РАЙСКИЕ ЯБЛОЧКИ

                                                                                             РАЙСКИЕ ЯБЛОЧКИ

            Заканчивалось лето 1942 года. В нашем саду росли яблоки, груши и разные ягоды, ну, в, общем, все, как у всех. Правда, у соседей наших одна яблоня была с какой-то особенной кислинкой. Таких яблок у нас не было, и я иногда лазал в их сад. Но с тех пор, как у них поселился немецкий офицер, с этим стало посложней. Поэтому в этот раз я решил залезть в сад уже поближе к сумеркам, когда все в хате и редко кто куда выходит. А отделял соседский сад от нашего только тын. Тын - это забор из кольев, переплетенных ветками лозы. Очень удобно было по нему лазить. И вот перелез я, пригнулся, прислушался и осторожно, как партизан, где ползком, а где в перебежку добрался до своей яблони. Насобирал яблок в карманы и за пазуху, затем присел и снова прислушался. Никого. Тишина. Только птица какая-то прилетела и зашелестела листьями, а потом все стихло. Я прокрался обратной дорогой и залез на тын. Посмотрел по сторонам и спрыгнул вниз.
                   То, что лямка моих штанов за кол перехлестнула, я сразу не заметил. А мне мамка штаны недавно сшила с лямкой наискось через плечо на двух железных солдатских пуговицах. И вот я спыгнул и повис на этой лямке вниз головой. Яблоки из-за пазухи почти все высыпались.
                  -Да ладно, потом соберу, - подумал я.
                 «Хорошо, что это был тын, а не дощатый забор» - снова  подумал я и стал руками перебирать ветки лозы и понемногу подниматься. Поднялся немного вверх. Затем одной рукой держусь за тын, а второй пытаюсь снять лямку с кола, и почти снял, но не удержался, сорвался и опять завис вниз головой. Тогда я снова стал перебирать руками и подниматься вдоль тына. Долез до верха, а ногами уцепился за тын с другой стороны кола, затем взялся за лямку и стал ее поднимать вверх. Но она не поднималась, так как после моих падений защемилась между колом и лозой. Я согнулся, приблизился к колу еще ближе и с силой дернул за лямку. И...снова сорвался и снова завис. Мне стало обидно и до слез досадно, что я вот так по дурному завис как глечик на колу. Какой позор! Хорошо, что никто меня не видит. Да если бы было это днем, я бы, наверное, и заплакал. Но сейчас была ночь, и я мог бы кого нибудь перепугать своим плачем или хныканием. И я снова начал новую попытку сняться с кола. Ну что мне до утра так висеть?
                  Вдруг слышу, вроде, ветка в саду хрустнула. Я замер и стал всматриваться в щели между ветками тына. И я увидел, что в мою сторону крадется немец с пистолетом в руке. Это, наверное, тот, кто в соседской хате живет. И чего он забыл в саду? Ведь туалет то в другой стороне. А в кусты ходить у них не принято. И когда он в сад зашел?
                 Я замер и даже перестал дрыгать ногами, которые торчали над тыном. И вдруг я ни с того, ни с чего как чихну. Я перепугался и заплакал от страха, а вдруг немец пальнет в меня из пистолета. Когда слышу:
                 - О, майн Гот! Киндер! - и еще что-то на немецком.
                 Немец подошел, взял меня за ноги и снял с кола. Затем, то, смеясь, то, ругаясь, перешагнул через тын и понес меня к дому. Я от страха только вжал голову в плечи и молчал.
                 Немец зашел на крыльцо, ногой открыл дверь и зашел в хату. При виде немца с пистолетом в одной руке и моими точащими вверх ногами в другой, баба Катя уронила чугунок на пол, моя мать кинулась ко мне, а потом отскочила и прижалась к печке. Марийка же ухватилась руками за нижнюю челюсть и выпучено глядела на меня. А немец кричал на всех и в промежутке между выкриками "Русиш швайн", "Барбар", Нидрих раса" и другими словами, засунул пистолет в кобуру, поставил меня на ноги и высыпал все яблоки, какие у меня были на пол.
Все молчали и я тоже, но чувствовал, что мои глаза вот-вот лопнут от страха. Я ничего не понимал, что он кричал, но четко представлял, что теперь мне здорово попадет. Покричав еще немного, показывая указательным пальцем то на меня, то на остальных, со словами " Диб раса" немец раздавил все яблоки на полу сапогами и ушел из хаты. И пока в хате стояла мертвая тишина, я попытался спрятаться за печку.
                  Со словами: - Господи, да за шо ж мэни отакое наказание? - моя мать выхватила меня из-за печки и, продолжая кричать:
                  - Да шоб ты подавывся отымы яблуками! И в кого ж ты тилькы народывся! - начала шлепать меня по заднице.
Я орал, уворачивался и подставлял руки под удары. Но все равно попадало мне чаще, чем я бы хотел. В конце концов, баба Катя не выдержала этого крика и вырвала меня из ее рук. Я ревел от боли и обиды, а баба Катя гладила меня по голове и приговаривала:
                  - Господи, та шо ж ты з намы робыш, Вовка! Та так колы-нэбудь пэрэстрыляе нас из-за тэбэ якый-нэбудь нимэць. И колы ты тилькы поумнеешь? Ой! Лышенько, ты наше!
                  После, когда все поутихло, я спросил, а чего это так немец разорялся в хате.
                  - Так вин же учыв нас, шо не можна чужэ брать, не можна до сусида лазыть. Воны дужэ сэрдяться, якщо хтось чужое визьмэ. Воны й убить можуть!
                  - Шо? Из-за десяты яблок отак кричать! Да у нас в саду он хоть видрамы их збырай - збырать не успеваем, закопуем!
Тут подошла моя мать и давай меня молча гладить. Вот так всегда: отлупцует, а потом гладыть. Тут я осмелел и говорю ей:
                  - А я ж тебе говорил, не пришивай вторую пуговицу, не пришивай! С одной точно бы лямка сорвалась! И ничего бы не было! А ты пришила!
                  Посмотрела на меня баба Катя с тоской и тихо сказала:
                  - Вова, ну скилькы раз я тоби говорыла, шоб ты не лазыв до суседей? Ты чого нас позоришь? Не то шо людям, нимцю стыдно в глаза глянуть! Ну, як мы завтра понесем им стираное белье?
                 - Так мы же отдаем белье не офицеру, а его денщику. А он ничего не знает!- сказал я.
                 Дело было в том, что денщик нам часто приносил белье в стирку, и со словами "матка" "шнель", "шнель", "мить" уходил. А мы должны были на следующий день принести все это постиранное и выглаженное. И никто не хотел почему-то его нести. Мать часто отказывалась, Марийку не пускала баба Катя, и тогда оставалось только мне с ней и идти.
                 Так было и на следующее утро. Когда мы с бабой Катей пришли, я прокричал как всегда:
                 - Гутен морген, Фриц!
На что Фриц каждый раз сердился и отвечал
                 - Гутен морген! Я не есть Фриц, я есть Курт! - и тут я сразу получил подзатыльник от бабы Кати со словами: "Да угомонысь ты, ирод!"
Фриц, то есть Курт в это время пересчитал белье и со словами "Гут!", "Гут!", "Зер гут!" унес его, а потом вынес полбуханки черного хлеба, а мне дал кусочек сахара.
                 - Вот жлоб! Прошлый раз буханку дал, а сейчас половину! Украл, наверное, нашу половину, - сказал я ему с улыбкой и положил сахар за щеку. Идем мы обратно домой, а баба Катя опять мне выговаривать стала. Тогда я запел песенку, которую она не любила:
                                     Синенький скромный платочек,
                                     Дал мине Фриц постирать.
                                     А за этот платочек - хлеба кусочек
                                     И котелок облизать.
Тут я снова получил подзатыльник и затем, уже молча, мы подошли к своей хате.