Они везде ходят вместе, баба Надя и баба Тоня. Каждой из них далеко за семьдесят, баба Тоня уже ходит с трудом, опираясь на кривую суковатую палку, а баба Надя в свои годы все такая же шустрая, какой была и сорок лет назад. Живая, как ртуть, будто и не было за плечами такой долгой и трудной жизни…
Баба Надя всю жизнь работала на скотном дворе, да еще и поднимала троих – мал, мала меньше! – детей, одним словом, постоянно в работе. Но вот, и дети выросли, и страна развалилась, а с ней и колхозы, и немногочисленное колхозное стадо пустили под нож, а опустевшие скотные дворы очень скоро пришли в упадок, и бабе Наде, выбитой из привычной колеи, пришлось не сладко. Работы не стало, а то небольшое приусадебное хозяйство, которое она имеет, времени требует немного, и деятельная натура бабы Нади целыми днями мается и изнывает от вынужденного безделья.
Баба Тоня работала в колхозе на разных работах и была не такой живой, но более рассудительной. Если баба Надя никогда за словом в карман не лезла, была остра на язык и могла при случае и матерком пропустить – у нее не заржавеет! - то баба Тоня всегда тщательно подбирала слова, говорила низким грудныи голосом, и никто никогда не слышал от нее ни одного грубого слова.
Обе рано овдовели, и, схоронив мужей, в одиночку поднимали детей. Дети выросли и разъехались по свету. Частью живут в большом городе, частью в близлежащем районном центре. Все устроились, получили профессии, обзавелись семьями, имеют квартиры, и постоянно зовут родительниц к себе. Но ни та, ни другая, в городе жить не хотят. Они сделали все, чтобы вырастить детей, вывести их, как они это понимали, в люди, то есть избавить от сельской жизни, но сами в город ехать не торопятся. Да и к чему теперь, когда жизнь уже прожита, бросать родное село!.. Оно, правда, совсем уже захирело, заросло бурьяном, обезлюдело и обветшало, и все же, это - родина! Как ее кинешь?
Они становили здесь советскую власть, подпирали ее своими хрупкими плечами, чтоб не упала, работая от зари до зари, понимали, что – надо. Хлебнули и военного лихолетья. Про те годы они говорят: тогда был первый фронт, и второй. Первый, это наступление немцев, второй, стало быть, отступление. Вспоминать об этом они не любят, и надо очень уж постараться, чтобы вытянуть из них несколько слов на тему войны.
Они живут в разных концах деревни. У бабы Тони изба подкосившаяся, обветшалая, да и у бабы Нади не многим лучше. Кругом, сколько хватает взора, леса этого – хоть захленись им! И что бы стоило привезти пару бревёшек да поправить избенку, но… невозможно!.. Сколько надо обивать властные пороги, сколько нервов истрепать, сколько слез выплакать, чтобы выпросить у местных властей хоть жердочку, да и выпросишь ли?.. Некрасовская бабушка Ненила отдыхает!.. И дрова надо покупать, они в нашем лесном краю, представьте себе, дорогое удовольствие, а много ли купишь на скудные вдовьи деньги? А газа, естественно, в селе нет, о нем и не слыхивал здесь никто. Это в Европе еще сорок лет назад газифицировали последнее село, а наши и так обойдутся!.. Всю жизнь они работали, зачастую на одном энтузиазме, а теперь получилось так, что страна вытянула из них все силы и бросила беспомощных… фактически издыхать, ограбив напоследок, отняв даже те скромные суммы, которые они копили на похороны!
Но они не жалуются. Они вообще никогда и ни на что не жалуются: если все сложилось так, значит, так и надо. И странно бывает наблюдать порой, как приезжий городской хлыщ клеймит власть и порядки в стране за то, что ему «не те ордена давали», и саму страну поливает последними словами, или городская пигалица возмущается старшим поколением, которое «довело страну», а они молча слушают, не выражая ни осуждения, ни поддержки. Они могли бы многое порассказать о том, как «довели страну»: про организацию в селе колхозов, про коллективизацию и раскулачивание (правда, в их селе все жили бедно, так что, раскулачивать-то было и некого), про войну. И особенно – о послевоенном времени. Как жили в землянках, как впрягали в плуги коров и пахали землю, как впрягались сами в бороны, как косили сено, стирая ладони до кровавых мозолей… Как их заставляли подписываться на заем на восстановление народного хозяйства. У бабы Нади двоюродный брат был председателем колхоза. Он пришел к ней и сказал: не подпишешься на заем – избу опишем! Куда было деваться!.. Довели страну, одним словом.
Они верующие, по крайней мере, церковь посещают. Вот только ближайшая церковь далековато от их села, километров десять, а автобусы не ходят… Так, иногда с оказией подъедут, постоят на молитве, поставят свечки за упокой родных… Верят ли они по-настоящему, трудно сказать. Глядя на эту унылую, беспросветную жизнь, невольно задаешься вопросом: ну, какая тут еще может быть вера?.. Иногда кажется, что люди на Руси давно уже и Бога прокляли... Во всяком случае, трезвым и расчетливым Богом они прокляты давно!
Каждый год ходят бабы навещать своих покойников в соседнее село, километра за четыре, там находится погост. Приходят на кладбище (могилы располагаются рядом), смахнут с надгробий опавшие листья, разложат на покосившихся столиках нехитрую снедь.
— Ну, как вам тут лежится? — спрашивает баба Тоня, и тут же, как будто
только и ждала этого вопроса, встревает живая и непоседливая баба Надя: — А чего им не лежать?.. Чего им не лежать! Лежат себе, горя не знают!.. Это нам приходится бегать, выпрашивать, умолять, плакать!.. А им что!..
— Да, им – что… — вздыхает согласно и баба Тоня.
Выпьют по рюмочке за упокой родных, и долго сидят, молча вспоминая молодые годы…
Молчат бабы, каждая думает о своем, и только березы тихонько, как будто стараясь не потревожить их, шелестят листьями, да на давно сгоревшем дереве, в большом гнезде аист стучит клювом, призывая свою пару кормить птенца. Новая жизнь нарождается на мертвом дереве, на заброшенной земле, в умирающей, агонизирующей стране.
После посещения погоста бредут бабы по запыленному большаку в свою деревню. Иногда остановится попутная машина, подкинет их до села, но чаще всего дорога пустынна, и бабы идут пешком. Им не привыкать!.. Баба Надя, живая и нетерпеливая, идет быстро, баба Тоня плетется со своей палкой еле-еле, часто останавливается, чтобы отдышаться, и тогда баба Надя возвращается к ней. Они молча стоят на обочине большака, бабе Наде хоть и не терпится, не стоится на месте, но она не торопит бабу Тоню и терпеливо ждет, когда та отдышится. И снова бредут они по унылой русской равнине…
Эх, бабы, бабы!.. Мужику-то не всякому под силу такая жизнь, а уж вам-то!.. Не всякий мужик сдюжит то, что для вас кажется обыденным. Вот на таких бабах, работящих, покорных и неприхотливых и выросла, выстояла и окрепла страна. Знает великая Россия, что ежели занадобится, ежели придется ей туго – они снова подставят плечо, и что-то подсказывает, что не погнушается великая страна на него опереться, пока молодые и здоровые мужики с липовыми грыжами будут призывать к подвигу, писать песни, создавать плакаты, агитировать и руководить.
…Бредут по унылому пыльному большаку баба Надя и баба Тоня, а над ними так же неторопливо плывут по синему небу облака, иногда закрывая собою солнце, и тогда на землю надвигается сумрачная тревожная тень, и становится неуютно и даже немного страшно. Но идут по дороге баба Надя и баба Тоня, и не прерывается живая нить, и солнце не закроют черные тучи, и отступает тревога…
23 февраля 2009 г ©/ Александр Лысенко
Санкт-Петербург
|
