улетела далеко в траву.
Теперь у них всё получилось толком, по-людски. И он не спешил, и она подбадривала, гладя ладошками по спине и ягодицам, и усилия понадобились только для утоления желания. И потом он не убежал, а остался лежать на боку лицом к ней, а она, глубоко и удовлетворённо вздохнув, чмокнула его в губы и спрятала лицо в его подмышке, с удовольствием вдыхая едкий и дразнящий запах мужского пота, переживая настоящее счастье, которого лишена была всю войну и почти полгода после её окончания – всё самое активное для любви время молодой женщины. Ему понравилось, что она, в отличие от Марины, отдавалась полностью и спокойно, не дёргалась и не извивалась в похотливом экстазе, а покорно позволяла делать всё, что он хочет, и только в самом конце тяжело задышала и слегка запрокинула голову, закрыв глаза, не мешая, однако, ему кончить спокойно.
Когда отдышались, она высунула из уютной подмышки зарозовевшее лицо и неожиданно спросила:
- Ты знаешь, как переводится на русский язык Травиата?
- Нет.
- Падшая женщина, - и засмеялась. – Я и на самом деле чувствую себя сейчас самой развратной и самой счастливой женщиной на свете. – Ещё раз чмокнула его в губы, быстро поднялась и голышом побежала к реке, уютно сияя на солнце крупными белыми ягодицами, а он – следом.
В воду бросились почти одновременно, он тут же поймал и подхватил её на руки, приятно ощущая щекочущее атласное прикосновение грудей. Обняв его за шею, она шутливо пригрозила:
- Смотри: понравится – так и останусь.
- Ну, нет! – вскричал он громким голосом и пропел, перевирая мотив, конец русской застольной песни: - «И за борт её бросает в набежавшую волну», - и бросил, вызвав целый рой брызг и испуганный визг княжны, и сам нырнул за ней, пытаясь поймать за ногу или за что-нибудь повыше, но она увернулась, выскочила на берег в водной пене как Афродита и, погрозив кулаком оставшемуся с носом атаману, величественно ушла, блестя сливающимися с крупного красивого тела каплями воды, к костру.
А он остался, давая возможность Тане не торопясь одеться. Когда вернулся, прикрывая ладошками то, что не являлось для неё уже секретом, она ждала полностью одетая, собирая в сумку остатки трапезы на природе, сворачивая объединившее их и запомнившееся, хотелось верить, надолго, потёртое, но такое тёплое и удобное одеяло и затаптывая остатки костра. Он тоже, торопясь, оделся, изрядно помучавшись с подсохшими сапогами – хорошо ещё, что у обоих были кирзачи, которые не сильно меняют форму и размеры, если не пересушить – отнёс спинку сиденья на место, забросил в кузов так пригодившиеся ящики, огляделся и полуутвердительно-полувопросительно сказал на русский манер:
- По коням!?
Таня тоже огляделась, с сожалением расставаясь с недолгим раем и унося в душе навечно запечатлённую радость мимолётного женского счастья, подаренного по её воле хорошим парнем, и с возвращающейся тоской тихо, но отчётливо произнесла:
- «Хороша была Танюша, краше не было в селе»… Читал Есенина?
- Нет, - сознался Владимир, ожидая продолжения, но его не последовало.
- Поехали, надо нагонять потерянное время.
- Есть, товарищ начальник, - шутливо ответил он, но не увидел ответной реакции на её посмурневшем лице с дежурной полуулыбкой.
- 7 –
И снова колёса студебеккера подминали неровную дорогу, почти просохшую от недавнего ливня, и снова по сторонам – поля и поля с сиротливыми деревьями, кустарниковые рощи с начинающей желтеть и буреть листвой, неглубокие лога и овраги, заросшие буйной и до сих пор ещё зелёной крапивой, папоротником, конским щавелем, васильками и ещё какой-то высокорослой и широколиственной травой, и редкие ответвления тележных дорог с заполненными водой колеями, блестящими на солнце словно рельсы, уводящие на хутора за теснящимися вдалеке высокими соснами. В нагретой солнцем кабине стало тепло и даже душно: свежего воздуха, улавливаемого открытыми боковыми шторками, не хватало. То и дело в лобовое стекло с лёту ударяли неудачливые стрекозы, вялые слепни, жирные мухи, цветные бабочки и крупные красные комары, превращая его в гербарий, а внутри кабины перед клюющей носом разомлевшей Таней, тщетно пытаясь выбраться, взбиралась вверх по стеклу и падала вниз рассвирепевшая оса, но та, в чьей власти была её свобода, не обращала внимания, сосредоточившись на том, чтобы удержать голову в относительном равновесии.
- Фу! Не могу больше. Совсем разморило. Прилягу, ладно?
Владимир подвинулся как можно ближе к своей двери, а она, скорчившись, уткнулась головой в его бедро, а спиной упёрлась в спинку сиденья. Так оказалось удобнее, и засоня вскоре усиленно засопела носом, изредка прерываясь на внушительных толчках, которых шофёру не удавалось избежать, а он на более-менее ровных участках дороги придерживал её правой рукой, доверяя руль одной левой. Он тоже начал задрёмывать и удерживал внимание только тем, что продумывал встречу с агентом в Гродно, пытаясь заранее предусмотреть все возможные варианты, хотя и понимал, что, скорее всего, случится единственно не учтённый, и часто высовывал мутнеющую голову в окно под охлаждающий и взбадривающий встречный ветерок. Минут через пятнадцать дремотной маяты Таня зашевелилась, хватаясь со сна за руль, колени Владимира и рычаги управления, с трудом поднялась, с удовольствием распрямила затёкшие ноги, погладила примятую порозовевшую щёку, кое-как поправила вздыбившиеся волосы, помотала головой из стороны в сторону, закурила, как это делают все курильщики после сна: глубоко и сладко затянулась и медленно выдохнула, окончательно приводя себя в чувство, и сказала:
- Можно терпеть дальше. Много ли бабе надо? Ты-то как?
- В норме.
Вдоль дороги потянулись бесконечные луга со стогами и копнами сена, расставленными под линейку, небольшие озерки, поросшие осокой, над которой метались какие-то острокрылые птицы, вдали показался воз со свежей травой.
- Скоро будет литовское селение, - сообщила Таня, - никак не могу запомнить название – какое-то сочетание с «шишкой». Проедем мимо?
Однако проехать «шишку», как и Ошмяны, не удалось. Как только они, распугав большую стаю гусей, с шипением отступивших на обочину, подъехали к административной избе с уныло обвисшим, розовым от времени флагом с еле заметными атрибутами народной власти – серпом, молотом и звездой, из неё энергично вышел военный в распахнутой кавалерийской шинели и встал посреди дороги, расставив ноги, лицом к приближающейся машине. Когда они вынужденно остановились, подошёл со стороны Владимира.
- Куда направляетесь? – на лбу его отчётливо отпечатался красный ободок от фуражки: выше кожа была белой, без загара, а ниже, включая всё лицо, шею и облупленный нос – коричневой.
- В Гродно, - ответил Владимир.
- Я – командир истребительного отряда старший лейтенант Коробейников. Предъявите документы.
Владимир вышел из кабины, подал документы, Таня, тоже выйдя к ним, отдала свои. Коробейников внимательно и без необходимости долго рассматривал бумаги, несколько раз перекладывая одну поверх другой, хмуря выцветшие рыжеватые брови и часто взглядывая на женщину, пока той, в конце концов, это не надоело, и она резко, с досадой, выговорила истребительному кавалеристу:
- Чего ты ешь меня глазами? Замужем я давно, обглодана, успокойся.
Инспектор вздохнул, вернул документы и широко улыбнулся, обнаружив весёлые карие глаза и абсолютно целые, слегка желтоватые зубы.
- Жаль.… А я дом начал строить….
- Домохозяйка, что ли, нужна? – подкузьмила Таня.
- Не только, - серьёзно возразил будущий домовладелец. – Неплохо, если было бы за что пощупать и можно было бы поговорить на разные мировые и душещипательные темы. Смолите, - он протянул надорванную и помятую пачку дешёвых папирос «Норд».
- Бери лучше мои, - предложила Таня, доставая «Беломор».
- Не откажусь, - старший лейтенант взял одну папиросу, положил за ухо, а вторую лихо вбросил в рот. – Ты не куришь, что ли? – спросил Владимира и, не ожидая ответа, похвалил: - Молодец! Дольше не состаришься. – Прикурив от Таниной зажигалки, продолжил уже напрасно пушить перья перед окольцованной самкой:
- Так вот спрашиваю: как найти такую – три в одной – и не ошибиться?
- И это все твои заботы? – ехидно спросила Таня.
- Да нет, есть и ещё кое-что по мелочи в здешних лесах, - помрачнел истребитель, словно ему внезапно наступили на кровавую мозоль. Для него трепотня со своими в здешних чужих местах была необходимой отдушиной от постоянного напряжения и вражды аборигенов.
Таня поняла его.
- Так и быть – даю бесплатно: ты сначала поговори, попробуй готовку, а уж потом и щупай. Уверена, что действуешь наоборот.
Старший лейтенант сморщил облупленный нос, несогласный с предложенной стратегией, и высказал нешуточное сомнение:
- Ага, пока я с ней разговариваю, сосед пощупает, знаем мы вашего брата.
- Да и мы не хуже вашу сестру, - отпарировала Таня.
И оба засмеялись, довольные друг другом.
- Ладно, ребятки, поезжайте и будьте осторожны: ближе к Острыне банда Грача шастает.
- А что вы здесь-то истребляете? – задала законный вопрос Таня. – Кстати, как зовут это селение?
- Эйшишкес. Народ здесь сбродный, больше белорусы, русские да евреи, литва по хуторам разбежалась. А ловим злостных дезертиров. Ястребки мои умаялись, дрыхнут в канцелярии после бессонной ночи.
- На, возьми для них, - предложила Таня целую пачку «Беломора».
- Спасибо, - принял бесценный дар бодрствующий командир спящей команды. – С хорошим куревом – туго. Тут такая история, что если бы сам не увидел и не услышал, не поверил бы, покруче, чем в книжках.
- Расскажи, - загорелась дарительница со свойственным женщинам любопытством.
Старшему лейтенанту только того и надо было. Он переправил заначенную папиросу из-за уха в рот, снова закурил и рассказал:
- Уже неделю мы ищем схроны Грача, а вчера вечером получили РДО из штаба округа с приказом взять в этих самых Эйшишкесах двух дезертиров, прятавшихся аж с начала войны. Кто-то, видимо, из соседей углядел гадов и из мести за своих погибших накропал анонимку. Сегодня в пять утра мы нагрянули к одному из скрывавшихся и взяли тёпленьким, прямо из постельки. Здоровенный бугай, рожа и пузо как у директора столовой. Мамка младенца в рёв, не отдам, голосит, кровиночку, а в той кровиночке одного сала больше, чем у племенного хряка. Отца нет – погиб солдат. Посерел полусирота, жирными щеками от страха трясёт, рассказывает, заикаясь, как было дело, и всё норовит после каждого слова на колени плюхнуться, разжалобить. Оказывается, вдвоём они с другом драпанули, как только остатки их роты ушли из Гродно, прибежали ночью, чтобы никто не заметил, и затаились по домам. Этого мать сразу же пристроила в погреб, выпуская только по темноте, а второй, как сказала та мать, утром ушёл догонять своих. Четыре года тайно просидел мерзавец в погребе, так никто и не узнал до сегодняшнего дня, что у них в селе прячется дезертир. Даже немцы, бывавшие, правда, наездами, и полицаи не обнаружили гадёныша, так надёжно оберегала чадо мать от людей и людского горя, растила только для себя, не задумываясь, что будет с оболтусом потом, надеясь, что как-нибудь всё образуется, а он будет жив. – Коробейников затянулся так, что с треском задымился
