонущее в опушке леса солнце, ждал. И действительно,  едва лишь острие церковного шпиля, слегка надрезав ночное небо, выпустило на волю молодой месяц, как старинные своды огласились хоралом «Nun lasst uns den Leib begraben» – «Так предадим же тело погребению». Ганс улыбнулся. Он знал, он видел, как к клавишам прикасаются пальцы красивой женщины в белой плиссированной юбке.
«Что, Идочка, все—таки ушла от своего танкиста?», — подумал он.
«Ушла», — ответила ему музыка.
«И что теперь? Так и будем», — спросил он.
«Так и будем», — вторила музыка.
«Всю жизнь?», — усомнился он.
«Всю жизнь»