ПОСЛЕДНИЙ РЫЦАРЬ

* * *
1784, май, 18.

Он отвратителен. Просто мерзок.
Я сознаю, что впадаю в грех гордыни и злословия, думая так о ближнем своём, и более того, поверяя подобные осуждающие слова бумаге.
Но наш новый сосед, пускай он герой войны с французами и колонистами – мерзостный грешник!
Я слышала, как Нелл, кухарка поместья Грейстоун, на кухне взахлёб рассказывала няне Беатрис о его приезде, препротивно при этом хихикая. Она сказала, что новый наш сосед приехал не в карете, как подобает знатному джентльмену, а верхом, а карета с сундуками, набитыми пиратским золотом, прибыла следом. Ещё она сказала, что сэр Грей сам похож на корсара, что он, мол, высокий, очень загорелый и такой грозный, такая в нём сила, что у неё даже подкосились ноги, едва она его увидела. И ещё она сказала, что если б она была помоложе лет на двадцать… И захихикала ещё глупее и противнее. А няня Беатрис шикнула на неё и сердито показала глазами в мою сторону.
Я давно привыкла к тому, что люди считают так – если я немая, значит, ещё и глухая. Но вот к чему я никак не могу привыкнуть, так это к людской глупости и греховности.
Хотя глупость – не грех, и в сущности, по-настоящему греховны только люди умные.
Кроме того, кто дал мне право осуждать глупенькую Нелл? Ведь я сама на другой же день, то есть не далее как три часа назад, поступила не просто глупо, а безрассудно. Помоги мне, Боже, подталкиваемая нечестивым любопытством, погубившим праматерь Еву, сегодня я отправилась к остаткам каменной ограды, отделявшей наше некогда богатое поместье от поместья нового соседа.
Я захватила с собой корзинку с ранней клубникой, чтобы отдать её Нелл, когда удастся незаметно проскользнуть на кухню. Конечно, я не собиралась глазеть на сундуки с пиратским золотом или, Боже упаси, на нового хозяина поместья, но мне очень хотелось взглянуть хоть одним глазком на чернокожих слуг, которые прибыли вместе с ним, как рассказала Нелл. О людях этой расы я читала в отцовских книгах.
Но, уже проскользнув за ограду, я заколебалась. Хоть я много раз ходила по этой тропинке, навещая Нелл и миссис Паркс, но ведь тогда никаких хозяев в доме не было. Делами поместья Грейстоун после смерти сэра Грея, отца нынешнего наследника, распоряжался лишь управляющий, мистер Уилкинсон, а хозяйство вела экономка миссис Паркс. Крайне неприлично нарушать границы чужого поместья без разрешения и приглашения, тем более руководствуясь праздным любопытством.
Обо всём этом я размышляла, опершись на выкрошившийся камень ограды, и уже решила повернуть обратно на тропку, ведущую к нашему дому, когда позади меня раздался весёлый голос:
– Эй, малютка!
Я подпрыгнула и резко обернулась. Дыхание у меня перехватило, и, даже если б я могла говорить, я всё равно не сумела бы вымолвить ни слова.
Он стоял против солнца и, наверно, поэтому показался мне просто громадным. Иссиня-чёрные волосы его были небрежно зачёсаны назад, а на смуглом лице блестела улыбка, – очень яркая, и глаза – очень синие.
Помилуй, Боже, он походил на Люцифера, князя тьмы!
Всё, что я могла сделать – это смотреть на него, судорожно прижав к груди корзинку с клубникой, будто она могла послужить мне щитом.
– Ты что, дочка садовника, малютка? – спросил он, в один широкий шаг очутившись рядом со мной. А я попятилась – и пятилась до тех пор, пока не упёрлась спиной в шероховатую разбитую кладку ограды.
Конечно, во мне невозможно было распознать наследницу поместья Хайвиллоу – вылинявшее платье, перешитое няней Беатрис из платья моей покойной крёстной, опостылевшие кудри, как всегда, выбившиеся из-под слишком тесного чепца, грубые башмаки и корзинка с клубникой… Но разве это повод делать то, что он сделал?!
Он властно, как будто имел на это какое-то право, опустил свои тяжёлые ручищи мне на плечи, ещё сильнее и больнее вдавив меня в камни ограды, и наклонился ко мне, оцепеневшей, как цыплёнок, которого скогтил ястреб. Его насмешливые ярко-синие глаза, от которых к вискам расходились светлые лучики ранних морщинок, выделявшиеся на смуглой коже, – и как я только могла заметить такие мелочи в такую минуту?! – оказались прямо напротив моих.
А потом его твёрдые губы жадно впились в мои губы, пересохшие от ужаса.
Я, наверное, запищала, как тот цыплёнок, и рванулась из всех сил, выкручиваясь из его хватки. Он, похоже, совсем этого не ожидал, потому что чуть отстранился, продолжая, впрочем, сжимать мои плечи. Я рванулась ещё раз, так сильно, что ветхое платье затрещало. Корзинка моя накренилась, ягоды посыпались в траву, и я машинально проводила их глазами. Потом мой взгляд опять вскинулся к его лицу.
Он уже не улыбался. Он хмурился, – чёрные густые брови сошлись в одну прямую линию над потемневшими глазами, – и пристально вглядывался мне в лицо, от которого, наверное, отлила вся кровь: я чувствовала, как  лоб и щёки закололо, будто иголками.
– Что с тобой? Я не дикий зверь, – негромко проговорил он, хмурясь всё сильнее. – Я новый владелец поместья Грейстоун, и я не обижу тебя. Ты просто очень красива, малютка.
Я?! Красива?!
Ещё никогда прежде я так не жалела о своей немоте.
Нечестивый гнев, очевидно, помутил мой рассудок, потому что в следующее мгновение я обнаружила, что толкаю его в грудь руками, в которых всё ещё зажата корзинка. И тут же оцепенела от ужаса.
Ещё через мгновение злосчастная корзинка жалобно захрустела, смятая его большой ладонью, и какой-то частью вернувшегося рассудка я осознала, что сейчас точно так же захрустят мои рёбра, а потом…
Он с размаху швырнул обломки корзинки мне под ноги, и я зажмурилась до огненных кругов перед глазами.
– Дурёха! – оглушительно гаркнул он, а потом я услышала его тяжёлые удаляющиеся шаги и невнятные ругательства, которые он свирепо бормотал себе под нос.
Не открывая глаз, я медленно опустилась на колени, цепляясь рукой за ограду. Сердце так и прыгало в груди. Я знала, что надо бежать отсюда со всех ног, пока он не передумал и не вернулся, но я была не в силах сдвинуться с места.
Наверное, только через полчаса я смогла подняться, кое-как спуститься на тропинку и медленно побрести к дому.
Даже сейчас, когда я пишу эти строки, мои пальцы дрожат.
Я должна молиться за его грешную душу, но, видит Бог, я не знаю, найду ли слова для этого – в мыслях, если уж всё равно не могу произнести их вслух.
Впрочем, молюсь же я за спасение души дяди Саймона.
Помолюсь и за сэра Грея.

* * *
Грей сам поразился силе нахлынувшей на него ярости. Чего ради он разозлился вместо того, чтобы посмеяться?
Эта девчонка пялилась на него, как на самого Сатану. Она что, вообразила, что он задерёт ей юбки прямо там, у ограды?
Он бы именно так и сделал, но только если бы хорошенькая садовница согласилась. Если б она улыбнулась ему, пошутила, да какое там – сказала бы хоть одно слово!
Но такого ужаса, который застыл в её широко распахнутых глазах, он давно не видел. Видел, да – в глазах своего сержанта, которого дикари-ирокезы волокли на пыточный костёр.
От такого женского взгляда в чреслах любого мужчины тут же угаснет желание.
Хотя девчонка была хороша – истинно английская роза, прячущаяся под убогим тряпьём: эти голубые глаза, дрожащие розовые губы, чуть вздёрнутый носик и родинка на правой скуле.
Пропади она пропадом, эта маленькая дурёха, испортившая ему первое утро в собственном поместье!

* * *
1784, май, 27.

Не стоило бы и упоминать о том, что со дня предыдущей записи я ни разу не была близ ограды, разделяющей Хайвиллоу и владения Греев. Но не стоило и надеяться, что я никогда в жизни больше не увижу нашего нового соседа.
Сегодня он нанёс визит дяде – прискакал верхом на огромном вороном жеребце, настоящем Буцефале, которого наш старый конюх Томас с большим трудом удерживал за поводья, пока тот храпел, вырывался и вставал на дыбы, едва не задев копытами бедного Томаса. А сэр Грей, конечно же, расхохотался над испугом старика, – я и не ждала от него ничего иного, – и, небрежно похлопав своего Буцефала по лоснящемуся крупу, немного его усмирил – так, что Томас даже сумел отвести его на конюшню.
Затем он вместе с вышедшим ему навстречу дядей Саймоном направился в гостиную.
Это абсурд, но мне стало стыдно за откровенную бедность обстановки нашего дома. Я представила, как сокрушалась бы дорогая мама, доведись ей принимать соседей в столь скудно и убого обставленной комнате. Впрочем, сэр Грей совершенно не заслуживал того, чтобы его принимали в этом доме, так что, повторюсь, моё чувство стыда было абсолютно нелепым. Не знаю, откуда оно взялось.
Когда дядя и его гость вошли в дом, я шагнула прочь от кухонного окна, ругая себя за неуместный стыд и ещё более неуместное любопытство, толкнувшее меня к этому окну, и продолжила лущить прошлогоднюю фасоль для ужина. Вскоре в кухню вбежала Джоан, служанка дяди, раскрасневшаяся и возбуждённая, и достала из буфета графин с портвейном, два стакана и остатки обеденного пирога с дичью.
Няня Беатрис глянула на неё и сокрушённо покачала головой, потом раскрыла рот, собираясь, видно, что-то сказать, но взглянула на меня и снова только покачала головой.
Я уже упоминала, что няня Беатрис – единственная из окружающих – не считает меня глухой. Но тут она могла бы и высказаться, потому что, увы, я прекрасно знала, что она хотела сказать.
– Блудница Вавилонская, прости меня, Боже… – всё-таки прошептала няня.
Я отвернулась.
Джоан не была Вавилонской блудницей. Она встала на стезю порока не потому, что следовала низменным инстинктам, она просто искала лучшей доли. Просто хотела выжить.
Если это можно назвать жизнью.
И я была благодарна ей, как никому другому. По крайней мере, с момента её появлением в нашем доме я хотя бы смогла…
Нет.
Я не буду этого писать. Хватит и того, что я сожгла в камине свой бедный предыдущий дневник.

* * *
Грей не помнил, чтобы отец писал ему что-либо о делах соседей. Поместье Хайвиллоу было изрядно запущено, обстановка скудна, на стенах темнели прямоугольники, откровенно сообщая о том, что здесь некогда висели картины, пошедшие, видимо, в уплату долгов. Да и мебели в просторной гостиной было очень мало: скорее всего, большая часть её отправилась туда же – к ростовщикам.
Хозяин, сэр Чарльз Биконсвуд, явно злоупотреблял спиртным и был заядлым картёжником, в чём сам со смехом признался. Очевидно, именно за игорным столом и растаяло благосостояние поместья Хайвиллоу. Впрочем, Грея это не касалось. Он наносил соседям визиты вежливости, только и всего.
Они неспешно пили портвейн, оживлённо обсуждая дела в колониях и скандалы в парламенте, когда Грей, – не иначе, как под воздействием вина, – внезапно поинтересовался остальными членами семьи сэра Чарльза.
Тот враз перестал улыбаться и даже слегка нахмурился:
– К сожалению, я не могу представить вам сейчас мою племянницу, леди Софи. У неё… не очень крепкое здоровье, она нелюдима и никогда не принимает гостей. После смерти родителей я – её опекун, поскольку являюсь ближайшим родственником. Хоть и не кровным. Один Бог знает, как меня тяготит это опекунство, – он подлил себе ещё портвейна и залпом осушил стакан.
Грей сухо выразил хозяину своё сочувствие, но про себя подумал, что подопечную тоже наверняка тяготит её опекун.
Впрочем, это опять-таки его не