1.14. Пленение бравого солдата Швейка

стала за остров Даманский. Четвёртый лично разбил окно трёхэтажки, стоявшей на красной линии. Огромное посольство в глубине было недоступно. Атакующие не заметили, откуда появились ящики с флаконами разноцветных чернил. Даманский отвлёк народ от Чехословакии.
Четвёртого засунули в армию по ошибке. В городке талантливого парня прозвали «Черный ящик науки». Должны были приструнить Лубянкой - структурой по извлечению людей из заблуждений, он же никому не доверил, что сказал Владимиру Ильичу, но перехватил военкомат.
«Мы дурно вели себя по отношению к родной советской власти», - признал его товарищ.
«Твои друзья диссиденты - люди специфические», - осудили того родители Четвёртого - второе поколение рабфаковцев с тяжёлой для науки фамилией - Сидоровы. К мыслительным процессам интеллигенции в те годы относились терпимо, если проистекало внутри.
Трое фронтовых друзей были прозрачны и понятны Кромову.
…- Встретимся в Мюнхене! - крикнул танкист.
- Само собой, - ответствовал Чумаченко. «Мюнхен, танк, шесть часов вечера после войны», - записал на форзаце книги про Швейка.
- Мы приедем, - заверил танкист, и колонна двинула в глубь Европы.
- Вот, суки, эти танкопёры, - дружно возмутились Четвёртый и Обух. - Обещали подбросить до Мюнхена, а ссадили близ какого-то вшивого Карлсбада!
- Зря ты, Кромов, танки отпустил, - съязвил Чумаченко.
Они стояли у развилки. На уцелевшем дорожном указателе огромными буквами было начертано «Karlsbad». «Karlovy Vary», - уточнял он шрифтом скромнее. И уж оскорбительно мелко сообщал по-русски, что бетонка ведёт в Карловы Вары.
«До бехеровки - четыре километра», - смекнул Чумаченко.
- Фрицев ждут, - завёлся Обух, вперяясь в несомненно немецкое «Karlsbad».
Четвёртого защемила сладкая истома замыслившего побег.
Каждый пел по-своему, только Кромов шёл на Карлсбад. Дорога меж возделанными полями просматривалась до поворота, где ныряла в лесочек.
- Не Бородино, - констатировал Чумаченко, любуясь пейзажем.
- Скорее Аустерлиц, - уточнил Четвёртый.
- Не каркать! - насупился Обух.
- После Аустерлица они выжили, - утихомирили его друзья.
- Кто они? - не понял Обух.
- Князь Андрей и его друг Швейк из немецкого ополчения.
- Взяли немцев в союзники, кончилось пожаром Москвы, - огрызнулся Обух.
- Под Аустерлицем били русских с австрияками, а чехи под теми были.
- Да знаю я, - смутился Обух, - но всё равно обидно.
Поплыл колокольный звон.
- Набат? - поднял брови Кромов.
- Чуждый звон, звон не нашего колокола, - определил Обух. Достав туристскую карту Карловых Вар, недоумевал: «Где дивизия могла стать лагерем?».
- Похоже, что городок ещё не принял советского подданства, - заметил Чумаченко. - Ни следа нашей армии. Даже портянками не пахнет.
Кромов помрачнел. Глянул на солдат, стоявших в раскорячку после ста вёрст на танке и без сёдел: «Бывшая мотопехота спешилась и совсем опешила».
«Смирно! - скомандовал Кромов. - На Карлсбад шагом марш!».
Двинулись взводной походочкой. Николай научил маршировать под Окуджаву.
«Солдаты - сброд, штабные - пьянь, мундиры - рвань, оружье - дрянь. Но полковой оркестр разучил новые победные марши», - сочинил Чумаченко.
«К чёрту, товарищи, к чёрту!» - таков был революционный марш Четвёртого.
Они протопали до поворота, а за ним путь преградила баррикадка. Её обороняли нарядные девицы с плакатами, несколько подростков и двое волосатых парней с дробовиками. Возглавлял «армию» усатый толстяк в тирольской шляпе, с нарукавной повязкой на охотничьей куртке, вооруженный русской трёхлинейкой.
«Ваньки, обвашумать, хиляйте домой!», - хамил плакат, что держала смазливая, которую Чумаченко тут же окрестил «маркитанткой».
Четвёртый развеселился. «Накося выкуси! Накося-выкуси! Накося, выкуси!», - куда-то вверх прокричал на все лады.
Взвод замер: «Стрелять - приказу не было, да и патронов нет, а в штыковую на девок идти?..».
- Ваши права нам не нужны, - крикнул Четвёртый, то ли, вступив в переговоры, то ли, переходя на другую сторону.
- Нас бляди или пани встречают? - спросил один из солдатиков.
- Пани - это ещё девка или уже полная баба? - поинтересовался другой.
- Щас проверим, - объявил Обух. - Даёшь, Варшаву! - издал клич и, закинув автомат за спину, двинулся на баррикаду.
Усатый нацелил винтовку, парни - ружья. Обух строевым, преодолел последние метры, отодвинул левой ствол, а правой - парню под дых. Тот лёг у ног солдата-освободителя. Второй успел бросить двустволку, но челюсть ему Обух свернул. Защитники баррикады ринулись через поле. Воевать решилась маркитантка с нецензурным плакатом. Она пошла на Обуха, норовя расцарапать лицо. Тот увернулся, и, оказавшись за спиной барышни, отвесил сапожищем пинка. Усатый разрядил винтовку в воздух, швырнул оружие на землю, сорвал с рукава тряпку и, вякнув: «Рус капут!», засеменил вслед своим. Последней отступала маркитантка, прихрамывая и держа руку на правой ягодице.
Солдаты дёрнулись в погоню, но Кромов остановил: «Если кто рыпнется лапать девиц, того пред строем…».
Четвёртый понял, что бывают войны, на которых можно, и даже нужно стрелять в воздух.
Обух, встал во фрунт и отчеканил: «Оборона Карлсбада прорвана! - А маркитантка, когда я её сапогом по жопке, так пронзительно…», - он не договорил, сообразив, что речь идёт о даме.
Разгромленное кулаками и кирзачами ополчение добежало до городка: «Русские сбросили танковый десант головорезов-азиатов!».
Взводу достался ящик пива. Четвёртый ещё раз умилился фарфоровым пробкам. «Не очень-то эти баррикадники на чехов были похожи», - смутил Кромова. Другие трофеи ценности не имели. Трёхлинейку усатый опростал, дробовики оказались без зарядов. Кромов повёл взвод кругалём по шоссе: «А, если что не так, не наше дело, как говорится, Родина велела».
Обух не без обиды признал командирство Николая, но смирился, раз так оно есть. «Надо тебя, Кромов, как-то обозначить», - достал лейтенантскую звёздочку, - военная хитрость».
- В него первого и пальнут, - заметил Четвёртый.
- Мы пред собой деревню погоним, - успокоил его Чумаченко. - Зря, что ли, их почти от Праги тащили, пивом поили.
Но вторая звёздочка затерялась.
- Снять один погон, и получится эполет, - предложил Чумаченко.
Обух задумался и пожертвовал своими, курсантскими. На голубое поле меж галунов накололи по-генеральски три мотострелковые арматюрки, содрав эмблемы с чужих петлиц.
К Кромову подошёл одинокий и смирный захидник: «Мы в чехов стрелять не будем». Его поддержал прибалт.
- Нам нечем стрелять, - хмыкнул командир. Пока поход на швейков напоминал игру в оловянных солдатиков.
К встрече победителей население успело подготовиться. «Русские уже здесь. Они нас защитят», - держали транспарант те же самые с баррикады.
«Издеваются», - подумал Четвёртый. «Боятся», - зауважал себя и страну Обух.
Отведали хлеба-соли и доброго пива. «Водку обыватели спрятали», - огорчились.
«Это - не Карлсбад, - с тоской понял Николай. - И даже - не Карловы Вары».
- Ты, Кромов, город поприличнее взять не мог, - съехидничал Чумаченко.
Торжества по случаю капитуляции возглавила хозяйка местного заведения, которую звали «бургомистерша». «Пан атаман, пан атаман», - щебетала вокруг Кромова, когда тот занимал пустую Ратушу. Она не знала званий у предводителей казачков - потомков Чингиз-хана.
Обух стребовал у полиции ключи от оружейной и роздал взводу патроны, а своим - и пистолеты. «Автоматов разных много, а калашников - один», - приободрился.
Чумаченко поймал маркитантку, показал, как пишется главное русское ругательство, объяснил делом значение основного слова: «Как тебе наша обвашумать?». Смазливая задрала большой палец, признав силу оккупанта.
Четвёртый, взяв с собой прибалта и захидника, вышел на берег реки, которая оказалась пограничной, и погрустнел. За ней были «не те» немцы. С двух сторон - горы, позади - шоссе, забитое Советской армией, впереди - оплотная ГДР. Он на марше понял, что идут не в Карловы Вары. Немцы стреляли в воздух, чтобы ни советские, ни чехословацкие братья по оружию к ним не совались.
Обух приказал смастерить плакат. Сперва начертал: «Русские Вары». Переделал на «Советские».
- Я познал характер войны, - сказал Четвёртый, - она религиозная. Мы караем отступников, изменивших святому Марксу.
- Извративших учение Ленина-Сталина, - рассмеялся Чумаченко.
- Я на фрицев, то есть, на немцев, то есть, на гэдээровцев надеюсь, - твердил Обух.
- В горах, говорят, скрываются недодепортированные, - пустил слух прибалт.
- Они по натуре не могут быть партизанами, - отрезал Кромов, пообещав кого-нибудь расстрелять за пораженческие настроения.
- Пшли отседова, - заорал Обух на внимающих победителям зевак. Ему казалось, что такой язык недославяне поймут лучше.
Кромов навёл порядок: укрепился в Ратуше, на посты отправил деревенских, а Обух, Четвёртый и Чумаченко выходили во главе патрульных троек.
Четвёртый доложил, что всякая связь с внешним миром уничтожена. Обух арестовал нескольких подозрительных. Чумаченко, через агентуру выяснил, что недавно из казарм ушла в горы несознательная войсковая часть «Пражской весны». «До роты», - встревожил Кромова.
- Я кое-что про швейков знаю, - хмыкнул Четвёртый, они, выпив много пива, воевали с саламандрами.
- Войдём в Германию, буду цитировать Гофмана и Ницше, - сказал пьяненький Чумаченко.
- За Ницше морду набью, - насупился Обух.
- Будь ты, Обух, бабой, вышел замуж за кубинца, а с острова Свободы ушёл бы с Геварой в Боливию или Парагвай.
- Ты, Чумаченко, - словесная чума, - обиделся Обух. - Водки этот народ толком не знает, - вздохнул. - Славяне-то они, славяне, но больно онемеченные.
- Карсбадская крепкая, - выругался Кромов. - Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону, - получается. Они ошиблись городом, как спьяну ошибаются подъездом.
- Крепость взяли, пиво выпили, осталось собрать дань и употребить жену или дочь местного вождя, - веселился Чумаченко.
Вечером Кромов отдыхал у бургомистерши. «Иди, взводный, на связь с дружественным населением», - проводили его.
Николай гадал: рассказать ли отцу про свою любовь с панночкой-полунемочкой в Карлови Бад. Та всплеснула вдруг руками и выскочила из постели. Раскрыла альбом. Офицеры, офицеры, офицеры. На одной из фотографий - Иван Кромов. «Надо же, - усмехнулся молодой воин, - знакомое во мне, голом, углядела. Женская память - хитрая вещь».
- Придут наши, забуду чешский, - призналась женщина. - И русский, - добавила.
Фронтовая романтика погибает в первый окопный день, псевдопани не успела договорить, раздались выстрелы.
Вздорная рота надумала атаковать, чтобы попасть в плен. Но «не те» немцы открыли предупредительный огонь. От ратуши по швейкам ударил кромовский взвод.
Николай мчался на позиции мимо домов-курятников, несся, в чём был. Обух соорудили редуты из мешков с песком, оборудовал гнездо для реквизированного у той же полиции пулемёта. На импровизированную крепость и запрыгнул сгоряча Кромов. Как и положено, во внезапный бой он вступил голяком, лишь в сапогах и рогатой немецкой каске, которую на него напялила Бургомистерша, с автоматом в руках. Таким его и запечатлел со спины неизвестный фотограф. Снимок в западной прессе стал символом советского вторжения. Жёлтые газеты, окарикатурив ретушью ягодицы, ставили заголовок «Лицо оккупанта». Советские объявили примером