Такова упрощённая структура сюжета. Вкратце. Но фабула несколько отличается. Причём, далеко не в лучшую сторону. Если, конечно, смотреть с Эко–логической точки зрения (что допустимо), и если апперцепция нам не изменит.
Теперь приступим к Делу (№1997/12-12) более подробно. Нечто вроде добротного и громоздкого и мало что разъясняющего анамнеза. Если не экстраполировать, конечно.
Как уже отмечалось выше, Тафт последние четыре месяца беспрестанно болел, однако со вторника дела как будто пошли на поправку, затянувшийся кризис миновал, самочувствие непрерывно ухудшалось, и это было совсем неудивительно.
Фарагуд, после утраты судна (в смысле – корабля) засел на месяц сочинять «Подлинные мемуары о настоящем», ибо всем известно будущее, а о прошлом не знает никто...
А Шлезингер?.. Да что – Шлезингер... Он тоже – этак слегка... недомогал. Рекомендованное Хатчесоном снадобье из левзеи не помогало. Ни ему, ни кому бы то ни было ещё. Ни до, ни после. Хатчесон вообще невысоко котировался среди практикующих в N*** лекарей. Частенько бывал бит.
(Хамамацу, 12-03 утра):
«Непонимание делает из друзей – врагов», как остроумно заметил герр Фейхтвангер. Но бывает ещё не легче...
Вышеназванное Дело происходило в клинике города G***.
– Друзья мои, – с трудом подобрав слова, вымолвил, наконец, неудачник Шлезингер. – Мне привиделся сон. Удивительный! Несравненный! То был чудесный осенний, или, может быть (ведь время в снах всегда неопределённо), зимний вечер в загадочном городе. Я шёл, восхищаясь...
– Вы пижон, – прервал его Фарагуд. – И самый отъявленный! Из тех ещё, викторианских пижонов! Мне помнится, Вы вчера – подчёркиваю, вчера! – говорили, что реально погибаете в бездуховности некоего Загадочного Замка, а сегодня... – Фарагуд насмешливо фыркнул. – ...бредите наяву какими-то, понимаете, несравненными снами.
– Погодите, Фарагуд. Вы неявно предвзяты, – проговорил Тафт. – Капитан, капитан, не спешите! Действительно, Шлезингер в чём-то прав. Я тоже болел и знаю, что такое пневмония. Я вообще, как известно, довольно часто недомогаю... Да-да, – задумчиво продолжал Тафт, – мне хорошо болезни разные знакомы, немало натерпелся я от них... Но вы, Фарагуд, в целом, верно подметили непоследовательность нашего друга. Вы согласны? – внезапно обратился Тафт к Шлезингеру. Тот кивнул.
– Нет, Вы не уклоняйтесь! Дайте недвусмысленный ответ! – ласково, но в то же время настойчиво потребовал Фарагуд и стряхнул сигарету в изящную топазовую пепельницу, стоящую на деревянном лакированном столе. «Квебрахо», – отметил про себя Фарагуд.
– Безусловно, согласен. Согласен, – немного печально ответил вдвойне несчастный задыхающийся Шлезингер.
– Вот это и хорошо, – удовлетворённо заметил Тафт.
Возникла мягкая пауза...
– Между прочим, почему Вы вообразили себя таким уж предельно разнесчастным? – прервав молчание, спросил Фарагуд.
– А как же иначе? – молниеносно отреагировал Шлезингер и прохрипел: – Что может быть завидного в моём положении? Вот Вы, Фарагуд, даже Вы...
– Речь не идёт о зависти, нет! – жёстко прервал Фарагуд. – Чтó говорить обо мне! Я уж давно утратил покой. – Фарагуд старался не обнаружить волнение, которое вызвали в нём воспоминания, разбуженные случайным (а вдруг – умышленным?) намёком Шлезингера. – Да, тот самый покой, который раньше был так желанен, так необходим, и вот... утратил... вот теперь я...
Фарагуд не договорил и резко отвернулся к стене. И вновь возник ничем не заполненный вакуум молчания. Тафт первым овладел собою:
– Что-то голова болит. Должно, к непогоде. До свидания, Шлезингер! Идёмте, Фарагуд.
– До скорой встречи, коллега! – пожал руку Шлезингеру оправившийся от смущения Фарагуд. Он, несомненно, торопился. И левый глаз его нервно подёргивался.
– Прощайте! До скорой, надеюсь, встречи, друзья, – ответил Шлезингер, постепенно оставаясь в углубляющемся одиночестве.
Когда Тафт и Фарагуд вышли, Шлезингер молча (действительно, с кем было разговаривать? Глостер, кот, был бессловесен) сел в кресло, которое не замедлило предательски скрипнуть, открыл «Philosophical investigations» Витгенштейна (книга вышла в Кембридже в 1962 году) и блаженно углубился в чтение. Он ни черта не понимал, но самый процесс был невероятно увлекателен.
– Что ты обо всём этом думаешь? – спросил Тафт своего спутника, когда они остались вдвоём.
– Трудно сказать что-либо определённое, – задумчиво ответил Фарагуд. – Чрезвычайно трудно.
– И всё-таки?.. – пристально посмотрел на своего собеседника Тафт.
– Не знаю, – резко ответил Фарагуд, закуривая новую сигарету.
– Ты стал скрытен, – заметил Тафт. – О как это горько! Как не вовремя!
Весь дальнейший путь они продолжили в молчании.
(Ливорно, 08-05 утра):
Следует заметить, что с юных лет Фарагуд был невероятно честолюбив. Стремясь первенствовать во всём, он нередко переоценивал свои возможности. Однако женщинам он нравился. Когда в возрасте двадцати пяти лет у него была обнаружена идиосинкразия к кергеленской капусте, Фарагуд несколько сник, но вскоре взбодрился и вернулся к прежнему образу своей бесшабашно-мятежной, но в то же время строго размеренной жизни.
Надо сказать, что и Тафт тоже был разудалый повеса. Но лишь до той поры, покуда не начал принимать капли (зачем?), рекомендованные ему ловким доктором Бартвергом, пользовавшим ещё его деда (умер 88-ми лет). Состав и способ приготовления «aqua vitae» держался в строгой тайне, но Тафту путём почти невероятных, головоломных комбинаций удалось разгадать секрет: три унции бергамота1 (Citrus auranthium L. C. bergamia Risso) нужно смешать с одной унцией тонко измельчённых сушёных Hemiptera, добавить двенадцать ягод Daphne mezereum или десять ягод Daphne sophia, залить пинтой воды, и упарить полученный эликсир до двукратного уменьшения объёма.
Теперь о Шлезингере. С момента, когда у него была диагностирована ипохондрия, прошло несколько лет, в течение которых Шлезингер вполне освоился со своим отнюдь не завидным положением, но всё чаще антипатия к окружающему миру переходила у него в апатию, и это отражалась на результатах его работы.
(Клермон-Ферран, 13-40 утра):
Тафт открыл «Tractatus logico-philosophicus» и задумался. За стеной непрерывно били часы. Из клиники, что располагалась напротив дома, где проживал Тафт, через приоткрытое окно доносились громкие крики. Кричал пульмонолог на допустившего какой-то промах врача-интерна. Интерн промахнулся корнцангом мимо больного в пятый раз. «Ради этого нельзя не покричать», – подумал Тафт.
Вошёл Фарагуд, бросил перчатки и шляпу на диван и спросил:
– Вы помните мисс Мэри Брукман?
– Да... Смутно припоминаю, – честно признался Тафт. – Она похожа. Но не знаю на кого...
– Это неважно. Вчера она была здесь!
– Где здесь? В моей квартире?
– Ах, бросьте, Тафт! Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, – раздражённо сказал Фарагуд. – И это очень серьёзно!
– Да-да, – спохватился Тафт. – Но что привело её?
– Довольно странная просьба.
– Просьба?.. О чём? – недоумевая спросил Тафт.
– Повторяю, оставьте эту дурацкую манеру! Она просила поддержки в одном деле. В одном довольно щекотливом дельце, – понизив голос, сказал Фарагуд и добавил, многозначительно поднеся палец к губам: – Только всё это строго конфиденциально!
Фарагуд сел в кресло напротив Тафта и прикрыл глаза.
Тафт подождал, пока Фарагуд продолжит, но тот ушёл в себя, и поэтому Тафт, не вытерпев, спросил:
– В каком деле?
– Что? – встрепенулся Фарагуд, очнувшись. – Деле?.. Забыл! Треклятый склероз! Я забыл, о чём она просила! Дельце довольно деликатное, но вот в чём суть, в чём, так сказать, квинтэссенция – не помню! – Фарагуд с досадой ударил ладонью по колену.
– Ну-ну, не надо огорчатся! Не расстраивайтесь, дорогой друг! – начал успокаивать его Тафт. – Это пройдёт. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра, но когда-нибудь – пройдёт обязательно! Вы вспомните, Вы всё прекрасно вспомните.
Нервный Фарагуд начал успокаиваться.
– Правда, к тому времени что-нибудь другое забудете, – продолжил Тафт и обнадёживающе добавил: – Но это ерунда! И горевать не стоит... Как здоровье Шлезингера?
– Всё в порядке. Его перевели в ПИТ.
– Пит? Уильям Пит младший? Или Брэд Питт? – удивился Тафт.
– Палата интенсивной терапии, сокращённо: ПИТ! – разъяснил Фарагуд, поморщившись от недогадливости собеседника.
– Понял, – кивнул Тафт. – Хорошо! Идёмте, Фарагуд. Оружие у вас с собой? Ваш знаменитый «Смит и Вессон»?
– Нет. Он в починке.
– Тогда вперёд! – Тафт обретал привычную уверенность.
(Хамамацу, 21-15 утра):
Шлезингер находился в луже крови.
Врач прописал ему эту процедуру: непременно плавать по утрам в луже крови, собранной из шестнадцати предварительно, накануне заколотых петухов. Разумеется, Шлезингеру было невыносимо жаль бедных птиц, но он и сам был глубинно несчастен, а потому – крепился.
«Шарлатан этот эскулап! – думал Шлезингер. – Паскудный шарлатан! Но это мне и нужно. Это алиби. Оно мне необходимо».
– Зачем? – войдя в палату, одновременно спросили Фарагуд и Тафт. – Зачем ты сидишь в этой отвратительной луже?
– А как прикажете поступить? Лёжа я плохо помещаюсь! – попытался оправдаться Шлезингер. – Я усердно следую советам доктора Кронекера. Хотя помогает не очень, – с грустью добавил Шлезингер. У него мутилось в глазах. Вошедшие друзья представлялись ему в виде некоего единого Тафтофарагуда.
– Советам сумасшедших следуют только идиоты! Время дорого. Немедленно приведи себя в порядок. Одевайся. Есть крайне серьёзное дело. – Тафтофарагуд говорил быстро и решительно.
Как Юл Бриннер.
Шлезингер подчинился. Всё происходящее казалась ему сценой из какой-то давнишней елизаветинской драмы. Шлезингер играл когда-то на театральных подмостках, и делал это, как говорили его язвительные враги, совсем не худо.
(Клермон-Ферран, 22-54 утра):
По Рю де Блаз шли трое: Тафт, Фарагуд, Шлезингер. Последний полуполз. Они направлялись к дому номер триста сорок, где их ждал четвёртый участник операции. Вернее – ждала, ибо это была Присцилла Баум фон Кирхгофф, она же – Мэри Брукман. Дама довольно известная в элитных кругах города F***.
Операция началась в двадцать три часа пятьдесят девять минут по Гринвичу. То есть: за минуту до полуночи.
(Город F***, 08-59 ночи):
– А дальше?
– Что?
Мат не допускается нежными правилами Чемпионата))).
Я - мат.