встречу с Сашей, Макс заранее решил, что останется невозмутим. «И ничто души не потревожит…». Ошибся (не Есенин, конечно, а Макс). Еще как потревожило. Старался не попадаться Саше на глаза, но в условиях лагеря это было не реально. Иногда они встречались взглядами, и тогда, как бы не тщился Макс казаться равнодушным, глаза его выдавали. А Саша… Вот она-то выглядела абсолютно спокойной, а если и испытывала какие-то чувства, то никак их не проявляла.
Неделя тянулась и тянулась, причем не только для Макса. Ближе к концу сезона время всегда ползет медленно, как страдающая запором змея.
Хозяева дали лошадей – свезти груз к автодороге. Помогли завьючить: молодые спецы в этом деле были полными профанами.
Пока Цай что-то обговаривал с Ярошевским, к Максу, державшему под уздцы лошадь, подошла Саша. Потрепала кобылку по гриве, дала ей хлеба. Сказала тихо:
- Макс, ты извини меня, за то, что я тогда… Все так нелепо получилось… Не держи зла, хорошо?
Макс кивнул. Он чувствовал: Саша хочет сказать еще что-то, но не решается. Она только улыбнулась своей обычной печальной улыбкой.
- Прощай.
Повернулась, чтобы он не заметил в ее глазах слез. Отошла в сторону.
Лошади мотала головами, нетерпеливо били передними копытами землю – стоять на месте завьюченными им явно не нравилось.
- Ну, пока, мужики, - попрощался с гостями Ярошевский.
Маленький караван тронулся в путь.
* * *
Два месяца спустя, нежданно-негаданно, как это всегда бывает, явилось несчастье. Виктор Сергеевич Цай умер. У себя дома. Обширный инфаркт.
Накануне они с женой принимали гостей. Цай со всеми сидел за столом. Не пил – чувствовал себя неважно. Ночью ему стало плохо. Вызвали скорую.
Врачи приехали быстро.
И, все-таки, опоздали.
