Французская любовь как это бывает.

сошлись.
-Мамы разные, а стишки одни. Детство. Все мы родом из детства.
-Манная каша, засыпать со сказками.
-Маленькие девочки ложатся спать с мишками,- сказал я.
-А большие девочки?- спросила она с хитринкой в голосе.
Мы смотрели друг на друга, и невидимая струна натянулась между нами готовая лопнуть от напряжения.
-Большие девочки …Большие девочки сами знаете с кем.
-Н-да!
Возникла неловкая пауза. Она опять поправила волосы, поискала глазами дочку.
-Нам бы пилу. Дерево спилить. А то мы не рассчитывали на такие катаклизмы погоды.
Она подошла к обрыву, закрыла ладошкой солнце, далеко вытянув руку.
Легкое платье из тонкого батиста предательски обтянуло ее фигуру, смутно очерчивая стройные формы тела и выпуклые половинки зада, чуть прикрытые просвечивающими белыми плавками похожими на крылья взмахнувшей чайки.
-Это позавчера, - она обернулась ко мне и, понизив голос, продолжила, так что бы слышал только я,- представляете, такого я еще никогда не видела. Я ведь городская, домашняя. Мы ушли с Викой и Люсей по берегу, почти до самого дебаркадера. И вдруг сизая туча, что шла с востока у нас за спиной как-то сразу стала большой и черной и закрыла полнеба. Молнии блещут, но без грома, только стоит глухой гул. Мы переглянулись и кинулись бегом домой. Бежим навстречу грозе, а туча меняет свой цвет с черного, на зловещий багровый и ветер такой порывами, что непонятно откуда и куда он дует. Обь сразу вздулась, и вихри отрывают куски пены, бросают в нас. Мы уже все мокрые без дождя.
-Представляю,- сказал я, внимательно и неотрывно вглядываясь в ее голубые глаза и делая совсем маленький шаг к ней.
-Нет! Это трудно представить. Ветер еще усилился и стал срывать с яра куски глины. Образовалась страшная круговерть и все это сверху сыплется на нас, больно бьет в лицо, попадает в глаза. А туча, которая занимала полнеба,  снизилась, и уже полностью накрыла нас, и стало темно как ночью. Тут меня охватил настоящий страх за себя и дочку.
Как уж мы добежали, не помню, но только забрались вот на это место где мы стоим сейчас, как грохнет. Ахнет! Да так, что земля подпрыгнула.  И огонь озарил сзади. Мы все и попадали от страха. Схватились от боли за уши. А потом затрещало и с грохотом упало это дерево. Чуть-чуть мы припоздай, оно бы точно угодило в нас.
-Вы так вкусно рассказываете,- сказал я, после небольшой паузы улыбаясь и не сводя с нее глаз.
-А вы так внимательно слушаете,- улыбнулась она в ответ,- страшно просто было. Дождь полил как из ведра, а я прижала Вику к себе, и плачу, радуюсь, что живы остались.
-Все-таки у вас дар рассказчика Татьяна.
Она смешно, дернув носиком, и поджав верхнюю губку, скривилась, что могут позволить себе только уверенные в своей красоте женщины.
-Зовите меня просто Таня. Это от пережитого. Надо же с кем-то поделиться, вы уж извините, расчувствовалась, даже наш папка еще ничего не знает про наши приключения.
Мы посмотрели друг на друга как друзья, доверившие тайну. Она ушла, и мне вдруг стало совсем неуютно и пусто стоять на этом высоком берегу и слышать, как легкий ветер качает ветки сосен и внизу журчит вода, переливаясь через каменные преграды возведенные людьми. Ребята, затушив бычки, подошли с многозначительными лицами, переглянулись меж собой, но ничего не сказали.
Минут через пять она принесла двуручную очень ржавую пилу без ручек, но из Покровской стали, очевидно, дореволюционную. Виновато улыбнулась.
-Все что есть. Маленькая ножовка ведь вам не подойдет?
Мы вырезали из прибрежного тальника ручки. Плотно насадили их и быстро справились с поваленным деревом. Я внимательно рассмотрел выбитое клеймо «Братья Карагановы и К». Раньше железо было не в пример лучше. Инструменты передавались от отца к сыну, относились к ним бережно, с уважением.
Когда пришло время относить пилу, калитка была полуоткрыта.  Я не тронув ее, зашел. Она сидела на крыльце, с нераскрытой книгой и смотрела именно туда, откуда я должен был появиться. Внезапно, неожиданно встретившись с ней взглядом, я слегка растерялся. Ее длинные ресницы тоже затрепетали.  Я одновременно смотрел ей в глаза и видел ее неприкрытые голые коленки. Такое странное раздвоение взгляда, бывает наверно только у мужчин, когда они смотрят на хорошенькую женщину и пытаются одновременно соблюсти приличия и при этом жадно поедают ее взглядом.  Она одернула платье. Слегка зарозовела.
Мне вдруг захотелось сказать что-нибудь глупое  и смешное вроде того: «Ты читаешь эту книгу? А на какой сейчас странице?»…Протянуть руку… ощутить, твердый переплет  в руках, и совсем случайно встретиться ладошками, испытать сплетение своих и ее пальцев.  Мне вдруг непреодолимо захотелось рассказать ей какую-нибудь историю из своего детства.  Просто сесть смотреть на нее и говорить… говорить… говорить. …Но это были мечты, а сказал я первое, что пришло на ум:
-Вот пила. В целости и сохранности и даже с ручками. Оказывается антиквариат. Вы же боялись за нее?- сказал я последнюю фразу как бы пошутив.
Вышло неудачно. Она смутилась.
-Это не так разорительно, можете оставить ее на память. Просто сижу и думаю, где я вас могла видеть, а на ум ничего не приходит.
-Так обычно знакомились, …я знакомился с девушками,… но это было давно,- произнес я, покачивая полотном пилы и рассматривая мокрые разводы на ней.
-Вспомнили! Когда это было! В нашем возрасте уже не знакомятся.
-Почему не знакомятся,- пробубнил я, нанося машинально какие-то  иероглифы на полотне пилы.
-Наверно тяжело расставаться потом,- сказала она, беря у меня из рук  инструмент.
-Вы правы,- со вздохом и сожалением сказал я, неохотно отдавая ей, предмет…из-за  которого появился здесь.
-Возможно, а возможно и нет.
Солнце золотило ее волосы, легкий ветерок трогал прядки на лбу. Голубые бездонные глаза ее казалось, опустошали меня до дна. У меня во взгляде наверно тоже было нечто из серии «Веселые кузнецы играют шуточный марш маленьких бесенят», в котором угадывались одновременно звуки тарантеллы, краковяка и лезгинки.
-Я отдал вам пилу?- неуверенно спросил, или подтвердил я.
-Пилу? – удивилась она, и  ее брови ниточками поползли вверх.- Вот она у меня.
-Значит отдал. Тогда мне нужно идти,- невнятно пробормотал я и, повернувшись обратно к калитке,  вспомнил глупый стишок: «Едет педик на мопеде». И еще раз: «Едет педик на мопеде».  Вот пристал. Куда он едет, зачем. У меня и мопеда нет, и никогда не было.
-Странный вы…- услышал я ее голос за спиной, когда отошел на пару шагов,- так и не сказали, где я могла вас видеть?
Я остановился  на полушаге и в радостном возбуждении неуверенно вернулся,  вновь увидел ее лучистые глаза, хитрый прищур и чарующую белоснежную улыбку, которая как магнитом притягивала меня.
-Вы хотите это знать?
-Непременно, а то буду мучиться.
-По телевизору на той неделе показывали выставку моих работ, брали интервью.
-Точно… точно… вспомнила. Не продолжайте. Вас совсем не узнать. Так это действительно были вы?
-Скорей всего так.
-Вы говорили о том, что уезжаете за рубеж?
-Это еще через месяц. Когда дадут отпуск. Выставки в Римини, Пезаро,  Перпиньяне и Каркассоне. Каждая по три дня.
-Римини это в Италии?
-Да. И Пезаро рядом. А Перпиньян и Каркассон во Франции. Это все маленькие городки на побережье, а Каркассон крепость. Самая древняя крепость Франции.
-Завидую.
-Не стоит.
-По-хорошему….  А Париж?
-В Париж мне еще рано.
-«Еще!»… хорошее слово,…многообещающее…как вы считаете…?
-Ничего нельзя загадывать наперед.
-А здесь вы как?
-Картины это хобби. А кончал я «мосты и тоннели» в новосибирской академии железнодорожного транспорта. Работа по профессии. На хлеб насущный.
-Ну, идите.
-Что я пошел?
-Вас ждут ваши коллеги и наверно волнуются.
-Вы были правы.
-В чем?
-Расставаться всегда тяжело.
Она улыбнулась. Тревожно оглянулась на окна дома, и, подойдя, легонько поцеловала меня в щечку.
-Я буду следить за вашим творчеством.
В голове моей зашумело, как от бокала исходящего пузырьками  золотистого шампанского и откуда-то понеслась легкая оркестровая  танцевальная музыка в исполнении оркестра республиканской французской гвардии.
«Там-там! Тара-рам!!! Там-там-тара-рам..м!!!»    
Музыка угасла за калиткой. Мои напарники долго и завистливо допрашивали меня, почему я так долго задержался. Я только рассеяно улыбался и молчал.
Не откладывая я написал ее портрет по памяти. Он вышел прекрасно. Кистями я работал самозабвенно и закончил в три часа ночи. На работу вставал утром никакой. На следующий день я отложил в сторону кисти и взял в руки небольшой мастихин. В цветах преобладали титановые белила, берлинская лазурь и легкие добавления киновари. Ее новое изображение вышло более живым и непосредственным.  Мастихин всегда дает богатую фактуру. Но я не успокоился и в конце недели написал третий портрет,  Таня была изображена на берегу, закрывала рукой солнце узкой ладошкой,…а когда я написал ее… и дочку, бегущую от грозы, я закрасил все три предыдущих портрета как неудачные.
Я вглядывался в картину. Тревожные сполохи, багровое и фиолетовое небо, черный мрак и ужас, охватил две бегущие фигуры. Мама, утопая ногами во влажной глине, изнемогает, но тащит за руку  плачущую навзрыд девочку. Желтые куски летят с высокого откоса.  Испугано  дрожит и оглядывается на них забежавшая вперед собачка с поджатым хвостом. На молодой женщине  от дождя промокло насквозь тонкое платье и прилипло к телу, а кое-где топорщится пузырями …и в этой прозрачности смутно видно все то, что обычно скрыто от посторонних глаз. А тут еще ветер куполом поднимает подол, который она пытается придерживать второй рукой.
Полоснувшая по небу молния выхватила на миг эту картину, и кисть запечатлела ее на холсте. Чем дольше я на нее смотрел, тем больше она мне нравилась. Непонятно чего в этой работе было больше, непосредственности, материнства, женского начала или испуга отчаяния эротики, а может и всего вместе.  Еще не совсем просохшую работу я взял с собой в поездку.
Италия сразила меня наповал, как только русские девчонки-проводницы открыли задраенный люк самолета и выпустили нас на приставленный трап. В Москве в Шереметьево первого октября летел мокрый снег. Моя черная кожаная куртка промокла и потяжелела  на пару килограммов, а тут теплая волна воздуха как в горячей финской бане обволокла меня, и я сбросил ее как холодную лягушку. Тепло, синевато-дымчатые просторы римского аэродрома, раздетые до пояса водители аэропортовских автобусов, приветливые улыбающиеся лица наших пассажиров – все нравилось мне, все приводило в восторг.
Дорога из Рима прошла с приплюснутым к стеклу носом. Ночной Рим необычайно красив и торжественен, это происходит наверно от того, что итальянцы плотными ставнями-жалюзями отгораживаются от всего мира и жилые дома стоят немыми черными громадинами, а освещаются только гирлянды дорог,  магазины, многочисленные кафе, ресторанчики и подсвеченные прожекторами памятники старины. Рим не может  позволить себе разветвленное метро. Только начнут копать, как натыкаются культурные слои и работы прекращаются. Жители города обижаются на Муссолини который в свое время расширил дороги и разрушил много памятников, но все ездят по ним.
Нас на минутку высадили у фонтана Треви.