Изгой. Книга 3

ситуации поднять голову со свёрнутой телогрейки, - необходимы были и боковые охранения: нападение совершено с флангов.
- Тогда движение колонны пришлось бы резко замедлить, - не сдавался первый, - а это потеря времени, которая на марше…
- Отставить!!! – гаркнул подполковник на заднеумных штабных деятелей, привыкших измерять военные операции масштабными потерями на бумаге и не воспринимающих единственную смерть трагедией. Опомнившись от прошлых терзающих военных неудач, оттеснённых во тьму памяти свершившимся вдруг горестным настоящим, их начальник встал-таки с кровати, слегка качнувшись, и, сконцентрировавшись, пошёл на выход, бросив на ходу никому конкретно:
- Пошли.
Владимир пропустил хозяина и вышел следом, услышав позади себя чертыханье поднимающихся штабистов, сталкивающихся между собой и с редкой мебелью. Забравшись в кузов, он открыл задний борт, освободил русскую «домовину» от удерживающих ящиков и стал осторожно выдвигать наружу. Подполковник стоял рядом, наблюдая и не делая ни малейших попыток помочь.
- Я один не сниму, - сердито сказал Владимир, обозлённый офицерской праздностью бывшего начальника штаба, привыкшего к обслуживанию.
Тот тут же приказал:
- Мартынов, Хрусталёв, помогите, - но сам не сдвинулся с места.
Майоры неумело ухватились за край гроба и вразнобой потащили наружу, неуверенно переступая ослабевшими от алкоголя ногами, а Владимиру достался второй край. Так они и пошли в дом, сопровождаемые подполковником, и Владимир, напрягаясь, молил бога, чтобы те, передние, пятясь задом, не запутались в собственных ногах и не грохнулись, раскрыв гроб и вывалив Татьяну на себя. Но всё обошлось. В дверях своей комнаты траурную процессию встретила соседка, прижимая кулак к вздрагивающим губам.
- Таня?! – спросила утвердительно у Владимира. Он молча кивнул, и тогда она бросилась открывать дверь в любимый дом соседки, освободила стол от бутылок, стаканов и объедков, выдвинула гробовой постамент на середину, помогла подруге удобнее разместиться на нём и застыла рядом в скорбном ожидании встречи.
- Открывай, - снова никому приказал подполковник, убеждённый, что всегда найдётся кто-то для выполнения его распоряжений. Естественно, что пришлось это делать младшему по возрасту и званию. Он взял топор, принесённый женщиной, и, вскрыв крышку гроба, осторожно опустил её рядом со столом. Ожидавшие увидеть труп с удивлением уставились на копну сена, занимавшую, казалось, весь гроб с верхом. Владимир осторожно снял сено сверху, сбросив под стол, отчего в комнате остро запахло луговыми травами, освободил Таню и с облегчением увидел, что она не пострадала от тряской дороги, и даже бело-красное полотенце, прикрывавшее лицо, осталось на месте. Настала очередь подполковника. Он подошёл к гробу, убрал, готовясь к главному, ещё несколько оставшихся травинок, нерешительно протянул руку к полотенцу, медленно отвернул его и… отшатнулся, увидев незнакомое бледно-восковое лицо жены с бордово-фиолетовыми пятнами, лёгкой улыбкой, которую не одолела даже смерть, и одним распахнутым настежь зелёным глазом, внимательно глядящим прямо на непутёвого мужа. Если бы не уродующие синяки на лице и неестественно открытый глаз, она в селянской бело-красной полотняной одежде и с такой же перевязью на голове, лежащая в пахучем сене, была бы похожа на сказочную спящую царевну, которую должен разбудить храбрый и красный суженый. А он, чёрный, неуверенно протянул дрожащие пальцы к помутневшей зелени и, долго не решаясь, боясь промазать, закрыл глаз, и царевна, не просыпаясь, окончательно умерла, вызвав судорожные, едва сдерживаемые, рыдания подруги. Больше Владимир ничего не видел: он бежал, боясь укоряющих вопросительных взглядов, а ещё больше – вопросов о том, как всё случилось, что он-то жив и невредим.

- 2 –
На торговой базе, когда Владимир поставил машину внутри, недалеко от проходной, и собрался уходить, сторож-вахтёр, увидев по бледному осунувшемуся лицу шофёра, что тот беспредельно устал, спросил:
- Далеко домой?
У него была необычная русая борода, пожелтевшая на конце, и такие же длинные и светлые усы и волосы, выбивавшиеся из-под шапки с торчащими в стороны наушниками и воротника стёганой телогрейки.
- Порядочно, - устало ответил Владимир, и ноги, услышав нерадостный ответ, онемели, не желая двигаться.
- За полночь уже, темно, на улицах неспокойно, пока дойдёшь – до утра всего-ничего останется. Оставайся у меня.
- А вы?
- Мне всё равно ревматизм не даст ни посидеть, ни полежать, только и отпускает в ходьбе. Так что лежанка в полном твоём распоряжении. Пойдём, напою целительным чайком, до утра часа три-четыре покемаришь – и то ладно.
Владимиру и самому не хотелось идти домой, встречаться с Сергеем Ивановичем, снова бередить успокоившуюся память, что-то рассказывать невпопад, объяснять, оправдываясь. Сил ни на что не осталось, хотелось только одного: спать и спать. А утром пусть то, что случилось, представится страшным сном.
В тёплой вахтёрке, нагретой печкой-буржуйкой, сторож разделся и молча принялся за приготовление фирменного чая, а гость, присев на твёрдую лежанку, прикрытую слежавшимся ватным матрацем и старым, но чистым суконным одеялом, бездумно наблюдал сквозь туманившую усталость за гостеприимным хозяином.
- Готово.
По тесной каморке поплыли приятно дурманящие запахи трав и цветов, расслабляющие душу, кружащие голову и наполняющие тело подъёмной лёгкостью.
- Вот и мой травничок. Попьёшь на ночь, и будет твой сон таким крепким и беззаботным, что и трёх часов хватит выспаться.
Кустарь-траводел достал с самодельной полочки в углу, прикрытой белой бумагой с выстриженным по краям затейливым узором, две фарфоровые чашки – уже это стало приятной неожиданностью, поскольку обычно русские хлещут чай из больших обжигающих жестяных кружек, реже – из массивных гранёных стаканов – протёр внутри салфеткой, а не пальцем или простым дуновением, как принято здесь, достал из-под крышки стола, где была устроена потайная полка, старинный медный чайник, натёртый до блеска и укутанный в большое мягкое полотенце, да ещё и в широкий шерстяной шарф, и, перекрестившись в угол на висевший сигнальный фонарь с оплавленной потухшей свечой, не торопясь, бережно налил в чашки дымящийся жёлто-зелёный нектар, а рядом выложил аппетитные масляно-жёлтые бублики, нанизанные на красную тесьму.
- Приступай, пока не ушёл весь дух.
- Что здесь? – спросил ночной дегустатор, бережно поднимая за тоненькую ручку изящную чашечку, с выпуклых боковин которой приветливо кивали нежными ярко-синими лепестками колокольчики в обрамлении зелёных острых листочков.
- Вся божественная сила ягод и трав: шиповника, земляники, боярышника, костяники, калины, малины, черники, смородины, вишни, пустырника, василисника, зверобоя, душицы, чабреца, мяты, цикория и ещё чего-то, сразу и не вспомню. Нравится?
- Ещё бы! – искренне похвалил Владимир. Травяной чай и вправду был необычайно вкусным и притягивающим. Особенно приятен был букет запахов, проникающий через нос до самого нутра, расслабляя всё тело и успокаивая душу. Уже с половины чашки гость размяк и обессиленно вспотел. Прихлёбывая не торопясь, растягивая удовольствие, он, прищуриваясь от лёгкого пара, поднимающегося из чашки, исподтишка рассматривал ещё сравнительно молодого сторожа. Хотя по морщинистому дублёному лицу, почти полностью спрятанному в зарослях свободно росших волос, определить возраст хозяина было сложно, но по крепкой кряжистой фигуре с широкими прямыми плечами и ладонями-лопатами можно было предположить, что ему нет и пятидесяти. Обычно же здесь сторожили дряхлые старики и бабы.
- Что разглядываешь-прицениваешься? Не девка, - дружелюбно попенял травник, заметив внимательный взгляд шофёра.
Тот смутился, покраснел добавочно к внутреннему жару, но ответил правдиво:
- Вы больше похожи не на сторожа, а на деревенского священника из глухого села со старинным деревянным храмом.
Псевдосвященник удовлетворённо улыбнулся, и только в серых глазах его, почти завешанных седыми бровями, промелькнуло что-то серо-стальное, острое, как выход блестящего стилета из рукоятки-ножен.
- А я и есть священник, поп-расстрига, слыхал о таких?
- Нет, но по смыслу второго определяющего слова можно предположить, что это священник, уволенный со службы.
- Не только уволенный с церковной службы с запрещением богослужения, но и лишённый права на защиту церковью перед богом, по сути – отданный во власть дьявола.
- За что же вас так?
Сторож помолчал, соображая, стоит ли отвечать любопытному шофёру.
- Тебе, однако, отдыхать надо, поздно уже.
- Я всё равно не засну, день был тяжёлый, голову давит.
- Давай тогда ещё по чашке выпьем, - отлучённый от церкви и отданный дьяволу снова развернул укутанный медный антиквариат и оживил фарфоровые колокольчики. – А выгнали меня из церкви за самое что ни на есть паскудное дело – за нарушение заповеди «не укради», или по-простому – за воровство.
Владимир, не очень устойчивый в отношениях с богом и, тем более, с самозваными служителями его на земле, рассмеялся.
- Если за это наказывать, то церковь останется вообще без верующих, да и без священников, я думаю. Вряд ли найдётся такой, кто может похвастаться, что никогда в жизни не присвоил чужого.
- Да, ты прав, праведников на земле не стало. Думаю, их никогда и не было, а тех, о которых знаем, сделала церковь задним числом из корыстных побуждений, для собственного прославления. Ты заметил, что в святках все праведники-святые обязательно священники или монахи? Вот и выходит, по-церковному, что святость приобретается не через человекоугодные дела, а через усердие в богослужении, в молитвах и служении церкви и иерархам. Это главный церковный обман, которым церковь сама себя разрушает, отделяясь от верующих в бога. А воровства в её лоне хватает, знаю об этом не понаслышке. Все они там давно служат надвое: и богу, и дьяволу, но только не людям, не зря сплошь пузатые и вальяжные.
Сторож усмехнулся, аккуратно допил чай, так же аккуратно отставил чашку, снова перекрестился на лампу, очевидно, поблагодарив бога за пищу и мысленно покаявшись в крамольных словах.
- И меня бы простили – я вернул украденное. Наложили бы епитимью, и дело с концом. Но украл я то, что до меня было выкрадено, и настоящие воры не хотели моего прощения. Слушаешь? Или ляжешь уже?
- Нет, нет, рассказывайте, - попросил Владимир, боясь остаться наедине со своими не божескими мыслями, убегающими в прошедший день.
Церковный вор с кряхтением выпростал из-под стола ноги, энергично растёр твёрдыми ладонями широкие колени, сидя посгибал ноющие конечности, проверяя на работоспособность после принудительной разгонки застоявшейся венозной крови и, вздохнув, как будто заставляли силой, начал рассказ о своём падении.
- Ты опять же прав в предположениях обо мне, правда, с точностью до наоборот. Был я всего лишь пономарём в нашей неказистой деревянной церквушке, почерневшей и покосившейся от времени, с одним надтреснутым колоколом, который тоскливо созывал стареющее лапотное население захудалой деревушки, затерявшейся среди речушек, озерков и болотин низинной берёзовой Рязанщины.