Из рассказов мамы, Сафоновой Марии Тихоновны (1903-1994):
«Ох, и трудная ж это работа была - хлеб убирать! Его же зорями косили, а если лунные ночи, то и ночами… Днем-то рожь жёсткая становилася, а зорями и ночью влага колосок схватываить и не даёть ему осыпаться, вот поэтому и жали, когда роса выпадить. А бабы так уж и старалися к утру перевЁсел* накрутить из хорошей соломы. Заткнешь их потом за пояс, свернешь сноп* граблями, свяжешь перевеслом и ставишь, свяжешь и ставишь. И так часов до трех, пока жара не вспечёть, а спадёть, и опять пошли... Но снопы вязать - это еще ничаво, можно было, а вот серпом* жать, во когда лихо! Жали-то днём, в самую жару, когда роса сойдёть... А потому днём, что если по росе пойдёшь, то сразу мокрая станешь! Мы с мамкой мало ржи сеяли, так, бывало, обобьем прАльником*, вот и весь урожай, а родители мамкины мно-ого сеяли! И вот как пойдем им помогать... Боже мой, ну до того руки исколешь!.. аж напухнуть. Ведь хорошая жница за день до двух копЁн* нажинала, а в каждой - по пятьдесят одному снопу…Да потому по пятьдесят одному, что последний сноп на самый верх стоймя ставился, чтоб видно было, что копна готова»
А что знаю и помню я об уборке зерновых? Комбайны на полях, бегущий поток зерна – в кузова машин… В советские годы с августа такими кадрами хроники наполнялись все телевизионные выпуски новостей, – начиналась «битва за урожай», - да и газеты пестрели заголовками: «Выиграем битву за урожай!», «Битва за урожай продолжается!» И почему непременно «битва»? Может потому, что у власти было мало надежды на то, что сельские труженики… Кстати, тогда и крестьян-то не было, их в годы коллективизации* «уничтожили, как класс»*, вот и остались сельские труженики… или труженики села и, наверное, у «руководящей и направляющей» не было уверенности в том, что зерновые будут убраны, если тружеников не вдохновить, не мобилизовать на «битву за урожай». Осталось в памяти еще и то, как ездили мы помогать колхозникам в уборке урожая. И виделись из окна автобуса ровно подстриженные, вяло-жёлтые поля с аккуратными, выброшенные комбайнами копёнками соломы, развороты вспаханной черной земли, изумрудные всходы озимых перед грядами темно-зеленых елей… Нет, не привелось увидеть того, пятьдесят первого снопа на копне, о котором упоминала мама, но запах соломы и поля, отдавшего свой урожай людям, вкус зёрен от вышелушенного колоска во мне еще живы, отчего иногда в душу пробирается нечто сущее и радостное.
Из рассказов мамы.
«Если рожь сырая была, свозили ее сушить на ригу* и у Писаревых бо-ольшая была. Привязуть и как расставють!.. Тут уж дед цельными днями топить соломой или суволокой* и сушить снопы, а только потом начинали их молотить, обмолачивать. Пока бабка встанить да завтрак сготовить, мужики в четыре цепа* копну и обмолотили, а в хороший год пудов по десять с копны намолачивали. Ну, а если не управлялися, то свозили снопы в сараи и укладывали на адОнки...
Да это - слой дядовника колючего, мыши-то не полезуть в этот дядовник, вот на него снопы и ставили, оставляли до осени, а уж тогда перевозили на ригу, налаживали печку, сушили и молотили.
Нет, пшеницы у нас тогда еще не сеяли, пшеничную муку только к празднику на пироги и покупали, а так всё лепешки ситные пекли. Высеють ржаную муку на сито, потом и замесють тесто. Да попрохОней, пожиже ставили, а потом - на капустный лист и в печку.
И до чего ж вкусные лепешки получалися! Бывало, так и ждёшь, когда бабка из печки их выставить».
Да, старались мы вселить в души наших детей: нельзя не доедать кусочек хлеба, если начал… нельзя лепить шарики из него… нельзя выбрасывать зачерствевший, покрошите голубям. И что-то в них проросло, зацепилось. А что же внуки? Узнают ли о том, как достаётся хлеб тем, кто его выращивает? Ведь теперь даже по телевизору редко увидишь хлебоуборочные комбайны, всё больше - улыбающиеся счастливые лица, жующие попкорн да сникерсы. Нет, пока не интересно знать внукам, как и кто растит хлеб. Да и зачем? Вот он, их хлеб, - обёрнутый полиэтиленом и услужливо порезанный на дольки.
Из рассказов мамы.
«И началась у нас в деревне эпидемия тифа*-возвратника, отпустить немного и опять! Заболели и мы. Ляжим, бредим, мечемся, каждый своё лопочить! Но потом соседки стали приходить, поесть принясуть, в хате протопють, вот и начали мы понемногу поправляться. Но чем кормиться-то?.. А под полом еще редька хранилася, вот мы и давай эту редьку... Достанем кой-как, начистим, нарежем и грызем, как мыши. А после болезни этой были мы, как не в своем уме, мамка всеодно как задеревенела, а Динка... Ей же всего три годика было, так она и вовси дурочкой стала, соображала плохо и всё только есть просила. И вот тут-то и случилося самое страшное. Коля-то наш...А было ему тогда десять лет. Он-то, когда выздоравливать стал и понемногу ходить, то ушел к дяде на Масловку, а там и накормили его хлебом вволю, да еще теплым, только что выпеченным. Вот и случилося у него воспаление кишок. И помер… Ну, надо обмывать…
А сил-то и нетути! Но одели на него рубашечку чистенькую, штанишки, положили. Сидим с Динкой рядышком, а я еще и прилягу так-то, головой к нему прижмусь. А когда приехал за ним дядя и привёз ведро кислой капусты и коврижку хлеба, так что ж ты думаешь? Как накинулись мы на еду эту, как облапили! А дядя забрал нашего братца и увёз… мы даже и не попрошшалися с ним. Никто и не заплакал».
Мне – девять лет*. Каждый день я встаю в шесть утра и иду к магазину занимать очередь за положенной нам по карточкам буханкой хлеба. У меня – красный беретик и поэтому в очереди зовут Красной шапочкой*, и теперь в этой очереди надо мне только дождаться той синей будки, в которой наконец-то привезут хлеб на санях или повозке, но зато… И до сих пор живо ощущение радости, когда иду домой с той буханкой и жую довесок- уголок к ней… почему-то давали такой всегда и он полагался мне по праву. Потом мама разрежет буханку на четыре части, - всем поровну, - и я, в очередной раз прибегая с улицы, буду понемногу отщипывать от своего и, снова убегая к подругам, радоваться: еще не кончился мой хлебушек! А вот у братьев… Как-то Виктор признался, что свой кусок съедал сразу, а потом завидовал мне: а вот у сестрёнки еще есть!
Из рассказов мамы.
«До революции* в Карачеве был самый крупный купец Кочергин. Масло гнал, складов с мукой у него много стояло. Уважали его люди, он же церковь Казанскую электричеством осветил, и вот, бывало, как войдёшь в нее, так как в рай попадёшь! А еще, как вздорожаить хлеб, он и пустить его подешевле, и собьёть цены. Злилися на него за это остальные купцы, что тоже хлебом торговали, но ничего с ним поделать не могли. Ну, а после семнадцатого, когда всех богатых громить стали, его первым и расстреляли. Вскорости умерла и жена, дети сиротами осталися, так что ж они? Есть-то хочется, вот и меняли на хлеб всё, что еще в доме оставалося. А что понимали? За коврижку хлеба - бери, что хошь! И те, кто побогаче, таскали от них вешшы разные, ну а нам не до вешшей было, к весне совсем плохо стало, и начался почти голод. Всё люди сдирали на хлеб: траву, кору разную. Помню, принесёть мамка кусок хлеба, а в нем ржи-то... Овес один! Режить его, а колючки так за ножом и волокуцца, так и тянуцца. Попробуй-ка, милая, съешь такой! Вот и скажить: «Все кишки нам эти кылки порежуть!» Так что ж делала: сейчас посушить его на сухарики, потом потолчёть в ступке, просеить, кылки отсеются вот тогда и едим».
Помню, еще помню те самые сто грамм чёрного хлеба, которые выдавали нам после уроков*! Горбушка… ах, хотя бы досталась горбушка с чайной ложкой желтоватого сахарного песка! И сейчас ощущаю во рту хруст той корочки, кисло-сладкий вкус нечаянного лакомства. Да и вот этот «Дорожный батон», который муж только что принес, люблю, наверное, потому, что напоминает ту самую булку, которую выменяла однажды на гопик – лепёшку, сделанную из мерзлой картошки, перекрученной на мясорубке и приправленной луком. А предложила выменять подруга, и потому, что булка её оказалась непропеченной, да и гопика она еще не пробовала. И вот откусила она от него кусочек, пожевала… и выплюнула, а я, отщипывая от булки по маленькому кусочку и обсасывая зубы, вязнущие в непропеченном тесте, до самого вечера наслаждалась чуть горьковатым привкусом, каждый раз недоумевая: и почему она выплюнула мой, тоже вкусный гопик?.. и почему вот это!.. отдала мне?
Из рассказов мамы.
«Голод* у нас и на Украине был в начале тридцатых, а мы ездили туда, когда там еще сытнее было, чем в России. И ездили вот с чем. Сестре Динке было уже тринадцать, работала она на базе военной, а туда привозили простыни старые, шинели, гимнастерки с убитых, и девчонки всё это пороли, чтобы потом или починить их, или перешить. Пороли, значить, а Динка клочки какие спрячить под одежду или под юбку, принесёть домой, а потом мамка из них и состегаить на руках… машинки-то не было, и нам одежонку какую, и на продажу. Ничего, что рукава разные, лишь бы тепло было! Вот потом и ездили с этим товаром на Украину, на хлеб меняли. Наменяем так-то, а как домой везти? Отбирали ж отряды разные, если наскочуть, поэтому и прятали возле себя: сунешь туда-то фунтик муки, туда-то горсточку, прицепишься к товарняку и едешь. Если ссадють где, так и не возмущаешься даже, будто так и надо. А это ведь обязательно за дорогу раза три или четыре сгонють, вот тогда и сидим, и ждем на вокзале, когда опять случай подвярнёцца.
И вот раз та-то едем, а тут рядом мужчина сидить:
- Куда ж вы путь держите? - спрашиваить.
- Да едем, куда глаза глядять, - мамка ему.
- Ну, глаза могут и далеко глядеть, за ними не угнаться. - Расспросил нас: откуда мы, как жили, а потом и говорить: - Оставайтесь-ка вы в Константиновке. Заводы, правда, сейчас все разбиты, но когда восстановятся, найдется и вам работа. А пока идите на хутора, там рабочими руками нуждаются, заработаете себе хлеба на зиму, а жить потом у меня будете, хата большая, будет и вам уголок.
Ну и, слава Богу, нашелся добрый человек! Слезли мы в Константиновке в этой, и он привел нас к себе:
- Луша, - жене говорить, - привети ты этих несчастных...
- Ну, что ж, - она-то, - пусть живуть, вон кладовка как раз пустуить.
А кладовка эта... как и кладовка: ни окошечка в ней, ни столика, ни скамеечки, но мы обрадовалися и этому. Не на улице всё ж! Дали они нам поесть, отдохнули мы, а на утро пустилися в промысел, кормить-то они нас не будуть? Вот и пошли сначала побираться. Но Динка ни-икак просить не могла! Как откажуть, а она и в слезы. Да ведь отказывали-то не просто, а обязательно: рабить, мол, надо, рабить... работать, значить, по- ихнему, ну, а я – ничаво, приятного, конечно, мало, но переморгать можно было. Чаво ж не переморгать, не попросить, коль есть у кого? Кто - откажить, кто - обругаить, а кто и дасть скибку хлеба. Да хлеб-то какой! Белый, вкусный! Мы такого уже и не помнили, и так-то хорошо было! Но плохо, что на меня парубки стали заглядываться, а один, помню, даже и сказал: «Я б и жениться не прочь на такой побирушке». Вот мне другой раз и стыдновато
