1.25. Эпоха устала, или Говорит и показывает Босява

               

                         


                                       
                                                                                                     
                                                                                     

   – Мы получили сообщение из Босявы, – хохотал международный редактор, показывая оторвыш телетайпной ленты.
  Камаринский глянул, и впрямь: «Босява».
  – «Москва», – перевёл Выпускающий, – телетайпистка поставила пальчики не на тот регистр. Ты хоть текст «молнии» прочёл?
  – Афганистан продолжил серию переворотов, – пожал плечами редактор.
  – Возникает несколько вопросов, – назидал Выпускающий, любивший показывать, как надо работать. – Когда ты смотрел агентства?
  – Пойду, гляну, – смирился редактор.
  Функционировать Выпускающий умел, но навязчиво. Его и прозвали «Руководящий зуд».
  – Тебя не удивляет, что ТАСС уже дал, а агентства помалкивают? – спросил Зуд.
  – Чудно, – согласился Камаринский, в который раз хмыкнув про себя, что ТАСС не считается информационным агентством.
  «Тассовка – всегда подтасовка, – шутили за пивом в подвальчике на Суворовском люди с Тверского бульвара. – Фирменная подтассовка».
  Приходили и ридзовки, плоды редакции информации для заграницы, в них могла быть мина правды. Ещё опаснее были новости от иновещания, текст толковый, но опускались отчества советских вождей и гордое слово «товарищ».
  Иногда Зуда заносило. Он пытался сорвать Кэмп-дэвидские соглашения. ТАСС заранее разродился отточенным комментарием, но Выпускающий держал смену, ожидая, когда предательство будет официально оформлено. Срок минул, телетайпы молчали.
  Начальничек, предвкушая доклад наверх, снял трубку прямого телефона и колко спросил: «Вы собираетесь как-то отражать?».
  – Уже 20 минут как передали.
  Зуд зло смотрел на скромную «поправку»: «В предложении: «Сегодня будут подписаны…, слово «будут» снять».
  Советскому Союзу пришлось искать новую восточную войну.
  …У телетайпов появился человек из женской уборной. Не из самого нужника, а из-за соседней охраняемой двери без таблички. Дамы, стремясь по надобности, косились на постового. Новенькие дивились, почему именно этот туалет сторожит милиционер. Подразделение вслух не называли, говорили «за сортиром» или шепотом: «перехват». Там ловили вражьи голоса, расшифровывали, распечатывали, водружали гриф.
  – Дауда, судя по всему, ликвидировали, – сказал перехватчик, впервые испытывающий информационный голод, но…
  Но тут в жизнь столпившихся у телетайпов и всех советских людей ворвался выдающийся революционный вождь Нур Мухаммед Тараки, да с целой партией. Стало ясно, что ещё одна страна ступила на тернистый путь к светлому будущему.
  – Если к власти в Кабуле пришли коммунисты, то через год-другой мы будем воевать в Афганистане, – сказал Камаринский.
  Подняли на смех, он не обиделся, а запомнил день, когда возвысился до серьёзных предсказаний.
  В Афгане случился ещё переворот, началась война, её-то ненароком и предрёк Камаринский. Интернациональный долг, который почему-то вдруг решили вернуть заброшенной стране, пропагандистски перетёк в олимпийскую Босяву, как Журналист стал звать родную столицу. Всё это вылилось в острый приступ идеологического прессинга. Власть множила идеятизмы: чем ограниченней, тем лучше.
  А бабки с авоськами крестились у прилавков московских магазинов: «Господи, нашли на нас ещё одну Олимпияду».
  – Чё в мире-то деется! – говорила кумушка товарке.
  – Ну!?
  – Наши ограничники поймали в Афганистане иранского шаха, отрезали ему левую ногу и сослали в город Горький.
  – И чё ж теперь?
  – Американские заложники отказались участвовать в нашей олимпиаде.
  Чтоб ни произошло, Россия без анекдотов не останется.
  Запад бузил против игр, а народ запивал водку «Фантой» и видел, что на свете есть иная жизнь.
  – В Москве – 15 тысяч такси, – рассуждал Камаринский, – машина появляется раз в две минуты. Должно было приехать 15 тысяч американцев. Они стали бы столь же обыденны, как и такси.
  – Теперь ни американца на улице не встретишь, ни в такси не сядешь, – расхохотался Трудоголик.
  – Олимпиада состоится, пройдёт с чувством глубокого удовлетворения, – проскандировал Разжалованный.
  …Камаринский был после «Жизели». Тяжёлый балет. Его давали на торжественных заседаниях в Большом театре. Народ, умаянный речугами и вялым первым актом, в антракте сбивался в стайки. Но это в питерской Мариинке есть ресторан, дурной тон, между прочим, а публика гуляет кругами в просторных фойе, рассуждая о вкладе в музыкальное искусство Сергей Мироныча Кирова. В столице же в буфетной давке сметались бутерброды под пиво. Поэтому второго действия «Жизели» Камаринский ни разу не видел, а на работу пришёл с желанием повторить давешний спектакль, но без зала и с малым усердием.
  Тупо смотрел на заметку про новый лихтеровоз «Московская олимпиада». В «ценных указаниях» имелась суровая запись – говорить только «Олимпийские игры в Москве».
  Камаринский вздохнул и… переименовал судно.
  Позвонили министерства: «Наш корабль по-другому называется».
  – А у нас запрет на словосочетание «Московская олимпиада».
  Главный отсутствовал и тассовку, на которой рукой её шефа было каллиграфически начертано: «…названный в честь 22-ых Олимпийских игр в Москве 1980 года», принесла секретарша серьёзного начальничка.
  Камаринский попросил не перепечатывать, а наклеить и прочесть, как есть.
  – Издеваетесь? – лично и логично поинтересовался министр.
  Новый вариант, спущенный в редакцию, был почти капитулянтским: «корабль в честь Московской олимпиады».
   На сей раз Камаринского атаковала Старая площадь.
  «Олух, – подумал он, стряхивая хоть и корректный, но незаслуженный втык с ушей, – надо было сразу написать, что корабль получил гордое имя «Московская олимпиада» по предложению товарища Леонида Ильича Брежнева». И, оценив размах и уровень суеты, понял, что попал в точку. До генсека просто не довели очередную мудацкую задачу советской пропаганды.
  «Новости не столь важны, как их согласование», – изрёк Разжалованный.
  После той олимпиады СССР продержался 11 лет.
Если идея, овладев массами, не становится всепобеждающей силой, виноваты массы, а не идея, писал Степан Орлец  в своей бессмертной "Политической морфологии".
    ...– Что смотришь? – наскочила на Камаринского, засидевшегося у телевизора, корреспондентка, работавшая по ночам. Днём ей было некогда.
   – Фильм «Носорог» по Ионеско.
   – Иди ты! – тявкнула дама на интеллигентском косноязычии и исчезла.
   – Что же ты смотришь? – агрессивно осведомилась, вернувшись через минуту-другую.
   – «Носорог» по Ионеско.
   – Хватит врать, мне недосуг, – донеслось из коридора.
    Камаринский встал с кресла и закрыл в дверь за Киноманкой. Та проникла на все три московских просмотра фильма Копполы про Apocalypse Now, а замминистры клянчили билетики по телефонам с гербами СССР.
    «Носорог» шёл на английском с закадровым польским текстом. Как только в Польше завели военное положение, спецканал отдали телевидению из Варшавы. Дикторы-мужчины были в форме, а женщины, в пику Ярузельскому, в легкомысленных нарядах. Что они шипели, понималось плохо, но потом начинались фильмы, которые в СССР не показывали. Военного положения в Союзе ведь не было.
    Спецканал и раньше развлекал. Камаринский узнал, что Брежнев бросил курить, сам сообщил, по-дружески беседуя с кем-то. Потом генсеку едва не уронили на ноги плиту, сваренную в космосе советскими и американскими. Черненко грозил кулаком операторам, которые не увели камеры от подносов со спиртным.
    – Почему сразу не сказал, что «Носорог»? – взвыла Киноманка.
    – Два раза! – Камаринский для убедительности растопырил пальцы.
    – Ты так сказал, что я не поверила, а должен был так, чтобы поверила! – вопила женщина на титрах. – Ты хуже «Солидарности».
    За мятежные польские профсоюзы стояло машбюро, пролетариат редакции. «Они борцы, а мы ублюдки», – сказала их старшая.
   Ляхи потом были горды тем, что первыми потопали по пути, который никто не изведал – из социализма в капитализм. А за ними целая нация, гэдээровская, или немецкая социалистическая, вошла в Берлинскую стену и исчезла. Афган и Польша стали последним протуберанцами Той власти. Расцвет застоя минул, воцарились сумерки развитого социализма.
    «Ослабла эпоха, – видел Камаринский, – психуют в Кремле, крушится брежневская стабильность. А нам работать всё занимательней».
    – Если Власть вдруг перестанет лгать, то ей придётся молчать, – резвился Разжалованный.
    – Чё зырите?! – наигранно обиделся Кацман. – Любой политобоз, если просто пукнет, и то соврёт.
    «Похоже, настаёт моё время, – со странным злорадством подумал вдруг Камаринский. – А эти пойдут на слом», – глянул на соратников.
    Успели отметить 75-летие Брежнева. «По Тверской» стояли лотошницы с 50-граммовыми склянками водки. Каждый за полтинник мог «оттезоименитствовать» вождя, вкусив горькой на улице Горького.
    Планета спешно избавлялась от лидеров и другой мишуры надоевшего столетия. История уже выковала гвозди для гроба СССР. Их вбили не счесть, все бегали с молоточками.
   …Телевизор в советскую пору нормальным людям был нужен раз в году – в ночь на 1-е января, чтоб сдвинуть бокалы под кремлёвские куранты. Но до стрелок Власть приветствовала свой народ. В последнее время устами и ликом маститого Игоря Кириллова. Но тут на экране вдруг появился посторонний. «Здравствуйте, товарищи», – повёл бодро сухенький старичок. Запнулся, склонил голову и, шевеля губами, запоминал. Вновь обратил лицо к стране и произнёс выученное: «С Новым годом!» Потом по бумажке осилил текст. Неведомый Дед Мороз сыграл роль краткого и больного Андропова, успевшего породить вязкие мифы. За ним нарисовалась и растворилась тень человека – Черненко. Позднее зародилась традиция – сбегать из Кремля под Новый год.
  В 1986 году вдруг подтвердилось, что истопник был прав - «Столичная» очень хороша от стронция». Но особое мнение экспертов, что Чернобыль взорвали русские люди, одурманенные prohibition, засекречено. Зато предстала благородная ересь - поклонение святому Венедикту (в миру Ерофееву). В сурово-сухие годы тот донёс до народа своё евангелие, в котором ангелы возвещают, что через полчаса откроется магазин. Степан Орлец «Политическая морфология»
  …Почтальон по домофону попросил Камаринского спуститься за прессой, не влезает в ящик. В лифте журналист раскрыл «Новый мир» и захолонул - «Песня о Сталине» и «Окурочек» Юза Алешковского. «Завтра попрошу ведущего прочесть в эфир», - решил твёрдо.
  Но Ванька Чейн появился со своим журналом и гитарой: «Можешь уволить, но я спою». В студии поставил на пульт пустой мерзавчик и от души исполнил «зековский» гимн товарищу Сталину. «Я не по памяти, - изрёк в микрофон. - Предо мной свежий номер «Нового мира» с этими стихами, что и подвигло на художественную самодеятельность».