Артёмки, а всё, что происходило до его собственного рождения, было, по его мнению, историей древней. Впрочем, такое восприятие времени свойственно, наверно, всем детям.
Приехали, значит, тётя Тася с дядей Яном сюда в самом начале войны, эвакуировавшись в солнечный и хлебосольный азиатский тыл с каких-то прибалтийских земель и, как видно, располагали неким капиталом, достаточным для приобретения в собственность неказистого домика с большим, однако, двором. Двор этот, вечно заросший, сколько помнил себя Артёмка, по самый пояс, пахучей полынью, соседствовал с ещё более обширным участком Артёмкиной семьи и межевался от него посеревшим от времени, никогда не знавшим краски, шатким деревянным забором. Сквозь щели в заборе Артёмка видел прогуливающуюся по двору тётю Тасю. На ней почти всегда был надет яркий шёлковый халат и, если она приближалась к забору, до Артёмки отчётливо доносился какой-то странный, сладковато-удушливый запах. Тот же запах можно было почувствовать, если встать прямо у калитки тёти Таси и исходил он, скорее всего, от дверной ручки, к которой чаще всего и прикасались руками хозяева дома. Артёмка тогда вполне обоснованно решил, что это, должно быть, и есть их домашний запах. Потому что уже в те времена он начал замечать, что все соседские дома, где ему уже довелось побывать, и все дома Артёмкиных приятелей имели свой собственный, неповторимый запах. А ещё запахи, по его убеждению, имели свой образ, цвет и множество разнообразных оттенков и соотносились, в его представлении, с временами года. Так, запах, исходивший от дома тёти Таси и дяди Яна, имел образ парящей в небе птицы, окрашен был в густо коричневый цвет и закипал нестерпимым, полуденным июльским солнцем. А вот, к примеру, от бабушки Акули пахло серой, прокисшей от осенних дождей и теряющейся в туманной дымке извилистой тропинкой. От тёти Ани пахло одновременно зелёными огурцами и, в янтарных сполохах, тягучим пчелиным мёдом. Словом Артёмка был уверен, что всем людям и их домам присущи были, в первую очередь, запах, его образ и цвет. И это явилось одним из первых открытий его захватывающей и только начинающейся жизни.
Тётя Тася редко выходила на улицу и никогда не участвовала в традиционных вечерних уличных посиделках, когда с десяток бабушек, чуть ли не со всей улицы, собирались, чтобы вдоволь посудачить либо у калитки Анны Фёдоровны, жившей через дом от Артёмки, либо рассевшись полукругом у ворот бабушки Акули. Или, по-правильному, Акулины Фёдоровны, старшей сестры Анны Фёдоровны. Причём, хоть и та, и другая были, несомненно, бабушками, почему-то, только Акулину Фёдоровну Артёмка и вся его ватага именовали бабушкой Акулей, а вот к Анне Фёдоровне все обращались тётя Аня. То есть, одна была – бабушка, а другая – тётя. И никто из соседей толком не мог объяснить, почему сложилась такая традиция. С другой стороны, вполне вероятно, что никто попросту и не задавался такими незначительными вопросами. Дядя Ян, например, по мнению Артёмки, тоже был дедом. Но все, почему-то величали его дядей. Как и тётю Тасю, которую дружно называли тётей, и которую никому бы и в голову не пришло именовать бабушкой. Хотя по возрасту своему она как раз таковой и являлась. И вообще на улице, где проживал Артёмка, было много ещё всяких удивительных странностей.
Почти каждый вечер, если позволяла погода, бабушки степенно тянулись к месту своих регулярных посиделок, засиживаясь иногда за интересными разговорами до глубокой ночи. Никто из Артёмкиных соседей не знал, почему со всей улицы только двум домам, вернее, калиткам перед двумя домами, было отдано предпочтение для их традиционных встреч. Просто, так было заведено. И всё. А уж кем и когда, никто и не задумывался. Когда собирались у калитки бабушки Акули, то приносили с собой табуретки и небольшие скамейки, если же вечерние собрания устраивались у ворот тёти Ани, то приходили налегке, потому что муж тёти Ани выносил из дома несколько длинных, крашеных и удобных лавок. Вся улица допоздна гудела и всплёскивалась многочисленными детскими голосами, бабушки что-то громко и оживлённо обсуждали, временами оглашая округу дружным смехом, а когда на семафоре вдруг останавливался товарный поезд, и земля вокруг шла мелкой дрожью, бабушкам приходилось едва ли не кричать, чтобы услышать друг друга. Деревянные фонарные столбы, выстроившиеся, как солдаты, вдоль узкого тротуара, заливали улицу тусклым, жёлто-оранжевым светом, тысячи мошек и мотыльков безумствовали и водили замысловатые хороводы вокруг сияющих в ночи лампочек, лёгкий ветерок разносил далеко вокруг запахи садовых цветов и домашней стряпни, и тысячи ярких звёзд сверкали в чёрном бархате тёплого южного неба. И жизнь, по твёрдому Артёмкиному убеждению, была прекрасна, восхитительна и захватывающе интересна!
Но тётя Тася, как уже было сказано, в вечерних уличных мероприятиях не участвовала. О ней вообще, мало что знали, и она редко бывала темой для обсуждения в повестках бабушкиных собраний. Зато дядя Ян, гроза местной ребятни, обладатель огромного живота, зычного голоса и скверного характера, частенько попадал на острый язык словоохотливых бабушек. Ведь у каждой из них были внуки, и внуки частенько жаловались домашним на ужасного и страшного соседа, который имел привычку всегда неожиданно выскакивать из своего дома, дико вращая глазами и размахивая над головой куском резинового садового шланга. Дядю Яна раздражал детский крик, но дети-то ведь не могли играть в свои игры в полном безмолвии. Дети, естественно, кричали. Дети шумели. Дети стучали об асфальт резиновыми мячами, гремели плоскими камушками, играя в классики, прыгали на скакалках, визжали от восторга, ревели заливистым рёвом и совершали ещё массу всяких, выводивших из себя нервного дядю Яна, пакостей. А уж когда кое-кто из ребят расставлял на рельсах редко используемого и поросшего травой первого железнодорожного пути ржавые и покорёженные консервенные банки, с тем, чтобы затем, отойдя на определённое расстояние, сбивать их камнями, тут уж дядя Ян приходил в полное неистовство. В выражениях он совершенно не стеснялся, шокируя подростков витиеватой матерной бранью. Но самое страшное наступало, когда дядя Ян, размахивая куском резинового шланга, вдруг начинал гнаться за кем-то из напроказивших детей. Лицо его при этом становилось багрово-красным, необъятный волосатый живот колыхался, задирая сетчатую и несвежую майку к самой груди, а старые пижамные штаны сползали вниз, так что дядя Ян вынужден был на бегу придерживать их левой рукой. Картина, надо сказать, получалась карикатурной. И, хоть и страшилась ужасного соседа Артёмкина ватага, смеялись они над ним от души.
- Дядя Ян – грубиян! – Кричали они поодиночке и хором астматически хрипевшему соседу.
- Сволочи, - Задыхался пожилой сосед. Он останавливался, лицо его из багрового становилось по-нехорошему фиолетовым, грудь вздымалась, невидящими глазами он скользил по возбуждённым лицам своих мучителей, а те, отбежав на безопасное расстояние, строили ему рожи и показывали языки. Потом из-за своей калитки выглядывала тётя Тася и, не обращая внимания на детей, звала мужа домой. Он окидывал всю компанию свирепым взглядом и послушно шёл на зов. Такое его поведение сбивало мальчишек с толку. Они не могли понять, как это худенькая, можно сказать, тщедушная тётя Тася могла вот так, запросто, усмирить грозного и огромного дядю Яна. В итоге, тяжело дыша, дядя Ян, в конце концов, исчезал за своей калиткой.
Артёмке было совестно. Его всегда учили уважать старших, а он, поддавшись общему настроению, дразнил пожилого человека.
- Бабуль, - Вызвался на разговор Артёмка,
- Ну, разве можно детей так пугать? Мы ж ему ничего плохого не сделали!
- Шумели, видать, сильно.
- Но никто же ничего не говорит! Никто нас не ругает. Только он всегда. И знаешь, бабуль, - Артёмка сделал страшные глаза:
- Он матерится!
- А вы не слушайте! – Бабушка всплеснула руками:
- Я вот Таське-то скажу! Ишь, моду взяли! – За минуту до этого она вытирала с обеденного стола. Сейчас же стала суетливо, излишне звеня, переставлять оставшуюся на столе посуду.
- Вот что, Артёмушка, - Вдруг выпрямилась бабуля,
- Ни я, ни дед твой, ни мама с папой, никто никогда с соседями нашими не ругался. Слышишь меня?
- Слышу…
- И что ж, ты нас теперь поссорить хочешь?
- Бабуль, - Обиженно смотрел на неё Артёмка,
- Да ведь я же не ругался! Мы просто играли. А он, как выбежал, и давай на нас орать. И страшный такой…
- Да не страшный он. Просто, в войну всех близких своих потерял. Может, озлился на весь белый свет. Война-то ведь, свет ты мой, сколько душ людских покалечила… Тася вот только одна у него и осталась. Правда, где-то в Москве, кажется, племянник его двоюродный живёт. Таська мне как-то рассказывала. – Бабушка вздохнула, утёрла лицо передником и поманила к себе внука. Тот кинулся к ней.
- Ты бы лучше повинился, Артёмушка. Пойди к нему, скажи, так, мол, и так, не сердись, дядя Ян, я теперь для игры всю свою компанию подальше от дома твоего уводить стану. – Бабушка тёплыми ладонями повернула Артёмкину вихрастую голову лицом к себе. И, смотря ему прямо в глаза, подытожила:
- Когда к человеку, свет ты мой, с добром и с лаской приходишь, то и в ответ тебе, то же самое троекратно воздастся. Слышишь меня? – Артёмка, даже и не пытаясь высвободить лицо из бабушкиных ладоней, утвердительно кивнул.
- Вот в этом-то и есть, Артёмушка, весь секрет правильной человеческой жизни. Кабы не творил человек зла, или даже маленькой недоброты какой, то и был бы рай на земле. Понял?
- Понял, бабулечка! – Артёмка встал на цыпочки, обхватил её руками за шею и звонко поцеловал.
- Ну, беги. У меня ещё дел полно. Вот думаю, свет ты мой, что бы нам такое сегодня на ужин-то приготовить…
Артёмка прежде никогда не бывал дома у тёти Таси и дяди Яна. Слегка волнуясь, он постучал в их калитку. Прямо перед калиткой, огороженный невысоким заборчиком, ютился крохотный палисадник, в который и выходил двумя подслеповатыми окнами давно не беленый дом грозного дяди Яна. Артёмка, подождав немного, постучал ещё раз, погромче и уже всей ладошкой. Замер, прислушиваясь. Наконец, оконце, выходящее в палисадник, приоткрылось, и появившаяся в нём тётя Тася, удивлённо спросила:
- Чего тебе?
- Здрасьте, тёть Тась! – Преодолевая охватившее его волнение, прокричал Артёмка,
- А дядя Ян дома? – Его буквально обволокло тем самым, коричневым и сладковато удушливым запахом соседского жилища.
- Здравствуй, малыш. Не надо так кричать, я не глухая! Так ты к Яну? – Продолжала удивляться тётя Тася и её колоритный еврейский акцент заставил улыбнуться шагающего по улице случайного прохожего.
- Так он, конечно, дома. Где ж ему быть? У тебя что, есть к нему дело?
- Да нет… Поговорить я хотел… Да, у меня дело!
- Ян, ты слышал? – Тётя Тася обернулась в глубину комнаты,
- Тут у нашего маленького соседа к тебе есть какое-то дело!
- Тогда не держи его на пороге, - Сиплым голосом и с тем же замечательным акцентом ответил дядя Ян,
- Пусть скорее заходит в дом, а ты не устраивай сквозняки!
- Хорошо, я пойду открою. На улице летняя жара, а он боится сквозняков! Подожди, мальчик. – И тётя Тася захлопнула окно.
