присаживаясь на корточки и осторожно заглядывая в угол. – Дай-ка сюда подсвечник. Брунгильда ощенилась.
* * *
1784, август, 30.
Он уехал вчера.
На другой же день после нашей свадьбы, как и обещал, оставив меня в Грейстоуне.
Соседи, конечно, судачат, как это можно – оставить молодую супругу так быстро? Ну и пускай судачат.
Он поцеловал меня только один раз – там, в церкви.
В болезни и здравии, в горе и в радости…
Грей.
Неужто он был прав, неужто я вымолила его у Всевышнего?
Но зачем же тогда отпустила?
В церкви. И на тропинке у ограды.
Почему я всё время вспоминаю о том, как он целовал меня? Ведь это же похоть, это смертный грех.
Или…
«…Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…
…Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем…»
* * *
– Сар!
Грей, стоявший на залитом дождём пирсе Плимута, резко обернулся.
Майлз, один из негров-лакеев, оставленных им в Грейстоуне, бежал к нему, как обычно, улыбаясь во весь рот. Второй лакей, Додо, маячил вдали, держа в поводу лошадей.
– Что? – схватив негра за воротник, тревожно выпалил Грей. – Что стряслось? Леди Софи?..
Майлз, всё так же улыбаясь, вытащил из-за пазухи изрядно помятый конверт, и Грей поспешно надорвал его.
Строчки, написанные мелким бисерным почерком, запрыгали у него перед глазами.
«…На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его…
…Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его…
…Встретили меня стражи, обходящие город: «не видали ли вы того, которого любит душа моя?»…
Грей ошалело помотал головой и пробормотал вслух:
– Стражи?..
О Боже…
Он опять торопливо перечитал ровные строки.
«…искала я того, которого любит душа моя…»
Грей сгрёб в охапку ахнувшего Майлза, ликующе потряс его и оглушительно гаркнул на весь пирс:
– Коня!
* * *
И было утро, и был вечер.
Растерянно глядя в глаза своей жены, – широко раскрытые, доверчивые, испуганные глаза, – Грей отчётливо осознавал, что ступает по тонкому льду.
Очень тонкому.
Ещё шаг-два, и припорошённая снегом гладь хрустнет у него под ногами, по ней, змеясь, побегут чёрные корявые трещины, а ещё через мгновение он уже будет барахтаться в обжигающей ледяной воде.
И весь его опыт не поможет ему этого избежать.
Они просто были другими – все его прежние женщины.
Его жена просто была другой.
Он смотрел на её тоненькие пальцы, крепко сжимающие у горла шнуровку плотной и длинной, до пят, ночной сорочки.
Её брони.
Грей мысленно помянул все силы ада, припомнил, как стоял, безоружный, под прицелом ирокезских луков… и, взъерошив волосы обеими руками, со стоном бросился в кресло у камина.
Она вздрогнула.
– Софи… – пробормотал он, закрывая глаза. – Помоги мне.
И, с замиранием сердца услышав шорох рядом с собой, сообразил, что, выстрелив наугад, попал прямо в цель.
Её пальцы нерешительно легли на его запястье, туда, где бешено колотился пульс, и, открыв наконец глаза, он встретил её тревожный взгляд и понял, что она тоже это почувствовала.
– Вы больны, сэр? – пролепетала она.
Адово пламя!
– Да, – решительно заявил он, следя за тем, как меняется её лицо. – Я болен. Тобой. И не смей… не надо называть меня сэром! И я, чёрт побери, совершенно не знаю, что мне с тобой делать! Мне конец.
Удивительно, но её губы вдруг сложились в дрожащую улыбку. И даже… помилуй Бог… лукавую?
– Я думаю, что праотец Адам тоже совершенно не знал, что ему делать с праматерью Евой… – вздохнул Грей, осторожно накрывая ладонью её холодные пальчики.
– Вы не праотец Адам, – уже смелее улыбнулась она. – И… я обещаю не называть вас сэром, если вы перестанете ругаться.
Он невольно расхохотался:
– Это шантаж! Но я согласен. И прошу поблажки. Например, права говорить… м-м-м… «гром и молния».
– Хорошо, – Софи важно кивнула головой и тоже рассмеялась – тихо и мелодично.
Грей замер, вспомнив, что никогда раньше не слышал её смеха, и, коротко вздохнув, поднёс её пальцы к губам. Подул на них, согревая. И сознался:
– Я это хотел сделать ещё тогда, когда впервые увидел тебя в гостиной Хайвиллоу.
– Правда? – её голос снова дрогнул.
– Правда.
Его губы с наслаждением скользили от её пальцев по ладони к запястью, где тоже отчаянно бился пульс – выше, выше, по гладкой благоухающей коже, нежнее шёлка. Софи не отнимала руки, хотя он остро чувствовал её напряжение.
Грей знал, что ни звуком, ни словом, ни движением она не выразит протеста, что бы он ни делал – ведь муж и жена есть плоть едина, и долг жены – повиноваться мужу. Но он не хотел, не хотел, чтоб она повиновалась!
Только чтоб она желала его.
– Прочти мне ещё раз то, что написала в письме, – шепнул он, с неохотой отрываясь от её руки, как измождённый путник отрывается от воды лесного ручья, и снова заглянул ей в глаза.
Длинные ресницы её медленно опустились.
– Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое – как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя. Влеки меня, мы побежим за тобою; царь ввел меня в чертоги свои, будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино…
Голос её упал, и Грей быстро коснулся пальцами её тёплых губ. И тут же отдёрнул руку. И проговорил – тоже едва слышно:
– В телесной любви нет греха, Софи. Нет ничего дурного, если… если она…
– Если она освящена… – эхом откликнулся её голос.
Грей подумал, что она сейчас скажет «церковью», но ошибся.
– Освящена единством душ, – договорила она и посмотрела вниз, на их переплетённые пальцы. – Покажи мне это, Грей. Я хочу знать.
Адово пламя! То есть гром и молния!
Грей почувствовал, что полыхает в костре почище ирокезского.
– Что?..
– Тебя, – сказала она почти беззвучно, но решительно. – И то, как это бывает. – Губы её вдруг вновь раскрылись в робкой, но лукавой улыбке, и она добавила: – Не бойся.
Не бойся?!
Сотрясаясь от смеха, он впился губами в эти губы, властно их раскрывая, зарываясь пальцами в её пушистые кудри. Потянул её в кресло, на себя, усаживая сверху и поспешно дёргая за шнуровку сорочки. На мгновение оторвавшись от её губ, свирепо выдохнул:
– Знал бы, что тебя встречу… привёз бы тебе ирокезский боевой панцирь… в подарок. Стрелой не пробить!
Грей услышал ещё один дрожащий смешок, а потом Софи вдруг спросила:
– А какие они… женщины… индианки… там, в колониях?
– Какие женщины? Не помню, – пробормотал он, утыкаясь ей в шею и запутываясь в проклятых завязках. – А, ч-ч-ч… – Он беспомощно зарычал, и у него над ухом вновь прозвенел её тихий смех.
– Подожди, – вдруг твёрдо сказала она, вставая с его колен, и он почти застонал, лишившись её благодатного тепла, аромата её волос, её мягкости и упругой гибкости. – Подожди, – повторила она, потянув его за руку. – Идём. Сюда.
О Господи, эта девочка повела его к брачному ложу, как вела бы малое дитя, меньшего братишку, к детской кроватке! И он подчинялся!
Ему казалось, что он сейчас разорвётся на куски от нежности и желания.
– Ты говорил… тогда, у ограды… что я красива… – Огромные испытующие глаза её не отрывались от его лица.
– Да, – только и вымолвил Грей, тяжело сглотнув.
– Тогда… не договорив, Софи легко распустила завязки сорочки, и так же легко грубая ткань заскользила вниз.
Не дыша, он смотрел на её тело, светящееся в полумраке спальни ярче, чем пламя свечей: на покатые плечи, острые упругие груди, тонкую талию, округлую чашу живота и стремительный изгиб бёдер, золотистый треугольник лобка меж длинных стройных ног…
Боже, смилуйся, у него уже не было сил сдерживаться!
Опрокинув её на постель, он опустился на колени и, подсунув ладони ей под ягодицы, с наслаждением ласкал губами сердцевину её женственности, не обращая внимания на её бессвязные мольбы, пока мольбы эти не перешли в изумлённые стоны, а потом в протяжный бесстыдный крик. И тогда, ещё шире раздвинув её колени, он одним толчком скользнул в опаляющую глубину её тела, горя и не сгорая в этом костре, пока она не содрогнулась от нового задыхающегося крика.
Грей гладил её спутанные кудри, перевернувшись и положив её поперёк своей груди. Он молчал, потому что горло его будто стискивала чья-то невидимая рука – так сильно, что он почти не мог дышать.
Тонкие пальцы легли ему на щёку, провели по шраму на скуле, коснулись губ.
– Это нечестно… – её прерывистый шёпот прозвучал возле самого его уха, и он, вздрогнув, раскрыл глаза.
Чёрт побери, его жена смотрела на него с упрёком, как гувернантка, заставшая воспитанника за изготовлением рогатки!
– Я говорила, что хочу узнать тебя. Но ты… ты узнал меня лучше, чем я тебя… – Голос её срывался, но был очень решительным.
Всё. Теперь ему точно конец.
– Мой черёд.
Обе её ладони легли ему на грудь, а голос вдруг зазвенел:
– Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени её люблю я сидеть, и плоды её сладки для гортани моей. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Он ввёл меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь…
* * *
1784, сентябрь, 10.
Это последняя страница моего дневника. Мы были вместе целых полтора года, когда я прятала его от всего мира, когда он был моим первым и единственным другом.
Здесь вся моя жизнь. Моё прошлое. Мои мысли, бессвязные и, наверное, смешные и совсем детские.
И сейчас я отдам его Грею.
