Кто ищет, тот всегда найдёт

глазами сверкает, озверев от одиночества в праздничный вечер, когда рядом, наверху, веселятся, пьянствуют и едят всякую вкуснятину.
- Да принесу я тебе заворожённой травки! – пытаюсь на обмане проскочить мимо, но не тут-то было: она хватает меня за грудки и отталкивает от выхода.
- Не надо мне твоего сена, - и стукает кулачком по моей широкой груди с кур иным килем. – Почему хотя бы веточку не отломил? Всё ей отдал.
Вон, оказывается, отчего обида.
- Так у ней помолвка, - вывернулся я, - потому, - и обещаю: - У нас будет – целое дерево приволоку.
Верка сразу успокоилась, сломленная женским любопытством.
- Ом-ман-щик! С этим, с Маратом?
- Ага, - подтверждаю, - что за охломон? – интересуюсь в свою очередь.
- Начальник КГБ.
У меня чуть ноги не отнялись – и к Жукову не дойти – и всё обмерло. Завтра загребут, как миленького. Татары, говорят, народ мстительный. А то и ночью приедут, выспаться не дадут. Проклятый язык, ботало бескостное! Попросить, чтобы ампутировали, а то беды не оберёшься? Решительно отстранил Веерку и вышел в темноту, как в зону. А ещё надеялся, что год кончится счастливо. Сплошная синусоида. Погуляю напоследок со своими, напишу прощальные письма – кому бы написать?, завещание – проигрыватель жалко!, сожгу компрометирующие материалы – надо будет поискать, прощу всех – даже Ангелину с Маратом – и буду до серого мертвенного рассвета ждать конвой в чистой белой рубашке – где бы её взять? Даже обидно стало до слёз, когда увидел, как беззаботно веселятся наши за замороженными окнами ярко освещённого Красного Уголка, абсолютно не думая о последних часах замечательного молодого специалиста, который откроет… чёрта с два он теперь что-нибудь откроет! Жалко себя стало до жути! Но я не из тех, кто впадает в уныние даже в самых безнадёжных случаях своей богатой событиями жизни. Помню, на 3-м курсе пришлось сдавать зачёт по промысловой геофизике аж 31-го декабря. Пренеприятнейший преподаватель, кандидатишка, выцарапавший степень задниц ей к сорока годам, когда-то крепко и навсегда стукнутый жизнью, был чем-то или кем-то разозлён и мурыжил нашу группу, отыгрываясь на нас, до десяти вечера, когда оставались без зачёта ещё семеро, и я, конечно, в их числе.  «Всё!» - объявляет, со злорадством оглядывая беззачётных гавриков. 3-го января – экзамен, без зачёта – значит, без экзамена, без экзамена – значит, без стипендии. И он, и мы хорошо это понимаем. Из семерых пятеро – бывшие фронтовики, а один – капитан фронтовой разведки, ему и чёрт не страшен, не то что институтская зануда. Быстренько переговорили между собой, один куда-то ушёл, дверь – на ключ и ультиматум: никто из аудитории не уйдёт без зачёта хоть в этом, хоть в следующем году. Плешивый кандидат начал, конечно, качать права, перечислять кары, ожидающие нас, вплоть до исключения, а мы молчим и ждём. Воззвал к совести, к тому, что его ждёт семья. Не помогло. До Нового года, обещает, всё равно всех зачётить не успею, не сидеть же в праздник здесь. Как раз возвращается командированный. В руках бутылка шампанского, три бутылки «Особой», а в кульках – всякая приличная снедь, вплоть до селёдки. «Не успеем, - утешает капитан, - здесь отпразднуем». У учёного сатрапа сразу и глазёнки загорелись, и плешь нежной испариной задымилась. Дома ему такое явно не светило, потому он и злобился. В общем, сдали мы зачёты тюлька-в-тюльку к 12-ти, отпраздновали как следует настоящим мужикам, а преподаватель потом с каждым за руку обязательно здоровался. Жалел, наверное, что больше зачётов от нас у него нет. Да что он! Так, мелкий случаёк! Вот наш профессор математики, забулдыга и умница, каких свет не видел, доктор наук, книжек насочинял столько, что и сам не помнит сколько, вообще имел привычку принимать зачёты в… бане. Никаких шпаргалок не пронесёшь! Писали мелом на цементной лавке для тазиков. Зато и математику мы знали так, что до сих пор не забылась. Неужели больше не понадобится? Нет, не в моих правилах ныть и сжиматься в страхе. Я встречу их с высоко поднятой головой и, улыбаясь, сам протяну спокойные руки, чтобы на них замкнули никелированные наручники-браслеты. А пока двину, наперекор страхам, в веселящуюся толпу – может, и торт ещё остался – и вида не подам, что это мой последний, прощальный бал.
Но тут меня, как всегда некстати, припёрло – хотелось бы думать, что не со страха, - и пришлось завернуть за контору в сортир. Опорожнившись и повеселев, как будто прочистил мозги, возвращаюсь, торопясь окунуться в праздничный кутёж, почти запамятовав, что за мной придут, и вдруг вижу: под окном бальной залы на завалинке сидит кто-то. За мной? Уже? Страшно, но иду, - а куда денешься? Голову опустил, ноги как ватные, улыбки и в помине нет. Подхожу ближе, и – радость безмерная: Горюн! Даже ватника заношенного-заштопанного на праздничный не сменил, в ватной солдатской шапке и растоптанных валенках портит новогодний интерьер.
- Добрый вечер, - сердце колотится до невозможности: сначала взвинтилось от страха, теперь – от радости. – Вышли подышать свежим воздухом? – Если бы он не сопротивлялся, я бы его расцеловал.
- Да как сказать? – отвечает неопределённо, не разделяя всеобщей радости. – Кому добрый, а кому не очень. Здравствуйте, - всё же улыбнулся, - коли не шутите, - и объясняет: - Сижу, присутствую незримо и неслышно на чужом пиру.
- Так пойдёмте, - зову щедро, от всей переполненной радостью души, - поприсутствуем зримо и слышимо.
Горюн усмехнулся в бороду и прищурил глаза, пустив тонкие лучики морщин от их углов.
- Нельзя, - и объяснил почему: - Ссыльным запрещено находиться в обществе более трёх человек. – Мудрый запретитель, наверное, соображал, что больше троих на одну бутылку не надо. Сразу стало ясно, почему такие как Горюн всегда искали уединения даже в глуши наших полевых лагерей.
- Но сегодня праздник! Один раз в году! – строптивлюсь по-детски. – Должны же быть какие-то исключения.
Изгой улыбнулся ещё шире, радуясь моей наивности.
- Только не для врагов народа.
Я разом, как от неожиданного удара в спину, содрогнулся, с опаской вглядываясь в будущего себя в нём, но не видел, а главное, не чувствовал врага. И никогда не представлял Горюнова врагом. Наоборот, независимым поведением, ровным отстранённым отношением ко всем, слаженной работой, вниманием к лошадям, - он внушал не только уважение, но и симпатию. Фактически я ничегошеньки о нём не знал, хотя и проработал рядом почти сезон, никогда не видел у общего костра и никогда не слышал таёжных баек, на которые так охочи таёжные люди с раскрытой душой. Человек, лишённый возможности общения. Хуже наказания не придумаешь. В толпе, а один. Озирается, сторонится всех, изгой по собственной инициативе, навязанной, однако, невидимой охраной. Мне стало бесконечно жалко его, жальче, чем себя, что, правда, случается со мной довольно часто, но сейчас – особенно.
- Знаете что, - вдруг говорю как обычно неожиданно для себя, - пойдёмте ко мне. – Он дёрнулся, внимательно посмотрел на меня, наверное, оценивая искренность предложения, и хотел отказаться, но я настойчиво, захлёбываясь словами, продолжал: - Я сейчас один в комнате, напарник у невесты, а содомиться со всеми что-то настроения нет. Хочется спокойного тихого вечера. Пойдёмте, не отказывайтесь. Есть чуть начатая бутылка замечательного плодово-ягодного пойла, редкостные деликатесы из новогоднего пайка, что ещё надо для хорошей беседы, если вы, конечно, не против. А нет, так к вашим услугам нормальная постель, заночуете по-человечески.
Он колебался. И хотелось, и ёкалось. Кому не хочется встретить Новый год в каком-никаком, а всё же в обществе, а не одиноким волком на пару с луной. Тем более, что существует поверье: как встретишь год, так и проживёшь его. Рисковать никто не хотел, и все вмазывали на всю катушку. А ёкалось Горюну потому, что приглашал молодой и не знакомый толком. А что, если осведомитель? Не сидеть же всю ночь молча, опасаясь сказать лишнее слово.
И я, конечно, рисковал, но со свойственной мне энергией мгновенно просчитал все риски и решил, что поступаю правильно. Если меня возьмут на гулянке, стыда не оберёшься. Все будут уверены: раз берут в открытую, значит, не зря. Другое дело, если сцапают дома, тихо и при одном молчаливом свидетеле. Горюн, естественно, не замедлит сообщить Шпацу, а тот, естественно, умолчит о несчастном случае. А когда дело откроется, время пройдёт, народ смирится с потерей бойца, трезво рассуждая: мы не видели – значит, не наше дело. Горюну вообще ничего не грозит: нас даже меньше трёх. А в общем-то, ну не мог я поступить иначе! Жалко, что мой верный «Смит-и-Вессон» времён гражданской войны, из которого как ни тужился, ни разу не попал в ведро с десяти шагов, покоится в сейфе у Трапера, а то бы я отстреливался до последнего патрона, а последнюю пулю – в висок. В мощных поленницах дров во дворе я был бы как в крепости. До яви представил, как разлетаются от пуль во все стороны щепья и поленья, падают нападающие, а у меня – последний патрон в барабане…
- Уговорили, - смазал последние мои минуты Горюн. – Какая ваша комната?
- Третья справа.
- Через пять минут буду, - и утелепал иноходью в своё стойло на конюшне.
А я пошкандыбал в своё, чтобы навести маломальский марафет, хотя бы убрать с глаз долой хлам и мусор, и тем самым лишить логово привычного уюта. Вообще-то я очень аккуратный – у меня всё затолкано под кровать и по углам, но, может, не зря пугают: оставленное вещевое и духовное старьё так и потянется через весь новый год, мешая обновлению.
Не успел как следует прийти, не успел основательно подумать, за что взяться сначала, только-только сменил старую скатерть на новые крахмально хрустящие листы «Комсомолки», как уже и требовательный стук в дверь.
- Входите, - разрешаю, обрадовавшись, что ничего не надо делать, и гость – на пороге.
В белом чистом свитере, разрисованном цветными орнаментами, в брюках с острейшими стрелками – палец порежешь, - в блестящих штиблетах, с расчёсанной бородой и пышной шевелюрой, словно у него на конюшне есть гранд-стойло, он всем своим пижонским видом нагло бросал вызов хозяину, надеявшемуся всунуться по-домашнему в стиранное-перестиранное-застиранное трико времён первых курсов, когда я ещё с горячки ходил на спортзанятия, но быстро бросил ненужные для будущего таёжного волка «три прихлопа - два притопа», и в мятую-перемятую-умятую ковбойку, удобную тем, что её не надо часто стирать, и, конечно, в растоптанные валенки. Стоило только набросить сверху полушубок и полумалахай и можно переть в магазин или ещё по какой нужде.
Гость с самого начала подпортил праздник – теперь придётся из воспитанного уважения и природной деликатности на пару с ним париться в неудобном жестяном костюме. Правда, париться, скорее всего, не придётся, поскольку в комнате, выстывшей за день, довольно прохладно, если не сказать холодно. Утром топить было некогда – лучше выспаться, к обеду истопник был уже в стельку, а вечером смылся на званый вечер к медикам.
- Вам не кажется, что здесь свежо? – тонко намекает гость на толстые обстоятельства и деланно ухмыляется, чтобы смягчить неприятную для хозяина новость.
Кажется, конечно, и ещё как! – даже раздеваться не хочется. Был бы один, так бы и