Фемидов за границей

Эдуард Бернгард
ФЕМИДОВ  ЗА  ГРАНИЦЕЙ

«Пора кончать с такой жизнью, пора!» - решительно думал Фемидов.
Он оповестил об этом Настеньку по телефону-автомату. Настенька всхлипнула от решимости друга и согласилась, что с такой жизнью пора кончать. Фемидов всхлипнул от решимости Настеньки.
У Смольного, как оговорено, они встретились. Фемидов выгладил свой пиджак. В кармане пиджака что-то торчало. Настенька была бледна и напудренна. По слою пудры с обеих сторон от глаз к уголкам рта виднелись бороздки. «Вероятно, плакала!» - предположил Фемидов. Ясные и грустные очи Настеньки выражали очевидную устремлённость к концу.
И тогда вдруг Фемидов шлёпнул Настеньку, шлёпнул её легонько и ободряюще по спине, затем хлопнул себя по карману пиджака, где что-то выпирало. «Здесь!» - сказал он сурово. Настенька кивнула. «А что же Варенька?» - спросила она. «Я ей уже сказал. Она сначала не поверила, но потом разрыдалась!» Настенька кивнула. «Ну что, пошли?» - спросил Фемидов. Ответом был еле заметный кивок Настеньки.
И они пошли. Вместе. Рядом. Держась за руки. Им оставалось несколько шагов.

Знакомый жандарм, давно сочувствовавший бедственному их положению, помог всё уладить. И даже злая тётка Настеньки отцепила башлей, чтобы проводить их в последний путь. А настенькому папеньке, бывшему бухгалтеру и нынешнему алкашу, дали каким-то чудом ссуду. Он ещё не успел превратить её в вино, как ссуда пошла на последний путь Настеньки и Фемидова.
Итак, они пошли вместе. Бок о бок. Шагов было несколько: ОВИР, конторы, канцелярии, крысы, печати. Фемидов то в одной шараге, то в другой извлекал из разбухшего кармана пиджака разные нужные бумаги. Они постепенно расцветали синими штемпелями. Фемидов и Настенька терпеливо считали свои шаги. А Германия пошла им визой навстречу. Потому что суровый ветер Питера выветрил почву из-под ног Фемидова, и обнаружились глубинные немецкие корни, питающие его чахнущее родословное русское древо.
И стал он Фемидер по новому загранпаспорту.
А потом: Пулково, слёзы Вареньки, папеньки и даже тётеньки, прощальное махание, шмон перед накопителем ввиду угрозы исламского терроризма, взлёт над эС-Пальмирой, теперь уже Экс... Прощай, Нечистая Сила! То бишь Немытая... И вы, богатыри, прощайте. Да нет, не вы - богатыри... Богатыри Невы! Одели берега в гранит. А нынче гранатами Грозный громят. Потомки Грозного. Потёмки. Тьмы князь Потёмкин. По Дон Ки-Хот. Ели за Дон! До Дона им мало! Немало пили до дна за дом к Дону задом. Затем, оборотясь, сливали в Дон. На то казачья удаль.
Ещё доктор Ниваго поставил диагноз: мутанты. Уроды-персонажи у полтавского Ниваго - сплошной гротеск и сюрреализм. Вывел выводок выродков Вия. Самой Счастливой Страны Расстрелов... Исказились рожи прокажённые уроженцев Родины урожаем семени европейского призрака - что посеешь, то и... Ну, а как там наш задонский танководец? Путешественник из Петербурга в Москву... Лилипут-интурист.
Да, не успели падлы чик-чирикнуть, как сделали с ними чик-чик. Павловы Иванычи. Эх, Ник. Васильевич. Накликали вы!
Так размышлял в не самых ещё мрачных помыслах своих Федот Михеич, Дух которого уносился прочь из слёзной сей Расеи.

*   *   *
Фемидера и Настеньку немецкие таможенники совсем не стали шмонать и трясти, чем крайне их потрясли. Они растерялись. Их любезно отсортировали в группу этнических переселенцев на историческую родину. Рядышком, но всё же чуть поодаль, кучковались безродные космополиты - измождённые контингентные беженцы, с брильянтами на пальцах и шеях. Клише. «Это клише!» - подумал Фемидер, разглядывая сверкающие клише алмазов, меха и шёлка на горемыках. Настенька, с непонятно откуда взявшейся пристрастной ревностью, разглядывала драгоценности и нарядные одеяния беженцев из московских, питерских и киевских НИИ, а также торговых, ювелирных и прочих стереотипных заведений. К этим бедолагам подошли немецкие власти, и бедолаги заговорили с ними по-английски. Немецкие власти с любезными гримасами демонстрировали отменное владение языком своих двоюродных собратьев с острова в форме гордой королевы с надменно вздёрнутой шотландской головой и расставленными английскими ногами (а за спиной её ирландская сумочка, похожая на котомку). Тех самых собратьев, что разбомбили их до основанья через шестьдесят с лишним лет после моей кончины, подумал Федот Михеич.
Бедолаги контингентные беженцы, сверкая мехами, шелками и алмазно-золотыми украшениями (клише, клише, клише!!!), бросали снисходительно-сочувственно-презрительные взгляды на Настеньку, Васеньку Фемидера и иже с ними. Иже были большей частью колхозаны с полей Казахстана, пролетарии сибирских заводов-гигантов, горные пастухи Кыргызстана, хлопкорабы-хлопкоробы Узбекистана и Таджикистана, энтузиасты Экибастуза, монтёры Кзыл-Орды, шофёры Талды-Кургана, шахтёры Караганды, путеукладчики путей великих степей, строители четырёх-, пяти- и девятиэтажек в разных ударно-передовых Замухрансках.
Что объединяло замухранцев с контингентными бедолагами, так это всеобще помятые от попоек и путевого пустословия физиономии. Но сия общность мало утешила Фемидера. Он опять, как во всей предшествовавшей жизни, испытал чувство социальной ущемлённости. «Почему нас завели в эту группу? Вот так всегда! Я же не из какого-нибудь Талды-Балдуйска, я из города на Неве!» - обиделся Васенька одновременно с Настенькой. Они захотели в другую группу, к горемыкам-беженцам. Но для другой группы у них было слишком много дыр - на одежде, в карманах, и вообще...
Но не ведали они ещё, что тут всем предстоит социал - и замухранцам, и бедолагам, - в этой чудной стране социала. Чудный край-социальный рай, имя тебе - Дойчланд!

...Замечательный город Банкфурт. В лагере они взбодрились. Писали торопливые письма Вареньке и папеньке (с приветом тётеньке), где взахлёб рассказывали об «Альди», апельсинах, киви, бананах, ананасах, колбасах, йогуртах, шоколадках, шпермюль, трёдель-маркт, ротес кройц, зоммер-ангебот, винтер-ангебот, дешёвые ботинки... Вряд ли Варенька врубалась во все нюансы, но в ней постепенно заострялось желание пойти в германское посольство и рассказать там о своих глубинных немецких корнях, благодаря которым приняли на социал Васеньку. Но Варенька, к удручению, была не Фемидер, и уже даже не Фемидова, а с некоторых пор жена мужа, который был уже в годах (кто ж ещё пригреет бывшую куртизанку, простите?!), воспитан как полагается в самые светлые годы, преданно обожал одну шестую часть и про Дойчланд и слышать не желал. «Что?! К этим фрицам?! К этим фрицам?!?! Да я тя щас падла тресну по кочелбану стервь сука ты этакая!» - так возражал он обычно на заикания супруги о Дойчланд-социале. Папа этого мужа был фронтовик, комиссар, замполит, политрук, и пал в боях с фрицами, оставив его сиротинушкой, поэтому для мужа фрицы остались фрицами, и ему начхать было на то, что они давно уже не наци, а соци. Что наци, что соци - фрицы!
Ехать на социал к фрицам для патриота одной шестой было принципиально западло. Правда, мы-то в Дойчланде знаем, что есть тут немало патриотов на социале, и ничего! Живут!
Ну, а папенька Настеньки, равно как и тётенька, немецких корней в родословной своей не обнаружили, хотя копали долго-долго... Попадались всё какие-то удмурты, устюжане, усть-илимцы, украинцы, даже уйгуры, ещё татары, чуваши... всё какие-то сорняки, шваль какая-то... С такими корнями на социал не заявишь. Поди докажи фрицу, что чуваш и даже уйгур, в принципе, тоже человек, как и фриц. И как контингентный беженец.
Усиленный поиск контингентных элементов также не возымел положительной реакции. Ещё недавно папенька разражался длинными тирадами о семитских кровопийцах, теперь же с удивлением осознал, что отнюдь не прочь войти в положение кровопийц, и даже кровно войти. Но родословное древо от самых тёмных корней до ветряного верха предлагало всё какие-то неутешительные сучья и сомнительные листья, к тому же большей частью опавшие. От этого факта папенька всё более впадал в уединённое. С прозрачным.

*   *   *
Весть о приезде Фемидера каким-то необычайным образом распространилась по Банкфурту, причём молниеносно. Люди образованные, зная о том, что Фемидер - реинкарнация самого Федота Михеича, стали проявлять паломническое любопытство, интеллигентными косяками навещая его и смущённую Настеньку в лагере переселенцев.
В их комнату робко входили гости, которые вели себя как экскурсанты, поглядывали на две железные койки, на пластмассовый стол, где стояли открытые консервы, лежала надкушенная великим человеком колбаска, рассыпаны были хлебные крошки и игральные карты. Фемидер исподлобья, но гуманистически (по-кашпировски) взирал на объятых суеверным ужасом начитанных паломников, толпившихся у входа, не предлагая им пройти и присесть, ибо здесь ни пройти, ни присесть - некуда и негде.
Порой кто-то из хаджей осмеливался обратиться к Фемидеру:
«Мы очень почитаем вас, господин Фемидер, почитаем давно и почитаем ещё, надеемся. Мы, немецкие слависты, особенное внимание уделяем Федоту Михеичу, и признательны ему за братьев Какамразовых, идиотов-бесов, поруганных, растоптанных, оборванных, обобранных...»
«Да ладно, чего уж там!» - скромно отнекивался Фемидер, сидя за столом и держа пред собой в одной руке веер игральных карт, а в другой - вилку, коей тыкал в шпроты. Он сосредоточенно жевал, глядя в комбинацию валетов, дам, девяток и шестёрок, что предлагал ему распахнутый веер, изредка исподлобья, угрюмо-вежливо (а ля Кашпировский) взглядывая на хаджей. Настенька всякий раз, как приходили паломники, пряталась за железный лагерный шкаф и испуганно выглядывала оттуда, переводя взор с дипломированных славистов на невозмутимо жующего спутника жизни.
Вскоре о приезде Фемидера узнал небезызвестный русский писатель Лев Влатшев, обитавший издавна в банкфуртском литературном квартале «Брюккен» и написавший здесь капитальную эпопею «Басов», об одном героическом генерале. В отличие от здешних федотолюбов, Влатшев не любил Федота Михеича, но интерес исследователя возобладал в нём над личными пристрастиями. Как-никак речь шла о вечно живых персонажах великой русской литературы, обо всех этих бедных и лишних людях, поруганных и растоптанных. И в один прекрасный день бородатый Влатшев, прихватив с собой хорошее исследовательское средство, пришёл в лагерь переселенцев, и прямиком в комнату знаменитого бедного и лишнего человека Фемидера.
Улицезрев гостя, Настенька тут же юркнула за шкаф и робко выглядывала оттуда, вся зардевшись, но вмиг покрываясь матовой бледностью (да-да, в сочинениях Федота Михеича такое было возможно!). У гостя за пазухой что-то выпукло выпирало. Настенька, заметив это, испугалась. Фемидер оторвал взгляд от карт и уставился кашпировским на пришельца. Тот засунул руку за пазуху и извлёк исследовательское средство (злые языки утверждают, что это был «доппелькорн», но мы не станем повторять низкие слухи). Увидя этикетку прозрачного средства, Настенька просветлела, но покраснела.
«А в карты?» - спросил Фемидер.
«Почему же нет!» - деловито ответил гость.
Незанятый стул Настеньки был предложен гостю. Краснея сильнее, Настенька поставила на стол две пустых гранёных ёмкости.