запылился профессор. Свет в комнате не горит, я лежу, отдыхаю от трудов праведных, умственных, собираюсь с силами, чтобы печь затопить.
Включает, я жмурюсь и всё равно вижу, как он смертельно устал, осунулся, даже усы обвисли.
- Здравствуйте, - произносит глухо, - как хорошо вернуться домой.
Я уже на ногах, отвечаю и спешу к печке, а старикан тяжело и медленно раздевается.
- Трудно пришлось? – спрашиваю и ставлю на плиту и чайник, и ведро.
- Досталось, - отвечает, - и мне, и лошадям: дорога больно паршивая и долгая. Приходилось часто останавливаться и успокаивать, чтобы не убили себя от возбуждения. Ничего, отойдут. Лошади хорошие, крепкие. – Он переоделся в чистое. – Что у вас новенького? Как съездилось?
Я тороплюсь разогреть кашу на сковородке, достаю остатки деликатесов, сервирую стол. Бутылки с остатками вина не нашёл.
- Нормально, - отвечаю. – Обидел ненароком хорошего человека.
- И не извинились, - угадал он.
- Осознал на обратном пути, в машине.
Профессор осуждающе крякнул, стал раздеваться до пояса. Налил в таз согревшейся воды и стал тщательно умываться. Я подошёл вымыть холку.
- Вот спасибо, - поблагодарил Горюн, довольный, - прямо оживаю, - помолчал, вытираясь, и добавил: - В крайнем случае, можно объясниться по почте.
Я молчу. Я знаю про другой крайний случай: скоро будет конференция в экспедиции, я обязательно поеду и там положу виновную голову на плаху. Пусть Алексей рубит или милует.
- На почте, - меняю закрытую тему, - есть каталог грампластинок с высылкой наложенным платежом. В нём столько всяких композиторов и произведений, что глаза разбегаются, а я никого и ничего не знаю.
Радомир Викентьевич окончательно оделся, расчесал именным гребешком, изготовленным лично, многочисленные волосы на голове и лице и легко и глубоко вздохнул.
- Разберёмся, - обещает, - зайду, посмотрю, может, что мне знакомо, - и садится к столу, на который я, не медля, мечу кашу прямо в сковороде и наливаю чуть больше половины кружки кипятку. Он доливает крепачом доверху и начинает ужин по-детски – с чая, горького, без сахара и сгущёнки.
- Крепкий чай и самокрутка с самосадом, - объясняет, - спасители зэков и единственная отрада. Без них ноги быстро протянешь, нормы не вытянешь и любая еда – не в горло. За чай и махру пайку отдают.
А пьёт он интересно: медленно, короткими глотками, прихлёбывая и смакуя, и держа кружку в тесных объятиях ладоней, лишь изредка отнимая пальцы, когда становится совсем невтерпёж от жара. Я тоже не отстаю, тоже добавил к пол-кружке кипятка пол-кружки сгущёнки и тоже смакую, любовно поглядывая на сокамерника. Тягаться с ним в чаепитии бесполезно: я давно вылакал своё белое пойло, а он всё ещё цедит свою коричневую бурду. Пот на лбу выступил, стекает в мохнатые брови, вокруг носа скопился, а он не вытирает, говорит, так приятнее, теплее. Выполз, наконец, отдулся и принялся за кашу. Тут я ему не помощник – терпеть не могу каш, особенно гречневую. А он и её ест медленно и обстоятельно, ни крупинки не пропустит, всё пережёвывает тщательно. А что там пережёвывать? Глотай да глотай. Съел, сковородку хлебом вытер и бутерброд в рот запихнул.
Мне хорошо с ним, с Горюном. С ним чувствуешь себя уверенно, он решает просто и уверенно не только свои, но и мои проблемы. И никаких Маринок нам не надо, пусть и не думает приходить. Нет, один раз, пожалуй, пусть придёт. А там видно будет.
- Если, - прошу, - ко мне придут, задержите, ладно?
Он сразу догадался, спрашивает:
- Как она выглядит?
- Серая такая, - говорю, а лица не помню.
- В яблоках? – уточняет. И мы оба хохочем. – Ладно, - обещает, - как-нибудь стреножу.
Больше всего меня привлекает в профессоре то, что он никогда лишнего не спросит, не лезет в душу, как наше бабьё, готовое ради любопытства вывернуть тебя наизнанку. Он не раз говорил, что у каждого обязательно должна быть личная жизнь с личными тайнами, если человек не барабан. А как трудно держать эти тайны в себе, когда они так и рвутся наружу. Повздыхал, повздыхал, но вредный конюх так и не спросил больше ни о чём, занятый мытьём сковороды. Пришлось в сердцах броситься на кровать и заново переживать преприятное приключение в одиночку. Зато можно было посмаковать волнующе-стыдные детали.
А ему и наплевать, опять собирается к своим одрам, даже не полежал после еды по-человечески. Наверное, там полежит. Я знаю, видел, у него в конюшне классная лежанка. Правда, твёрдая, зато тёплая, из старого облезлого тулупа и вонючих попон. Бичи тоже иногда, с разрешения, ночуют. Профессор вообще, как я заметил, старается поменьше бывать дома и никогда не появляется и не уходит засветло. Никогда не говорит, куда пошёл, надолго ли, когда ждать назад; не только уходит, не спросясь, но и появляется, когда вздумается. Может выйти сегодня, а вернуться завтра – личной жизни его я абсолютно не знаю. Наверное, так он ограждает меня от опасных контактов с врагом. Я пробовал возмущаться, но бесполезно. И знаю, что мы оба беспокоимся друг о друге: неучтённый комсомолец и недопрощённый враг народа.
- Как дела, - интересуется, - на трудовом фронте?
- А никак, - отвечаю равнодушно. – Упёрся лбом и ни с места. Извилин не хватает.
- А может, знаний? – как всегда угадывает он. – Вы говорили, что занимаетесь объяснением геологической природы электрического поля, так?
Надо же, запомнил.
- Угу, - мычу утвердительно. – Выдохся.
Он тщательно одевается в рабочую одёжку, по всей видимости, уйдёт надолго, обихаживать приобретение.
- Такое бывает. Ваш ум устал, и сколько бы вы его ни понуждали, идёт по проторённой дорожке в тупик.
Спасибо, объяснил. А что дальше?
- Вы точно знаете, - допытывается, - куда его направить? Уверены, что точно знаете конечную цель? Знаете, какие электрические поля создают искомые объекты?
- Ничего я не знаю! – вскричал я с отчаяньем от блужданий в тумане и сел.
И он присел, хотя полностью собрался.
- Не отступиться ли вам на время? – осторожно советует. – Не заняться ли какой-нибудь отвлекающей вспомогательной проблемой? – понуждает к безделью. – Пусть загнанный разум передохнёт, - привык к своим лошадям, и разум у него – лошадь. – Бывает, отдохнув от напряжения и переорганизовавшись, он сам выдаст правильное решение. – Это меня, как ничто, устраивает. – Попробуйте посмотреть на проблему с обратной стороны – представьте себе, какие электрические поля можно ожидать от известных геологических образований и объяснить выявленные несоответствия. – Правильно: умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт. Как Алексей. – И ещё, - продолжает домашний наставник, - мне кажется, вам для успешного внедрения геофизических технологий надо хорошо знать тылы противника – геологию месторождений. – Об этом и Алевтина намекала, и сам я знаю. Подумаешь, надоумил! Профессор-воспитатель! А если не хочется? А хочется так, на ширмачка, с налёту? Тогда что посоветуете делать?
Ничего не посоветовал, встал и ушёл. А я, естественно, упал на кровать и занялся любимым делом всякого уважающего себя человека – стал размышлять о том – о сём, вокруг да около, как научил конюх, о том, как огребу Ленинскую и докажу, что не лыком шит, без всяких ваших геологий. Поразмышлял, поразмышлял, потом взял Алевтинин сборник статей по геологии местных месторождений и, скривившись от скуки, стал изучать тылы противника.
Вечером следующего дня Горюн принёс бланк для грампластинок и список того, что он выбрал. Внимательно просмотрев, я согласился с его выбором, и мы оформили заказ, а я настоял, чтобы на моё имя: очень хотелось щёлкнуть по носу почтариху. К сожалению, не удалось, потому что дежурила другая, пожилая и здоровая. От такой и самому недолго схлопотать по рубильнику. Всё равно возвращался в эйфории, перевирая на все лады Лунную, пока не помешал легковой газик новой модели, притормозивший у тротуара рядом со мной. Дверца распахнулась, и стал виден наклонившийся над рулём Марат.
- Садись, - приказывает.
Всё, думаю похолодевшим кумполом, пластинки Горюну не отдадут… костюм почти ненадёванный… графики не кончил… а сердце куда-то оборвалось, ни в жисть не найти ни одному хирургу. Не хочется зайцу, а лезет в пасть, с трудом забрался в кабину, стараясь не соединять коленки, чтобы не слышно было стука.
- Здравствуй, - говорит шофёр, - торопишься?
Избави бог, думаю, мне не к спеху, могу и до конца жизни подождать.
- Не-е-е, - блею и не смотрю на него, чтобы страха в глазах не увидел.
- Как жизнь? – издевается кошка над мышкой.
- Я, - отвечаю бодро, - всегда «за».
Он не удержался и захохотал.
И вдруг разом оборвал смех и поправил жёстко:
- Не всегда: тогда, на новогоднем вечере, был против.
- Я не был против, - затараторил я, вытаскивая прищемлённый хвост, - я просто валял дурака по дурости.
А он опять жёстко, требовательно:
- Ты знал, что у неё роман с Жуковым?
Защитить женщину даже на краю пропасти – святое дело для благородного человека.
- Не было никакого романа, - горячусь, - все подтвердят, - и тихо, виновато добавляю: - Просто они любят друг друга.
Он хлопнул ручищами по рулю, как припечатал:
- Понятно, - и мне: - Спасибо, что предупредил тогда, - а я и не помню такого. – Выметайся! – командует.
Меня как ветром выдуло. Дверца захлопнулась, и чёрный газик защитного цвета, выпустив ядовито-зелёную струйку белого дыма, рванул по дороге, а я – в сторону, в ближайший переулок – вдруг передумает? – и околицей домой. Добрался весь в поту, залёг на кровать и одеялом с головой накрылся.
- Что с вами? – спрашивает профессор, оказавшийся дома. – Заболели?
Высунул пол-лица, взглянул с опаской на дверь и отвечаю скороговоркой, чтобы успеть, пока не взяли:
- Хор-р-р-ошего знак-к-комого встр-р-ретил.
Он, как всегда, понял, ко всему готов и лекарство заранее приготовил.
- От хороших знакомых, - говорит, - хорошо помогает крепкий чай и разварная картошечка с жареным луком и балычком.
Надо, думаю, попробовать. Вылез из укрытия, мазанул водой по глазам и – к столу. Лекарь ни о чём не спрашивает, ждёт, когда я сам расколюсь, знает, что не утерплю. На этот раз не дождётся. Про это – табу! В нашей камере про начальника КГБ не принято упоминать. Перетерпим.
Впервые отваживаюсь на горюновский чай. Сплошная горечь, и мозги заелозили друг об друга. Но легчает. Сердце нашлось – колотится на старом месте. Не зря он докторскую защитил. Картошка с балыком тоже полезли за милую душу. Совсем оклемался. Напился, наелся, теперь пусть берут, выживем.
- Знаете, о чём я на досуге подумал? – заводит отвлекающий разговор профессор, не дождавшись от меня объяснения странного поведения. – В социологии да и в других общественных науках есть такое понятие – модель социума, модель общества, объясняющая различные связи между определёнными развивающимися социальными группами, классами, по которым можно судить об общественном строе. Понимаете? – помолчал, чтобы я осознал сказанное, дождался, когда неопределённо кивнул лохмами, и неожиданно добавил: - Почему бы и вам для лучшего понимания проблемы не попробовать построить модель того, что ищете? Скажем, типового месторождения с соответствующими графиками над ним?
Я и варежку раззявил и про чёрный газик забыл. Ну, профессор! Ну, бачка! Вот даёт! Котелок-то варит! Он как будто в мозгах моих тухлых покопался и
