канительное и занимательное. Сначала надо внимательно изучить проект, в котором Трапер, ни разу не бывший в тайге на полевых работах, определил всю нашу деятельность и затраты на неё. Я проектный документ изучил и могу на память вспомнить, что в нашем отряде предполагаются четыре бригады магниторазведчиков и одна бригада электроразведчиков методом естественного поля. Магнитное поле мы собираемся наблюдать в содружестве с металлометристами по маршрутам на всей площади нового участка, сопредельного со счастливым прошлогодним, а естественное электрическое поле – по детальным профилям на небольшой площади прошлогоднего участка, где бессменный передовик производства экспедиционного масштаба нашёл хилые ореолы, которые вдруг могут оказаться месторождением, чего не должно быть, пока не обнаружатся аномалии ЕП.
На все мои бригады всего-то надо четырёх записаторов на магниторазведку, одного – в резерв и двух работяг таскать тяжеленные катушки с проводами на ЕП, всего 7 рабочих и 6 ИТРов, так что отряд у меня самый интеллектуальный в партии.
В записаторы Шпацерман вербовал местных или заезжих девчат, бывших школьниц, щедро расписывал им прелести таёжной романтики с гитарой и песнопениями у костра, и те доверчиво клевали, не чая, как сбежать из опостылевшего дома и нарваться на таёжного героя. Были и старшеклассники на каникулах и невесть откуда взявшиеся студентики, выгнанные за неуспеваемость с 1-2 курсов и заработавшие право писать в анкетах: образование – неполное высшее.
Постоянных рабочих у нас не было. Заевшиеся поселковые бичи не хотели вкалывать в трудоёмкой и скудно оплачиваемой геофизике, и Шпацерману приходилось ежегодно совершать вербовочные вояжи в Приморск и собирать на пунктах организованного набора рабочей силы самых неорганизованных, не нашедших места в городе. В основном это были алкаши, надеявшиеся избавиться от зелёного змия в зелёной тайге, и только что освободившиеся уголовники, которых не брали на приличные предприятия. Отобрав у них паспорта и справки, ушлый вербовщик не отдавал документы, чтобы не сбежали, до конца сезона, а если кто пытался вспомнить о конституции, того мог вразумить и внеконституционным актом.
Самым-пресамым уважаемым человеком в это время была многоуважаемая завхозиха Анфиса Ивановна. Как известно, женщины жалеют увечных и убогих. Я был и тем, и другим, и мне удавалось поживиться из её оберегаемого загашника, где всё было на строжайшем учёте у самого Шпаца. Бичам же доставались такие затёртые, слежавшиеся и драные ватные спальники, что влезать в них впору только в одёжке и сапогах. Заношенная до предела спецовка выпадала редким счастливчикам. Проблемой были буржуйки, без которых никакая новая палатка не могла стать настоящим таёжным домом. Сделал их все, наверное, местный сапожник или пирожник, и потому имели они непрезентабельный помятый вид, перекошенные формы и дырявые трубы. У некоторых отсутствовали одна-две гнутые-перегнутые ноги и приходилось заменять их камнями. И даже без такой в новой палатке было холодно, промозгло и противно, а в старой, с печкой – тепло, порой жарко, сухо и по-домашнему уютно.
Ещё одна вечная проблема – провода и полевые катушки. Провода нам родное Министерство, словно в насмешку, отпускало в резиново-матерчатой изоляции, очевидно, из армейских запасов времён Великой Отечественной. А может и – Позорной Японской. Они обдирались на каждом камне и сучке, промокали в самой малой росе и были неимоверно тяжелы. Катушки и того лучше: изобретение прошлого века, деревянные, на железном станке, заедавшие постоянно и совершенно не приспособленные к переноске. Шпац, молоток, наладил деловые контакты через дефицит и просто за левую плату в лапу с морячками-связистами из прибрежной базы, и те сплавили нам под видом списания новенькие медно-стальные провода в полихлорвиниловой оболочке и лёгкие, крепкие, малогабаритные металлические катушки, не боящиеся даже удара кувалды.
И приборы у нас, бедных и зачуханных, заторкнутых на самый краешек земли, были старенькие, М-2 да ЭП-1, которые приходилось самостоятельно доводить до ума каждую весну без всякой надежды, что они дотянут до осени. Одно хорошо: можно на практике изучать простейшую, но капризную конструкцию и безошибочно определять болячки. Лечить приходилось апробированным всюду способом: добывать запчасти из тех приборов, что категорически отказывались работать.
Самым наиважнецким мероприятием в подготовке является поголовное инструктирование по правилам техники безопасности под личную подпись, чтобы потом, когда с тобой что-нибудь случится на скале, не мог отвертеться, что не предупреждали, что так делать нельзя. Тебе разрешается работать и обязательно перевыполнять план, но не простужаясь, когда переходишь вброд ледяные реки и ручьи, не ушибаясь и не ломая ног, когда перепрыгиваешь через древесные завалы и скачешь по каменным, не сгорая в палатке от искр прохудившейся печи, не теряясь в тайге, когда вынужденно идёшь в маршрут один, не подыхая от энцефалита, не… и ещё уйма всяких «не», и только одно «да» - неукоснительно соблюдать правила катехизиса, придуманные начальниками, чтобы в любом случае отмылиться от ответственности. Правила эти захочешь, не запомнишь, будешь стараться, не выполнишь, и все работяги ориентируются на одно, золотое: авось пронесёт. Для меня они замешаны на одной закваске с марксизмом-ленинизмом – масса пустых слов и определений, говорится много, а запоминается мало.
Неожиданно быстро пришла посылка с грампластинками. Вечером, благоговея, разбирали с Радомиром Викентьевичем широкие долгоиграющие диски, с почтением прошёптывая имена и произведения музыкальных классиков. А потом слушали всё подряд до отупения, но когда чего-то много, эффект не тот, и первые – «Лунная» и «Времена года» - всё равно остались самыми любимыми. Наверное, прав тот, кто утверждает, что первая любовь – на всю жизнь.
На следующий день профессор принёс две небольшие книженции.
- Смотрите, - говорит, - что удалось добыть в книжном магазине, - и протягивает мне: одна – «П.И.Чайковский», а вторая – «Л.Бетховен». Вот здорово! Буду теперь знать, что слышу. – Между прочим, - продолжает Радомир Викентьевич, - там есть каталоги пересылки книг почтой, в том числе и Геолтехиздата. – Опять, соображаю, незапланированные траты. Так никогда ни на машину, ни на дом не накопишь. Придётся всю зиму в валенках да в раззявленных старых ботинках прошкандыбать. Э-эх, жизнь наша копейка! До рубля никак не дотянуть. – Вы давно были в книжном магазине? – пристаёт, как всегда, с неудобными вопросами Горюн. Нашёл о чём спрашивать. Да я вообще там ни разу не был. – Заглядывал, - вру, - как-то.
Чего туда заходить-то? Полки сплошь уставлены полит-литературой да всяким барахлом издания «Знание». Всем известно, что у нас самый-перенасамый читающий народ. По газете каждый выписывает, иначе так прокапают мозги, что две выпишешь. Художественные книги сметают все, что ни попадя, лишь бы в твёрдых обложках. Особенно у нас любят собрания сочинений классиков – наставят на полки, долго подбирая колер, и любуются, не раскрывая. «Детям», - объясняют, и те вздрагивают, в ужасе глядя на беспросветное будущее.
Ну, ладно, сходил, увидел, выписал, что понравилось на взгляд, и возвращаясь домой, разволновался. Куда буду ставить? Позарез нужен стеллаж, как у Алексея, во всю стену. Лучше полированный, тёмный. Для чудо-проигрывателя с музыкальными шедеврами нужна красивая резная этажерка. Опять же новый костюм некуда вешать – нужен шкаф, обязательно с зеркалом во всю дверцу. И куда это всё ставить? А ещё мягкое кресло, в котором удобно и помыслить, и всхрапнуть. Придётся курительную трубку покупать. Нет, лучше большой фарфоровый бокал китайской работы, чтобы всегда был под рукой с чаем со сгущёнкой. У каждого таланта свои выкрутасы. Короче – надо идти к Шпацерману и поставить вопрос ребром.
Как вихрь врываюсь в его кабинет, осторожно приоткрыв дверь.
- Давид Айзикович! – обращаюсь решительно дрожащим голосом. – Мне жить негде. – Он смотрит на меня недоумённо из-под густого козырька чёрных как смоль бровей, перевитых серебряной нитью. Пришлось объяснить: - Тесно, мебель негде поставить, - и жмусь к стенке, чтобы стать незаметней.
- Ладно, - обещает, - скажу, чтобы Горюнов перебрался на конюшню.
- Нет, нет! – завопил я заполошённо, отлепляясь от стенки, - пускай останется, - и, окончательно обнаглев, прошу:
- Мне бы какую-никакую комнатёнку с малюсенькой кухонькой, - чувствую себя как последний мерзавец, требующий то, чего не достоин. Аж щёки запылали, а глаза в сторону уводит.
Шпац, он – дядя с крепкими обтупленными жизнью нервами, со всякими прохиндеями встречался, со многими наглецами сталкивался, ничему не удивляется. Пошевелился за столом, передвинул бумаги на левую сторону, взял в руки увесистое мраморное пресс-папье, ну, думаю, сейчас как запустит, и всем проблемам конец.
- Ты ведь знаешь, - винится, - что квартиры мы выделяем пока только семейным, а ты – один.
Я молчал, как уличённый в самой гнусной подлости.
- Вот женись, тогда другой разговор – первым будешь, как нужный специалист и полевик.
Морда моя бессовестная вмиг из красной бесстыжей превратилась в бледную испуганную, а я стал лихорадочно соображать: стеллаж, этажерка, шкаф, жена – ничего себе, сколько мебели, самому негде будет жить.
- Да я так, - сдаю назад, - не надо мне ничего, мне и в пенале хорошо, - и неуклюже разворачиваюсь, чтобы смыться не солоно хлебавши.
- Подожди, - тормозит начальник, - мы с осени начали ещё один дом - ты видел – к концу года сдадим. Крайние двухкомнатные квартиры распределены Розенбауму и Рябовскому, а средняя, однокомнатная, пока бесхозная. Пиши заявление, проси в связи с предстоящей осенью женитьбой. Надеюсь продавить Хитрова с Сухотиной. Иначе – извини!
Он подал мне руку в безнадёжной ситуации, и я не вправе был её оттолкнуть. Чёрт с ним, думаю, до осени ещё далеко, всякое может случиться, а застолбить подвернувшуюся недвижимость стоит. Может, Маринка объявится.
- Хорошо, - соглашаюсь, как будто уговаривали, и тем сам себе выношу приговор с отсрочкой, надеясь на авось или на осеннюю амнистию. Подхожу к столу, присаживаюсь боком и бестрепетной рукой, чётким еле разборчивым от волнения почерком карябаю заяву на жену с жилплощадью. Внизу – дата и подпись: Лопух, с закорючкой на конце.
Шпацерман взял каторжное обязательство и предупреждает:
- В свободное время приходи помогать на стройку – быстрее въедешь. Да не забудь на свадьбу пригласить, - улыбается, рад, что объегорил по всем швам: всучил никому не нужную мини-халупу да ещё заставил достраивать. А к ней – абсолютно лишний привесок. Куда теперь от них денешься? Как вериги обвесят чахлое тщедушное тело, и захочешь, не пикнешь на конференции против Когана. Слаб человек – не может и не хочет жить свободно, подавай ему клетку. Вышел из кабинета, переживаю, а всё равно доволен: надо же, какое знатное дельце провернул, не всякому по уму. Одним махом и приличная квартира, и неизвестно какая жена. За неё я не переживаю, будет у меня кататься как сыр в масле, в большой квартире
