Резьба по дереву

рассматривалось. Просто сказали родители, что, мол, пора и пожениться, чего так друг дружку по углам тискать-то. Ну, и поженились. Позвали соседей, самогону нагнали, кабана закололи,  закуску красиво по столам расставили, да и поженили. Делов-то. И жили они дальше по накатанному. Хорошо жили, спокойно. Ни про какую любовь и речи тогда не заводили. Большинство. Хотя, конечно, исключения были. Всегда ж найдутся такие, что до одури головы теряют в этом вопросе. Но это не про них. Тамаркины глаза светились, Миркины были всегда далеко где-то.

Война пришла ко всем одинаково, внезапно. Мирку забрали на фронт в первые же дни. Тамара осталась с родителями, сильно к тому времени уже пожилыми, да с животом месяца в четыре.

Письма от Мирослава с фронта не приходили совсем первое время. Он, оказывается, не успев еще ни разу стрельнуть на войне, попал в госпиталь с тяжелым ранением в живот. Эшелон, в котором он ехал, разбомбили  еще по дороге туда.

Как он  не умер, он и сам не понимал потом. Только благодаря молоденькой медсестричке Алене, которая буквально круглые сутки не отходила от него и выхаживала, как родного.

В первый же день, когда к Мирославу вернулась речь, он попросил Аленку написать письмо домой, родителям, жене и тому, кто  родился у них за это время.

Алена категорически не хотела положить на бумагу слова раненого бойца жене о том, что он, мол, ее не любил никогда как женщину, что их брак та может считать недействительным, и, если встретит достойного человека, если случится с нею любовь, пусть, мол, не сомневается, он против не будет. А сын или дочь, которые теперь у них есть – дело, мол, общее, и он не отказывается и помогать будет. Если вернется с войны, которая, по его мнению, надолго. Медсестра написала письмо, все-таки, по-своему, короче и ласковее, уговорив бойца не расстраивать семью. Она списала весь этот бред на неверие Мирослава в свое выздоровление. Истинных причин знать ей было неоткуда.

- Чего ты с этой шалавой тут откровенничаешь все, шушукаешься, не пойму. Такой парень серьезный, на кой она тебе? – шмыргая лохматой половой тряпкой по палате, заметила однажды тетя Лина, санитарка. – Она, думаешь, ради тебя тут ночки проводит. От главного прячется, сколько может. Она ж тут ему как фронтовая жена, козлу этому старому. Не суйся, а то обоим несдобровать будет, сынок.

Мирослав сначала даже не понял, про кого тетя Лина такое говорит. Он проглотил комок затвердевшего вдруг воздуха, ответить или переспросить сначала не смог, а потом и не захотел уже. Он теперь вспоминал, как главврач Иван Антонович обращался с Аленой, как смотрел на нее, что говорил. Точно, все совпадает, она – его фронтовичка, жена временная. Ничего себе! Ему ж за шестьдесят, сто процентов. А ей, наверняка, лет восемнадцать- девятнадцать! Да, еще такая вся хрупкая, утонченная, прямо Чеховым нарисованный образ. А он – громадина, грубый, резкий и такой властный мужик!

- Тоже «попала»… - только и подумал Мира.

Но с этого дня стал на Алену смотреть по- другому: с жалостью и необыкновенной нежностью.

Слово за слово, взгляд ко взгляду, рука к руке, а ночи дело свое сделали. И госпожа Любовь, не спрашивая ни у кого разрешения, допуска и пропуска, обняла одной рукой бойца, другой – юную и несчастную девочку из Ленинграда, обняла и соединила.

Тетя Лина догадывалась, что происходит, она даже бочком протискивалась между влюбленными по каким-то делам, боясь, видно, что шибанет ее током, напряжением, которое появилось между молодыми людьми и растет теперь с каждым днем стремительно. Тетя Лина охраняла молодых, всегда была на чеку, чтоб Иван Антоныч, не дай Бог, не застукал такое горе- счастье.

Время шло, Мирослав выздоравливал.  И теперь свидания влюбленных все больше и больше приобретали налет безысходной грусти. Было понятно, что скоро, очень скоро они расстанутся навсегда.

То, что расстаться придется гораздо быстрее запланированного, они предвидеть не могли. Потому, когда их по наводке какого-то добродетеля все-таки главный застукал однажды в бытовке у тети Лины, они не успели даже сказать друг другу «прощай», а не то, что обменяться адресами.

Утром, когда заплаканная тетя Лина под присмотром другой медсестры, собирала вещи Мирослава, она только и успела сказать, что Алена наказана крепко, на работу выйти не сможет долго.

Мирослава ждала машина под крыльцом госпиталя, чтобы перевезти в какой-то другой госпиталь долечиваться окончательно.

На этом   связь их прервалась, и что стало с его Аленушкой, Мирослав мог только догадываться. А догадываться не хотел.  Ни по каким каналам он узнать не смог ничего. Письма домой писать не хотелось, но нужно было. И он писал: «Жив-здоров, чего и вам желаю». Узнал, что есть теперь у него сын. Это было единственным, что радовало.

Еще через год пришло известие о том, что его родители- старики попали под бомбежку и погибли.

Новостей хороших не было, всюду была смерть. А в сердце была жадная, наглая,  и такая, не по- военному яркая и летняя Любовь. Он и выжил, пожалуй, в этой войне, только благодаря этому, неизвестному доселе и такому сильному чувству. Ждать и любить, не зная, дождешься ли когда-нибудь,  гораздо труднее, чем  просто жить и любить.

И он ждал… Ждал всю войну, где год за десять.

И это случилось, конечно!  А иначе, зачем продолжать дальше историю?



Эшелон, в котором Мирослав возвращался на родину, сделал стоянку под Варшавой. Перрон маленького полустанка сразу же наводнили местные жители. Состав сделал какую-то техническую остановку на целый день.  Они приветствовали наших солдат, приносили вареную картошку, молоко, кто-то цветы дарил, кто-то расспрашивал о том,  не слышали ли возвращающиеся бойцы о таком-то или таком-то поляке. Тут ждали своих с каждого поезда, следующего из Германии.

Мирослав сидел в открытых раздвинутых воротах своего вагона и наблюдал за толпой на перроне. Вдруг фигура пожилой женщины, набиравшей из колонки воду в какую-то жестяную большую посудину, показалась ему до боли знакомой. Где он видел эту старушку именно в этой полусогнутой позе? Он с нетерпением ждал, когда же женщина отпустит рычаг колонки и повернется. Но вода текла такой тоненькой струйкой, а банка была такой необъемной, что Мира не выдержал, спрыгнул из вагона и поспешил к ней. В полушаге от бабули его осенило- это была санитарка из госпиталя,  тетя Лина.

- Лина… не помню Вашего отчества… тетя Лина, Вы меня помните? Я – Мирослав, ну, Мирослав, который лежал в госпитале… ну, Алена… Вы помните…

- А как же! Чего ж не помню, милый. Кто ж тебя дал бы забыть… Долго мы тебя все помнили… Живой, вижу. Это хорошо. Дома скоро уж будешь. Ты же из Минска, так?

- Так, так… А Вы не знаете, как …

- Постой. Ты сначала про себя расскажи-то. Как твои там, живы ли все?

- Родители погибли. Под бомбежку попали. А жена и сын живы, ждут. А Вы не знаете, что с Аленкой? Жива ли? Где?

- А кто ee знает. Я-то в госпиталь попала случайно, жила рядом в деревне. Вот и напросилась работать. А теперь  в Ленинград еду, к сестре. Деревню нашу сожгли немцы. Госпиталь переехал вскоре, как тебя выгнали-то. Ничё не знаю, ничё…

И тетя Лина пошла к своему вагону, который оказался соседним.

- Давайте, тетя Лина, банку вашу поднесу, тяжелая, ведь. – Стал забирать емкость из рук старушки Мирослав.

- Не надо, милый. Привычная я. Сама, сама. Прощай, Мирка! Живи хорошо. Больше уж не увидимся.

И они разошлись в разные стороны: тетя Лина – к своему вагону, а Мирослав пошел вдоль перрона, заглядывая зачем-то в каждые двери.

На следующем полустанке, когда опять пришлось куковать несколько часов, теперь пропуская какой-то более важный поезд, Мирослав подошел к соседнему вагону в надежде еще раз поговорить с тетей Линой. На перроне у входа стоял боец, покуривая папироску.

- Слышь, брат. У  вас тут едет знакомая моя женщина,  тетя Лина, позови, а?

- Лина… Что за Лина? – напрягся тот, вспоминая.

- Да старушка эта, что контуженную девчонку в Ленинград везет. Вон там они, в углу, на сене сидят.

Мирослав одним прыжком, едва только коснувшись подножки вагона, вскочил внутрь.

Тетя Лина, заметив его, быстро накрыла с головой каким-то куском не то одеяла, не то одежды, сидевшую рядом девушку.

Это уже не могло остановить или спрятать знакомый до боли профиль Алены, Мирослав узнал бы его и за километр.

-  Алена! Аленушка моя! – скинув материю с лица девушки и не обращая никакого внимания на испуганную тетю Лину, зашептал горячо Мирослав. Он схватил ее за плечи, стал трясти  безучастно  глядевшую куда-то сквозь него девушку. – Вы меня обманули зачем, тетя Лина? Аленушка, Аленка, это я, Мирослав! Ты что, меня не узнаешь? Я искал тебя! Я думал о тебе каждую секунду! Я только потому не погиб! Я выжить хотел, милая! Да что с ней, тетя Лина?! – продолжая трясти опять, обнимая и целуя свою любимую, обратился он к бабушке.

- Успокойся ты. Чё ты в истерике бьешься? Садись вот  тут, рядом, да оставь ее в покое, не узнает она никого. Буду тебе рассказывать…

И тетя Лина, буквально держа за руки Мирослава,  поведала ему о том, что было с Аленой после того происшествия в госпитале.

- Иван Антоныч, кобель этот старый, побил тогда Аленку сильно. Сильно. И никто вмешаться не мог, все молчали. Она долго на люди не показывалась. Долго. Он, ведь, ее совсем еще соплюшкой, когда к нему в подчинение попала, к рукам прибрал, сделал своей походной подругой. Она его сильно уважала поначалу, а потом, видно, и стеснялась своего положения и боялась. Девчонка совсем неизбалованная, тихая, из интеллигентной семьи ленинградских врачей. Может, расстраивать своих не хотела, не жаловалась, так с ним и жила, как с папашкой.

Ее, ведь, еле откачали. Тебя из госпиталя погнали, ее запугал он, что ли… Наглоталась она таблеток каких-то,  чуть не померла. Только отходили, вроде в себя пришла, а тут – новая беда – пришло письмо от родственницы, что родители и младшая сестренка погибли. Снаряд угодил в их дом. Сестренка еще сколько-то жила, но не выжила, померла  через несколько…

И Аленка наша совсем головой заболела. Перестала всех узнавать. Как контуженная: не слышит никого, кажется, не видит, не говорит, только целыми днями ходит, плачет, да стонет. Вот, как сейчас, сядет в уголок, лицо повесит и раскачивается из стороны в сторону, да мычит, мычит…

Так при себе ее и вожу всюду. Главврача убило осколком снаряда. Переезжал госпиталь, отступали мы. Вот со всего обоза нашего его только и убило, будто специально в него кто метился. Алена видела, да не прореагировала никак, не поняла, что ли… Или ждала этого, кто знает… Плохо про покойников нельзя, но гад был человек, гад. Даром, что врач. Плохой человек, змеючий был.

А я решила – поеду к сестре жить, да и Аленке теперь при мне быть – судьба, видно. Кому ж она такая нужна?! Горемышница моя… За что так дитё Господь покалечил?!

Алена не смотрела на Мирослава, ниже и ниже склоняла голову, чтоб не встретиться с ним взглядом. И все качалась всем телом вперед- назад, издавая приглушенные и болючие стоны, как раненый зверек.

- Придется тебе, тетя Лина, планы свои перекроить. Ты к сестре одна поезжай, дорогая.  Письмо мне напишешь,  как устроишься, я адрес тебе дам свой. Алену я забираю. Со мной она жить будет. Я ее подранил, мне и