вредоносная особенность: придумав что-нибудь сногсшибательное, никогда не тороплюсь воплотить идею в жизнь, приятно размышляя о том, что из этого должно получиться, а не то, что может состряпаться. От этого и приходится часто шмякаться с приятно качающих небес на твёрдую землю. Лучше оттянуть этот момент, ещё раз – уже в который! – проштудировать литературу, может, я в запале какую-никакую сильную мыслишку проскочил ненароком. Хорошо бы поцапаться с Алевтиной. И чего она не притащилась, как все руководящие кадры, на опохмелку? Когда надо, никогда нет! Никаких условий для творчества. Однако, не читалось. Пойти, надрызгаться, что ли, с радости? Вот так не поддержанные вовремя таланты и спиваются. Интересно, есть ли у меня дома ещё сгущёнка?
Оказалось – есть, да ещё целых две банки. Правда, проткнутые и почти высосанные, но всё-таки кое-что осталось, можно было и надраться всласть. Прежде пришлось затопить печь – хорошо, что с вечера остались дрова, - а всё моя врождённая предусмотрительность, - и нагреть чайник. Но я времени зря не терял: плюхнулся на кровать и стал усиленно обмусоливать со всех сторон свою квинт-идею. Есть захотелось – страсть. Это ещё одна из особенностей талантливых людей: как что-нибудь взбредёт в голову, так тут же оживает и тянет брюхо. И жрут-то всё без пользы, если не считать неприлично свисающего интеллигентского животика. Вот, наконец, и чайник сначала засипел, потом заворчал, не на шутку озлобился и стал выплёвывать пар и лишний кипяток. Пришлось сменить неземные мысли земными, подняться и удовлетворить бунтующее чрево, пока ещё не приросшее к позвоночнику.
Газетку с ночной сервировки долой, ножом вскрыл обе банки и наскрёб почти полстакана килокалорий, добавил чуток-с-ноготок холодной заварки, сверху залил кипятком, и фирменный коктейль готов, в самый раз и по температуре, и по крепости. Уселся, потирая натруженные с утра руки и вожделенно разглядывая поле чревотворческой деятельности. И вдруг – на тебе! – стук в дверь. Как всегда, некстати! Не успел ответить, что меня нет дома, как она распахнулась, и нарисовался профессор собственной незапылившейся персоной.
- Могу? – спросил для проформы, раздеваясь и тоже потирая профессорские длани. – С Новым годом! Как спалось?
- А никак, - недовольно ответил я, - на работу ходил.
- Вот как! – не удивился Горюн. – Оригинально. А я навестил лошадок, с вашего разрешения добавил им в воду остатки шампанского – праздник ведь, для всего живого праздник, накормил овсом вволю, почистил, помыл, расчесал, печь затопил – пусть понежатся в тепле, скоро в тайгу. – Он мельком взглянул на будильник. – Ого! Оказывается, уже и обед. Я кстати, - опроверг моё недавнее мысленное мнение. – И печь топится, и кипяток есть, чудненько, можно и приступить, вы – не против? – и стал аккурпатно мазать кусманище хлеба маслом, а сверху навалил гору икры – ну и пасть! – Что-то случилось экстраординарное, – спросил, уминая королевский сандвич, - раз потребовалось идти внеурочно?
- Спать не хотелось, - сознался недотёпа.
- Обидно, - равнодушно констатировал обжора, продолжая жадно заглатывать куски, как будто с голодухи, которой в нашей стране никогда не было. Впрочем, я тоже не отставал, работая, правда, мельче, зато проворнее, захлёбывая всё, что попадало в рот солёного или копчёного в меру подслащенным чаем. Горюн, забыв о приличиях, вообще хлебал почти чифир.
Как-то так непроизвольно получилось, что жуя и прихлёбывая, я рассказал ему про все свои электроразведочные мытарства и о внезапном озарении, и чем больше рассказывал, тем больше убеждался, что озарение моё с гулькин хвост, и вообще: догадаться – не доказать. Обработка первичных материалов, конечно, важнецкое звено, но всего лишь первая ступенька в полной обработке. За ней, скорее всего последует доработка первичной обработки, до чего я, можно сказать и дотянулся. Её сменит составление понятных коррелограмм и – схем и потом уж, как заключительная ступень в облака – геологическая интерпретация данных. Так что, когда договорил, то был уже опять на твёрдой земле.
Радомир Викентьевич вынул из штанов платок-полотенце, аккуратно подтёр замасленные губы и усы, отряхнул крошки с бороды в ладонь-совок и положил кучкой на стол, прошёл к умывальнику и вымыл лапы, вернулся, не торопясь и что-то обдумывая, к столу, сел, отхлебнул со всхлипом полстакана подостывшего чая и, наконец, откликнулся на мою профессиональную исповедь.
- Я вам завидую и сочувствую. – Как это? Одно другое вроде бы исключает. – Завидую потому, что вы заболели неизлечимой болезнью… - никогда не слышал, чтобы завидовали окочурику, - …творчеством. – Тогда другое дело. – Болезнь эта, как правило, - наследственная, передаётся генетическим путём, и от неё не избавишься. Кто ваш родитель, если не секрет? – вдруг ошарашил неожиданным вопросом.
Отвечать мне не хотелось, и я, свянув, буркнул в сторону:
- Бухгалтер… даже на фронте не был.
Горюн, подлец, весело рассмеялся:
- Ну вот, - говорит, - я оказался прав. Хорошие бухгалтера – творческие натуры, и то, что его поберегли и не отправили в мясорубку, доказывает это. – Посмотрел на меня исподлобья строго и ещё ошарашил: - Вы что, молодой человек, хотели бы, чтобы отца загребли на передовую и там угробили?
Я оторопел от страшного, несправедливого обвинения.
- Хотел бы, чтоб он вернулся хотя бы с одним орденом, - и признался, - а то стыдно отвечать.
- Таких счастливцев не много, - продолжал грубо резать по живому профессор, - и где гарантия, что вашему бы отцу повезло? Вы готовы задним числом рискнуть его жизнью?
- Нет, конечно, - в этом я был твёрд. – Он много раз писал заявления на добровольную отправку, но ему всегда отказывали. Говорили: тыл – второй фронт.
- И правильно говорили, - согласился, утихая, Горюн. – Вы ещё молоды и не научились по-настоящему ценить родителей. Хорошенько задумайтесь когда-нибудь: они дали вам самое дорогое для вас – жизнь, и уже это одно оправдывает их перед вами во всём. Вам остаётся только любить их и прощать и посильно помогать. Вы – их отражение: не любите родителей – не любите себя.
Если бы кто знал, как приятна и целительна была мне отповедь профессора.
- Отец стихи пишет, - покраснев, неожиданно выдал я тщательно скрываемую слабость родителя.
Горюн снова рассмеялся.
- И опять я прав: яблочко от яблони недалеко падает. Ваш отец – творческий человек, и вы ему наследуете. Болейте на здоровье. – Он допил чай и продолжил: - А сочувствую потому, что ждут вас многочисленные и очень болезненные шишки, ссадины, неожиданные подножки и толчки, незаслуженные оговоры и обидные предательства, глубокие разочарования и стрессы. Весь приятный набор будет зависеть от степени вашего заболевания. Терпите, не делайте резких движений, бойтесь кого-либо больно задеть – всё вернётся бумерангом. У нас умеют давить таланты, наш народ любит дураков и чокнутых, но терпеть не может умников. В общем – дерзайте. Удачи вам. – Он с хрустом потянулся. – Не мешало бы соснуть минуток этак с 200. Можно? – встал и направился к заправленной кровати.
- Я договорился со Шпацерманом, - небрежно бросил ему вслед, - живите здесь.
Он живо повернулся, с неподдельным любопытством поинтересовался:
- Он разрешил?
- Не то, чтобы разрешил, - запнулся я, - сказал, что знать ничего не хочет.
Горюн опять весело рассмеялся.
- Этого достаточно. Надеюсь не очень стеснить вас.
Быстренько разделся, аккуратно уложил грузное тело на скрипнувшие пружины и замер. Мне оставалось только последовать примеру старшего.
Хуже нет, как вставать утром в понедельник. Но в этот я поднялся без ропота: спать некогда – нас ждут великие дела. Горюн уже смылся втихую. Критически оглядел мятую праздничную спецодежду, но, чтобы избежать издевательств опекунши, влез в неё и потопал ни свет, ни заря торить спозаранку тропу в науку. Скоро выйдя на улицу, не сразу и сообразил, что второй день шастаю без палочки. Ура! В приподнятом настроении, как никогда, почти вбежал в камералку – никого! Я первый! Такого тоже ещё не бывало. И на часах – без пятнадцати. Мог бы ещё дрыхать и дрыхать без задних ног. И никто не видит, никто не заметит подвига будущего лауреата, никто не отметит в биографии.
Быстренько сажусь и, пока никого нет, …соображаю, критически рассматривая со всех сторон кандидатский опус, как будет выглядеть мой. Решил не жмотиться на бумагу и использовать глянцевую, а корочки, то есть, обложку, сделать твёрдо-синими, гладкими с позолотой. Вверху скромно: Лопухов В.И., золотой вязью, а посередине золотая пила графиков и через неё – «Рациональная интерпретация электропрофилирования». Внутри, конечно, кандидат геол.-минер. наук Лопухов Василий Иванович, а ниже – тираж. В скольки издавать-то? 10 000 экземпляров хватит? Нет, лучше с запасом, а то потом всё равно придётся переиздавать, лишние затраты для государства. Возьмём в оптимуме 50 000. В самый раз – всем достанется. Хотел ещё составить список, кому преподнести с дарственной надписью, бесплатно, но помешали – в камералку шумно ввалилась бездарная бабья гопа. Сразу: «Здрасьте! С Новым годом! Почему на вечере не был?» И толком не выслушав обстоятельных объяснений, сразу, по-бабски, напали скопом: «Денежный взнос назад не получишь! И торт твой схавали!» Деньги – ладно: скоро гонорар за книгу отхвачу, а вот торта жалко. Тем более – не завтракал. Потом они занялись увлекательными воспоминаниями о праздничных перепитиях и напрочь забыли обо мне. Потом, естественно, скучковались вокруг прокисшего чайного стола, и я совсем остался один-одинёшенек. Зря только костюм напяливал.
Можно было приняться и за графики. А уже расхотелось. Со мной всегда так: придумать что-нибудь сногсшибательное – это пожалуйста, а вот валандаться в однообразной конвейерной тягомотине – убей, не могу. Вон, женщины – они, наверное, не так устроены – изо дня в день, из месяца в месяц, даже из года в год делают, как автоматы, одно и то же и не расстраиваются, не бунтуют. Потому-то и лидеры в семьях. Терпеливы. А у меня его нет, терпения. О-хо-хо. Пойти, что ли, наведаться к Алевтине, потрепаться на насущные партийные темы. Может, ненароком что подскажет ценное. Бывает, балабонишь с кем-нибудь о чём попало и вдруг – бац! – как выстрел в мозгу: какое-то слово или выражение задели заевший спуск, и задачка, над которой безуспешно бился в тиши кабинета, разрешилась сама собой. Пойду, может, опять случится выкидыш.
Приоткрыв дверь, заглянул в их кабинет. Слава богу, одна! Рябушинского нет.
- Не стесняйтесь, заходите, - приглашает, чуть улыбнувшись, больше глазами.
- А где Адольф Михайлович? – осведомляюсь на всякий-який, потому что при нём доверительной свары у нас не получится.
- Болеет, - успокаивает коротко.
Вот, чёрт! Я и забыл совсем, что он всегда после праздников болеет: слабый человек – не пить не может и пить не умеет.
- Что-то ещё придумали? – спрашивает Алевтина, угадав или догадавшись по моему щенячьему виду.
- Ага, - сознаюсь и, войдя, вижу, что она сидит над геологической схемой моего участка, - нюх-то у меня, оказывается, ещё тот! – Приглашаю в соавторы, пока очередь не образовалась.
Ещё больше радуется.
- Делить шишки?
- И она туда же! Чего боятся того, чего
