Инфузория

    Ледяной пронзительный ветер, урча и взвизгивая от жадности, резал ночь на невидимые черные части, сбрасывая золотые сияющие опилки звезд на красавицу Землю, и я, проталкиваясь сквозь него в глубокую расщелину улицы, невольно вспоминал май, каждый день которого, встречал меня тихим нежным покоем распахнутого до горизонта сине-голубого неба.
   Уже в апреле, за какую-то неделю, двухметровые сугробы «корова как языком слизала», и после затяжных холодных дождей в конце месяца наступила 30-градусная жара.
  Солнце буквально выпаривало из земли щедрую весеннюю влагу, превращая ее в неприятную и непривычную духоту, и полчища мгновенно оживших, будто из воздуха, комаров заполонили улицы, кустарники и дома...
 Крови, крови! - жаждала эта ненасытная нечисть, не давая покоя скотине, людям, любой живности...
 Крови, крови! - жаждала их нехитрая подлая плоть, сопровождая изнывающим зноем каждый шаг, каждую мысль всякой разумной и неразумной божьей твари...
 Юго-восточный ветер плотными теплыми волнами налетал на деревья, заставляя петь листву порывистым накатывающим шумом, бесконечного прибоя,  ласково, вливаясь в уши сонно убаюкивающей мелодией.
 Намерзшееся за зиму тело, отогреваясь, сладко постанывало каждой косточкой, наполняя все и вся медово-бархатной истомой... Выползли на тепло божьи одуванчики - старушки, привычно заняв облюбованные, годами, места под солнышком.
 Мне они напоминали почему-то саму жизнь: Сидят в белых и черных платочках на лавочках, в почти одинаковой позе созерцания, мимо которой пробегает, - вперед по девчоночьи в припрыжку, потом быстро-быстро, как в ускоренной съемке, и затем медленно, шаркая ногами в обнимку с бадиком, само время, - и они с фатальной и спокойной неизбежностью спокойно ожидают своего часа, оттягивая его мерой желания, еще поприсутствовать на этой земле...
 И я задаюсь вопросом: При всем, кажущемся внешнем сходстве старости, что они думают, неспешно сматывая в клубок или наоборот, разматывая оставшуюся нить жизни? И меня почему-то раздражает их непробиваемая неуязвимость, когда я вспоминаю свою бабушку и свою мать...
 Они говорили почти одинаково: Устала я, уже, подружки давно убрались... Что мне здесь делать? - это бабушками также мать: Хватит, совсем старая стала, пора уходить...
 И если первой было 83 года, то второй 79 лет, но свой жизненный ресурс они исчерпали до конца, и уход для них был, как избавление от этой чудесной и такой трудной жизни, на которую у них уже не хватало ни телесных, ни душевных сил...
 Эти же старушки не пошевелят и пальцем, сохраняя себя на это, пока непонятное для меня созерцание протекающей жизни - собственной и чужой, заряжаясь от последней, чтобы задержаться, как можно дольше на этой прекрасной и уютной для них Земле... И я думаю, эгоизм ли это? Чтобы так сохраниться и иметь такую звериную цепкость, и такую нерастраченность жизненных сил? О душевности я молчу... Я догадываюсь, они ее экономили и экономят и сейчас, как только могут и не могут...
 А комарье, как очумелое, стараясь присесть на обнаженную, такую вкусную плоть, распластав длинные лапки, жадно впивалось в нее на всю длину хоботка.
 Яростно отмахиваясь от них, люди, соскучившиеся по теплу,  всё-равно не уходили с улицы, оккупировав во дворе все скамейки и столы, и пришлепывая надоедливую гнусь, пятнали ладони и кожу кровавыми точками. Они же, поднимаясь серым клубящимся столбом над кустам1? не обращая внимания на погибающих собратьев, продолжали свое беспощадное наступление,  как и тяжело раздутые белощекие облака, подпаленные снизу угрюмой синевой, катились друг за другом  по бирюзовой глади, сплющиваясь на горизонте в светло-творожную пену, полностью захлестнув сияющие бреши янтарного солнца, продолжая наступать и наступать на уже залитые изумрудной зеленью поля...
 Отмахнувшись рукой, от очередного звенящего на пределе сил кровососа и как бы, прощаясь с этой совместной идиллией человека и Природы, я вернулся к своему: Что последнее время живу в какой-то невесомости, или вернее в подвешенном состоянии...
 Выползая из ярких выпуклых еженощных снов в блеклую акварель реальности, я и сам запутался в этой перевернутой жизни... Сны, скрутившись с явью в крепкую паутину, не забывались и продолжали жить со мной... И еще память! - день за днем и ночами вдруг, все отчетливей и ясней мучила и одновременно радовала своей необычной свежестью и точностью, как-будто через десятилетия она приобрела редкую рельефность, и каждый предмет и мысль высвечивала через увеличительную линзу времени.
 И от этого повседневность приобретала непонятную легкость и недостоверность, словно сон стал явью, а явь сном... И если бы не привычный земной ритм жизни и усталость к часу ночи (мне всегда хватало для сна трех-четырех часов), можно было перевернуть ее, - поставить с ног на голову - днем спать, а ночью бодрствовать...
 Не видеть и не слышать давно надоевший шут густой дневной суеты и прислушиваться к глубокой ночной тишине вечного покоя... Слышать, как сквозь гнетущую толщу земли - глины, песка и камня, пробиваются кристально чистые родники божественной влаги и успокаивать себя: Не торопись! Все возвратится на круги своя... Слетит пена, профильтруется вода, уйдет в сторону все мелкое и ненужное, - и еще неведомый путник, наклонившись, вдруг обнаружит и оценит все, что ты, так глубоко спрятал в своем сердце и он, попробовав целебную влагу твоей души, приблизит ее к своей собственной, - и родится новая, такая понятная и необычная музыка, в которой спрятано само бессмертие!