Изгой. Книга 3

Священником был у нас чисто громила, разбойник с большой дороги, здоровенный мужчина, весь заросший цыганским смолистым курчавым волосом, с красной рожей, никогда не меняющей цвета, ни зимой, ни летом, ни днём, ни ночью, потому что батюшка дружил очень с зелёным змием, а ещё был страстным до самозабвения рыбаком. А эта болезнь отнимает и всё время, и весь разум, так что частенько приходилось проводить службы мне и даже принимать исповеди, быть, так сказать, ухом для бога. Ничего, наши деревенские не жаловались и даже поощряли, потому что иерарх по занятости своей всё делал впопыхах и в раздражении, поторапливал и верующих, и себя, и бога, где уж тут умиротвориться страждущей душе.
У деревенского фальшивосвященника была своеобразная и неприятная манера рассказывать, глядя мимо слушателя, только изредка просверкивая его из-под лохматых бровей колючим пронизывающим взглядом тёмных глаз, проверяя и оценивая, как тот воспринимает услышанное: верит или сомневается, внимателен или рассеян, снисходителен или скептичен. От этого короткого взгляда исподтишка сердце насторожённо обмирало, и рвалась нить повествования, излагаемого без всякого выражения в голосе, монотонно и сосредоточенно, как будто всё, о чём говорилось, не было пережитым, а было давно затверженным и многократно заученным до последнего слова.
- Естественно, что всех прихожан, в большинстве – прихожанок, я знал не только в лицо, но и по одёжке, которая не менялась с годами – она надевалась только в церковь – и потому сразу же приметил двух новых верующих. Да и нельзя было их не заметить. Они, словно две Марии спустились с небес, выделялись ангельскими белыми ликами среди деревенских задубелых глупых и бесчувственных тёмных рож. У обеих были одинаковые белоснежные мягкие кружевные платки, частично перекрытые верхними плотными чёрными, резко оттеняющими выступающую белизну кружевной оторочки, и лица с неземными огромными страдальческими голубыми, как ясное небо, глазами. Одна – постарше, то ли молодая мать, то ли старшая сестра, а вторая – совсем тростиночка, колеблемая даже лёгким ветром, с алыми пятнами на бледных щеках.
Сторож неторопливо, размеренно достал потаённый чайник, высвободил слегка позеленевший носик, подлил себе немного в чашку, аккуратно отхлебнул спрятанными в желтоватых грязно-пегих зарослях губами, почмокал-посмаковал и спросил:
- Не куришь?
- Нет.
- Вот и я – нет. Порой кажется: закурил бы – легче стало бы жить. Но смолоду не приучился, потом сан не позволял, а теперь и привыкать не ко времени. Правда, однажды попробовал, да чуть нутро не вывернуло наизнанку. Больше не захотелось. Чайком вот взамен балуюсь. У каждого свой наркотик, уводящий от повседневного жизненного мытарства.
Он ещё отхлебнул своего фирменного наркотика и, повременив, возвращаясь мыслями в прошлое, продолжал:
- Потом я у баб узнал, что это у неё на щеках отметины скорой смерти, что они сёстры, почти сироты, потому что родителей арестовали, а их выгнали из дома на улицу. Они нашли приют у местной тётки Серафимы, сестры матери, очень набожной женщины, которая и привела их в церковь, чтобы просили защиты и помощи у бога, а больше было не у кого.
Он снова потёр ладонями ноющие колени, глубоко вздохнул, так, что зашевелились усы, снова взялся за кружку, но, критически посмотрев внутрь и не удовлетворившись остывшим витаминным зельем, отставил.
- Тогда-то и случилась у меня первая размолвка с богом. Тщетно я в долгих ночных молитвах допытывался, зачем он убивает только-только нарождающуюся безвинную красоту будто бездушный мерзавец, прости господи, который походя рвёт ещё не до конца распустившуюся розу и тут же бросает на пыльную жаркую дорогу, где ей суждено в муках зачахнуть и засохнуть, не одарив никого красотой и свежестью.
Сторож даже слегка разволновался, припомнив напрасные молитвы, и чуть-чуть повысил голос, по-прежнему глядя мимо Владимира.
- Зачем взвалил на хрупкие, почти детские плечики, на неокрепшую душу неимоверные испытания, которые не под силу и умудрённым житейским опытом старикам, зачем призывает к себе так рано?
Бывший пономарь осуждающе крякнул, недовольный неоправданным выбором того, кому обязан был служить беспрекословно, но тут же взял себя в руки, помолчал, очевидно, раскаиваясь в несдержанности, отхлебнул отставленный было чай, поморщился, поднялся, с трудом разгибая отчётливо заскрипевшие и защёлкавшие колени, открыл дверь и выплеснул драгоценный напиток в темноту.
- Пока я безуспешно пытал бога, она и сама решила проложить к нему дорожку через покаяние. Как-то после большой субботней службы перед «петровками» попросилась у батюшки на исповедь. Тот недовольно скривился, полагая, что уже отработал своё вседержителю, а дома ожидал обильный обед с запотевшей бутылью, заткнутой свежей капустной кочерыжкой. Здоровый физически и духовно, батюшка никогда не замечал и не чувствовал у своих «овец» ни телесной боли, ни душевного надлома, но отказать новенькой, какой-то неземной по виду, не тутошней, не посмел и молча, сокрушённо и досадливо, махнул лапищей, которой не крестить младенцев и не отпускать грехи, а давить медведей за глотку впору. Однако, именно такого бугая, обжору и выпивоху любили местные, особенно бабы, и гордились своим попом, искренне считая, что раз такой – большой и здоровый, то и богоугоден, а значит, через него скорее и надёжнее можно договориться с богом, достучаться до него со своими нескончаемыми просьбами.
Сторож усмехнулся, то ли соглашаясь с односельчанами, то ли насмехаясь над их грубой меркантильной наивностью.
- Пошла она – не то слово! – поплыла, словно тень над землёй, в исповедальню, а я подсунулся к недовольному божьему посреднику и смиренно прошу: «Дозволь, батюшка, я за тебя, утомившегося, приму грехи девицы?». Он встрепенулся, посветлел лицом, отвечает с готовностью: «И то! Какие там грехи? Так, наверное, преходящие девичьи слёзки-горести, лёгкие обидки на парней и подруг да незлобивые обманчики родителев. Иди, брат мой, успокой незрелую душу, а то я в раздражении могу ненароком и напугать дитятко». И споро ушёл к себе, пока я не передумал. А я так же споро, пока грешница не вышла из исповедальни, притомившись в ожидании, и не обнаружила подмену, пошёл к молодой душе, страждущей обновления, и к совсем не молодому настоящему горю. Как ты? – обратился бывший исповедник к неожиданному ночному слушателю. – Ещё не притомился?
- Нет, нет, - ответил Владимир, боясь, что если сторож умолкнет, его снова захватят давящие, изнуряющие воспоминания о прошедшем дне, - рассказывайте.
Сторож снова растёр колени и продолжил рассказ о своём грехопадении.
- Ладно, коли охота – слушай. Несмотря на крупную разбойничью натуру, голос у нашего батюшки был не ахти, с моим схож, и я надеялся, что она, не видя исповедника, не откроет обмана. Забрался в келейку, сотворил рядом с ней, отделённый тонкой стенкой, решётчатым окошком и полутьмой, а скорее, пробормотал кое-как молитву-пароль, чтобы бог повернул к нам всеслышащее ухо, и спрашиваю, а у самого сердце колотится так, что боюсь, услышит: «Поведай, дщерь, о своих прегрешениях, облегчи душу перед богом, уповая на его милость». И голос мой пресёкся. «Я и сама не знаю, не ведаю, батюшка», - отвечает слабым дрожащим голоском как у невидимой птицы, тоскующей на вечерней заре, - «в чём провинилась перед богом, за что он наказал меня так, что таю в хвори не по дням, а по часам. Помоги мне, примири с господом, заступись, ошибся он в своём ожесточении, не туда направил смертную стрелу наказания». Слышу, плачет почти навзрыд, сдерживая рвущуюся из больной груди тоску, слов нужных связать-найти не может, чтобы поверил небесный исповедник. «Нет», - убеждает и его, и меня, - «на мне грехов тяжких, таких, чтобы лишать жизни, предавать медленной и жестокой смерти. Нет! Я хочу жить! Ой, как хочу, аж выть хочется от обиды и страха. За что? Я и не жила ещё, не любила, ничего не видела, зачем я, неопытная, богу? Пусть оставит здесь, даст здоровья родить дочку, вырастить её, тогда пусть забирает, я сама помогу. Но только не сейчас! Не хочу-у-у!!!». И она горько зарыдала там, за перегородкой, и мои глаза заволокло слезами, а сердце всё больше и больше теснила злоба на божью несправедливость. Говорю ей, ненавидя себя больше, чем главного виновника, словно вступил с ним в грязный сговор: «Не плачь и не убивайся так, отроковица, не гневи господа нашего, который, любя тебя больше всех чад своих, наложил тяжкое испытание. Молись истово и терпи, и отец наш небесный смилостивится и, видя твоё послушание и веру, исцелит, убедившись в небесной крепости». Твержу успокоение, а сам грешно думаю: «Чёрта с два!». И добавляю ещё одну обманчивую пилюлю: «Может быть, проверка в юдоли земной тебе уготована как экзамен перед вознесением в ангельский чин в небесной свите владыки. Терпи и помни, если истинно безгрешна, всё, что случается с тобой, всё к лучшему, к душевной свободе и божьей любви и благодати». Больше мне нечего было сказать, и она, не удовлетворённая моим елейным успокоением, замолкла, часто и коротко всхлипывая. Ты как с богом? – неожиданно поинтересовался у Владимира, отвлекаясь от воспоминаний, отлучённый от церкви и разочаровавшийся в ней и в справедливости высшего судьи дьячок-расстрига. – Комсомолец, наверное?
Владимир ответил не сразу. У него тоже были непростые взаимоотношения со всевышним, тоже были достаточно весомые претензии к нему за все те испытания, которым подвергся в послевоенные месяцы. Он тоже засомневался, что живёт под богом, а не препоручён дьяволу. Правда, судьбоносный покровитель в трудные минуты, порой в безвыходных ситуациях, всегда приходил на выручку, и потому верилось, что и дальше в беде не оставит, вызволит из любых передряг, подстроенных порученцем, и, в конце концов, вернёт на родину.
А тот, о ком они с расстригой вспомнили всуе, давно прислушивался к еретической истории своего бывшего служки на земле и, уловив смятение в душе подопытного, удовлетворённо хмыкнул, вызвав сухой гром с ясного звёздного неба. Потом подтянул к себе тоненькую пока папочку с личным делом того, о ком в хлопотах часто забывал, подвергая подопечного смертельной опасности, но, к счастью, вовремя спохватывался, каждый раз теша себя надеждой, что опыт с заменой души удастся. Тем более что подопытный после каждой встряски ощутимо поддавался, и скоро будет о чём отчитаться на сессии небесной академии, посрамив скептически настроенный сонм, не очень чтущий своего президента.
- Пока общий язык находим, но с трудом.
Если бы сторож не был, хоть и бывшим, но, всё же, священником, Владимир, наверное, отделался бы общими словами или ответил по-комсомольски, а сейчас сказал правду.
Опальный дьячок помолчал, осмысливая неопределённый ответ, не раскрывающий глубины веры шофёра, потом поднялся, походил по тесной сторожке, всё так же не глядя на нежданного ночного гостя, почему-то располагающего к душевным откровениям, снова осторожно присел, щёлкнув ревматическими коленями, и раздумчиво протянул:
- Да-а-а… Многолик, однако, создатель. И в каждом из человеков – его отражение. Будешь дальше слушать?
- Обязательно, - подтвердил