Иван Карлович Максимович, потомственный работник Санкт-Петербургского (пардон, нынче Ленинградского!) ботанического сада, того, что на Песочной (еще раз пардон, на улице Профессора Попова)…
Хотя…
В очередной раз пардон, все-таки Петербургского ботанического сада...
Боже мой, как течет время!
И что за дурацкая привычка у нас, у людей, менять названия улиц и городов! Ну, какое, скажите, это имеет значение? По мне так, дали имя городу, ну и пускай его носит до скончания времен. А то: хочу – так назову, хочу – этак! Ведь никому не приходит в голову вашу дочку, которую вы когда-то нарекли Ксенией, назвать Варварой, ну, или там, Сашку Николаем, и так далее. Какого беса, скажите, мы с потрясающей легкостью переименовываем улицы и города, как будто это трижды перекрашенная лодка, на которой я хожу в Ладогу ловить плотву!
Эх, да и черт с ней, с лодкой! Я совсем о другом начал, да что-то сбился…
Ах, да!
Так вот. Максимович, значит, Иван-то Карлыч…
Короче говоря, невеселая у меня выходит история. Даже и не знаю, стоит ли дальше рассказывать, аль нет. Ну, раз уж начал, то кончать всяко придется.
Батюшка Ивана Карлыча, соответственно, Карл Иваныч, в одна тыща восемьсот пятьдесят третьем году на 52-х пушечном фрегате «Диана» отбыл в распоряжение адмирала Евфимия Путятина, что возглавлял первую японскую экспедицию русского флота, и не без успеха пытался вскрыть скорлупу самозаточения наших узкоглазых восточных соседей. За каким лешим, спросите вы, поперся ученый-ботаник, хоть и не старый еще годами (тогда ему вот-вот должно было двадцать шесть стукнуть), вокруг всего земного шарика на самый край земли, где, если верить самим джапам, встает солнце?
А-а-а! Вот то-то и оно! Охота, как говорится, пуще неволи! Прослышал, понимаете, Карл Иваныч от пришлых китаез про чудное дерево, что растет в Японии. Слива… Или – нет? Вишня?
Да-да, вишня! Сама ростом невелика, да и приплоду с нее на грош. Но вот цветы – небесной красоты! Бледно-розовые, нежные, как поцелуй девственницы, и желанные, как восход солнца после долгой холодной ночи!
Прозвание такому дереву – сакура.
Короче говоря, когда стало ясно, что «Диана» уйдет-таки к берегам Японии взамен потрепанной штормами «Паллады», ринулся наш Карл Иваныч к великому князю Константину Николаевичу (уже тогда умные люди поняли, что тот вскоре возглавит морское министерство), да и бухнулся ему прямо в ноги! Делайте, мол, со мной, что хотите, Ваше Императорское Высочество, но только дайте сбегать на «Диане» в Японию, своими глазами увидеть, а ежели повезет, то и привезть в родной ботанический сад чудо-дерево, прозванием сакура, чести российской ради и процветания ботанической науки для. На что высочайшее соизволение получил, и отбыл-таки 4 октября из Кронштадта в путешествие дальнее, за три-девять земель…
Уж ты не обессудь, дорогой мой читатель, что не стану я тебе всю историю того путешествия пересказывать. Как мимо насторожившихся англичан, с которыми вот-вот война разразится, шли, как трепали их шторма в южных широтах… Про то другой сказ. То отдельный разговор, и не на одну бутылочку. Хе-хе!...
Ну, так вот. Привез-таки Максимович-старший в Питер саженцы сакуры. Чего это ему стоило! О-го-го, и не спрашивай! Ты что думаешь, он в пятьдесят третьем из Кронштадта ушел, и все? Нет! Не тут-то было!
Карл Иваныч только, почитай, через год вошел в бухту Де-Кастри, которая свое название получила всего-то только годом ранее до появления там «Дианы». Бухта эта, ежели кто не знает, на самом что ни на есть Дальнем Востоке, аккурат близ реки Амура. А невдалеке там остров Сахалин видать.
Так вот. Как вошел он в эту бухту, да так там и остался на целых три года, вплоть до 1857.
А как же Япония, спросите вы?
Да никак! Началась война с турком, на стороне которого выступили Англия и Франция. Вы можете себе представить, что должно было случиться, чтобы забияки-галлы и гордые британцы, эти извечные враги хуже кошки с собакой, замирились против России-матушки. А! Вот то-то и оно! И я представить себе того не мог! Но было! Как бог свят, было!
Началась война, и всех мирных-гражданских с «Дианы» высадили на берег. Но не на островной, японский, а на противоположный, на материковый, значит, берег, который - хоть и дальний, но все-таки нашенский.
Карл Иваныч времени там даром не терял, работу проделал огромную. Вернулся домой в Питер с полными закромами, то бишь гербариями. Даже книжку, говорят, умную написал. А еще два года спустя этот упрямец добрался-таки до берегов Японии, где пробыл до самого начала 1864 года. Ну, тут-то, понятное дело, времени ему хватило на все. И работы полно, и другого всякого разного…
Салонные кумушки поговаривали даже о какой-то совершенно невероятной любови. И в этой истории фигурирует даже некая «жена по контракту», какими обзаводились в Японии многие моряки из экипажа «Дианы».
Вопреки нашему извращенному европейскому ханжескому мировоззрению, мало в той истории можно было найти по-настоящему предосудительного, а высокое искусство гейши происходит, скорее из храма Афродиты, нежели из дома терпимости.
Ну, что бы там ни произошло, а домой вернулся Карл Иваныч, как и уезжал, один- одинешенек. И главное: саженцы этой самой японской вишни он в Питер приволок. И в Саду высадил, и до смерти своей холил и лелеял. А помирая, сынку своему, Иван Карлычу, о котором я в самом начале-то написал, завещал. Гляди, мол, Ванька, за сакурой, как за родной дочерью. Ежели с ней что, я на том свете с тебя крутенько взыщу!…
И вот сидит сейчас, ровно полста лет с батюшкиной смерти, Иван Карлыч, сам уже глубокий старик, и смотрит, как гибнет дело и страда всей его жизни. Блокада только началась, а немцы уже отбомбились по Саду по полной. Похоже, прознали откуда-то, сволочи, что здесь недалеко зарылся в землю бункер командующего Балтфлотом, вот и долбят! Первые бомбы завыли и обрушились на хрупкое стекло теплиц тропического фонда 14 октября 1941 года. А зима, начавшаяся в этом году непривычно рано, свирепеет с каждым днем. Морозы лютуют, а тут еще котельня вышла из строя…
Сидит несчастный Иван Карлыч, голодный небритый старик в поношенной ушанке, шелестит впалыми щеками, жует бледные губы беззубым ртом, и смотрит, как вздымает в отчаянии к злому северному небу свои тонкие руки-ветви сакура. Как сочится из порубленного осколками ствола сок, что твоя кровь.
Как опадают лепесток за лепестком нежные пастельно-розовые цветки сакуры на свежевыпавший снег. Эх, привел же тебя Господь зацвесть не к сроку!..
Розовое на белом…
Больно-то как! Горчит на губах, и саднит душа …
И красиво…
Кто сказал, что смерть не может быть красивой?
А потом година страшная возьми да и наступи. Они и раньше случались, годины-то эти разнесчастные. Но такой злой, такой чёрной и не припомнить.
И случилось, что случилось. Налетели птицы железные, лютые-прелютые. Высмотрели глазом хищным красу нездешнюю и в одночасье огнём-то свинцовым и плюнули на землю. Смертельным плевок тот для деревца оказался. Умирает вот теперь на снегу раскрасавица, последние мгновения доживает. Вот-вот душа древесная отлетит. Страшно как, больно как! И вдруг ствол поверженный кто-то погладил, тепло человечье искоркой жизни по распростёртому телу деревца пробежало. Не одна она. Провожают её туда... где солнце по вечерам купается в море, где журавль на одной ноге стоит на крыше, где запутался ветер в низких рисовых зарослях, где с розовым облаком лепестков венчается вечерняя заря. Домой по млечной тропинке генной памяти уходит розовая мечта.
А нам только и остаётся, что вытирать слёзы горечи и помнить. Всех: и деревца, и людей.
Необыкновенная миниатюра. Плачу сижу.(( Всех жалко!