шло очередное наступление на религию, - закрывали храмы, прятали в лагеря священников под «мудрым руководством» ЦК и её первого секретаря Никиты Хрущева, который пообещал показать стране «последнего попа».
«Снег почти растаял, но за ночь деревья густо покрылись инеем. Необычно. А тут еще вспыхнуло солнце, ударил морозец. Красота!
...Вот я и не работаю в библиотеке, - мама настояла на этом. Как-то сказала: «Прямо на глазах моя девка таить, и настолько слаба стала, настолько!.. Того и гляди чахоткой заболеить!»
Приходя с работы, я сразу ложилась, - не было ни сил, ни желания даже поесть, - и мама вначале отпаивала меня чаем из ложечки, а потом я вставала и ужинала. Почему так уставала? Может, потому, что мой начальник майор Михайленко часто доводил меня до слез, заставляя делать то, что казалось унизительным, - разносить по домам газеты, за которыми офицеры в этот день не пришли в библиотеку. А, может, выматывали те двенадцать-пятнадцать контрольных работ, - уже училась заочно в Ленинградском институте Культуры, - которые надо было написать и отослать в институт. А еще каждый день надо было помогать маме на парниках, в огороде, да и на танцы успеть, - заходили подружки, ждали, - так что, мама была права: я таяла день ото дня, и уже пропадало желание ходить в парк, в кино, а только б забиться в какой-либо уголок и лежать, лежать.
«Прочитала «Маленького принца» Антуана де Сент Экзюпери* и будто бы утолила жажду из светлого родника.
... Сегодня приезжал к нам на черной «Волге» Владимир Константинович Соколовский, первый секретарь Обкома по идеологии, - Виктор редактирует его рассказы, готовит их к изданию. Какой он красивый и умный!»
Серенький деревянный домик, обсаженный кустами жёлтой акации, ветви которой служат и забором; перед ним - поляна, покрытая муражком, упругой травкой с мелкими плотными стебельками и листочками, которая быстро отрастает, как её не вытаптывай, возле дома – огород с грядками и картошкой, в доме – тюлевые занавесочки на окнах, ситцевые – на дверях, мебель, если можно её так назвать, соструганная и сбитая братом. И это - мой родной дом… И вот к этому тихому обиталищу подкатывает чёрная «Волга», (теперь обилие машин – привычное дело, но в то время они были редкостью, а на таких «Волгах» ездили только работники Обкома партии.), из неё выходит совсем ещё не старый седоватый, красивый мужчина в золотых очках, и одежда на нём – не только для того, чтобы было тепло (как мы привыкли), но еще и красива. Мужчина приветлив, говорит необычно, умно!.. Ну, как было мне, романтичной провинциалке, не плениться «всем этим»!
«Снова приезжал Владимир Константинович. Когда увидела, что выходит из машины, то сердце забилось и покраснела. Да и он так смотрел на меня!.. Привез нам с мамой коробку конфет и букет роз».
Смотрю на фотографию Владимира Константиновича… Уж и не помню, когда и где фотографировала? Но тогда он уже в Обкоме не работал, а был секретарем местного Союза писателей, в Карачев не приезжал, но с братом они встречались («ВК» - так называл его Виктор), и по-прежнему писал рассказы, издавая небольшими книжками. Каким он был как человек? Многого не знаю, но со слов брата, - не очень образованным, не очень начитанным и не «винтиком» Партии. Таких, как он, я потом встречала не раз, работая режиссером и разъезжая за сюжетами по области, - людьми они были закрытыми, «в себе», и именно эта их закрытость и предполагала, что в них еще оставалось своё, не партийное отношение к жизни.
«Мама рассказала:
Прапрабабку мою по материнской линии звали КулАбиха. Родилась она в 1830 год и была красивой блондинкой с серыми глазами. Замуж ее выдали лет четырнадцати и когда пришли сватать, то забилась она на печку, сидела там и ревела, а будущая свекровь попробовала утешить:
- Чаво ревёшь-то? Всех девок замуж выдають.
И выдали. Мужа звали Федор, родила она пятнадцать детей, а выжили только трое: Гришка, Федор и Аниска, которая была очень красивая. Когда пошла работать на железную дорогу, то познакомилась с Алексеем. Фамилия его была Болдырев, а по прозвищу Писарев, потому что батька его служил писарем, да и он был грамотный.
- Приду свататься, - сказал вскорости.
И сосватал. Утром, после свадьбы, молодые проснулись, а через дыру собака в хату лезет. Собралась Аниска готовить обед, а соли нету, вот и отдала мужу свои деньги, что собрала на Троицу. Пошел тот в лавку и купил десять фунтов соли, хлеба. А жили они на Масловке, что под Карачевом, и была у них одна лошадь. Потом купили телёнка и еще одну лошадку, которая жеребилась каждый год, поэтому через несколько лет у них было уже три. Стал Алексей на этих лошадях ездить в извоз в Брянск (пятьдесят километров от Карачева), - отвозить купцам зерно - и стали они хорошими, зажиточными хозяевами.
(«Где лад - там и клад»). А вот Листафоровы, мои предки по отцовской линии, имели мельницу, мололи крестьянам зерно. Свекровь родила четырнадцать детей, из которых мальчики выживали, а девочки умирали».
Тогда еще не думала, что такие мамины рассказики через несколько лет так увлекут меня, что позже почти три года буду записывать их вначале на магнитофон, который буду брать на работе (пока не заподозрят: и зачем берёт так часто?.. ведь магнитофоны - только для журналистов, и перестанут выдавать), а потом в ученические тетради. И записи эти станут для меня на долгие годы увлечением, терзанием и радостью, когда начну редактировать их, выстраивать композиционно, стараясь сохранить стиль маминой речи, местный выговор, интонацию, - станут тем, с чем интересно и осмысленно жить.
В две тысячи первом году за свой счёт повесть издам в местной типографии под названием «Негасимая лампада», через семь лет помещу в портал Проза. Ру. как «Свет негасимый» (потом, разбив на главки, переименую на «Ведьму из Карачева»), помещу и на другие лит. сайты. Пусть читают те, кто захочет узнать правду со слов простой женщины о двадцатом, социалистическом веке России.
«Владимир Константинович приезжал со своим сыном. Как же он не похож на своего отца! И некрасивый, и развязный. Если Владимир Константинович будто бы и не замечает нашей обстановки, то Сашка вначале покачал нашу табуретку, усмехнулся и только потом сел. Нет, он совсем не такой, как его отец».
Когда я уже работала на телевидении, пришел к нам Сашка вторым режиссером и оказалось, что не был он таким уж неприятным, - мы с ним были в хороших отношениях, - но для меня его восприятие жизни казалось каким-то несерьезным. Да и в характере его было нечто от шалопая, - поверхностное, насмешливое, хотя зачастую и обаятельное. (Сейчас-то часто кажется: а, может, так и надо было относиться к жизни? Не драматизировать события, чаще защищаться юмором?) А тогда была я главным режиссером и ко всем выходкам Сашки относилась без юмора, ведь даже киноплёнку монтировал он, особенно не всматриваясь в неё, - крупный ли план, средний или общий? – и, не отсчитывая на секунды, просто наматывал на локоть и бросал монтажнице. Примерно через год, когда он что-то натворил в командировке, - то ли подстрелил лося, то ли свинью колхозную, - его неожиданно уволили. К тому времени Владимир Константинович уже не мог его защитить, - был на пенсии, - и только позвонил мне как главному режиссеру: «Может, как-то уладите это дело?» И я попыталась, но безуспешно. Было неудобно перед «В.К.», но что я могла сделать, если «дело» сына дошло до Обкома с формулировкой: «Поступок режиссера А. Соколовского несовместим с поведением работника идеологической организации».
«Шли два пьяных мужика, - длинный, в черном пиджаке и стоптанных валенках, вёл под руку маленького в больших сапогах со сдвинутой на затылок кепкой. - и выделывали они замысловатые зигзаги под песню: «Вот закончится срок приговора и наступит свободы пора...». Держались на ногах плохо, но пели, не коверкая слов, и прохожие улыбались, да и я не смогла не улыбнуться. А еще вспыхнуло чувство жалости к ним.
... Владимир Константинович устроил Виктора директором киносъемочной группы на телевидение в Брянске. Работа ему нравится, но плохо, что мой братец там очень скучает и не хочет искать квартиру, поэтому каждый день ездит домой в Карачев.
... (Мое письмо маме, когда она ездила в гости к Николаю в Ленинград):
«Как тебе гостится у сына? Хотя бы написала несколько срок! А у меня с котами и собакой мука: ничего, паразиты, не жрут! Я уж думала: не голодовку ли объявили, требуя, чтобы ты скорей вернулась? Но, оказалось, нет. Вчера купила сто грамм конской колбасы, про которую поют: «Сперва ты меня носила, теперь я тебя ношу», сварила им похлебку, приправив этой самой колбасой, так они сразу её сожрали. Но кто-то из них ночью утащил оставшийся кусок, вот теперь и гадай: чем кормить? А так все нормально. В доме у нас тепло по сравнению с улицей, - ниже пяти градусов температура не опускается. Виктор приезжает из Брянска часто. Отснял еще один фильм. Ну и хохотали же мы, когда его показывали по телевизору! Вначале-то запустили вверх ногами, а мы сидим и думаем: что бы это значило? А вообще-то фильм очень хвалили и ставили в пример всем операторам. И ты в нём была со своими пирогами. И еще: прислали мне письмо из института, что надо пройти практику в библиотеке, так что придется ехать в Брянск, в нашей-то нет ни методического отдела, ни библиографического. Одна я этого не решу, поэтому, когда приедешь, будем думать».
... Уже давным-давно - низко нависшие тучи, холодный моросящий дождь и грязь, грязь, грязь! Кажется, проникает и в мысли.
... Наверное, несет меня по течению. И не во что вцепиться, чтобы пристать к берегу, обрести успокоение. Неужели вот так - всю жизнь?
... Из «Сиддхартхи» Герман Гессе*:
«-Ты похожа на меня, Камала. У тебя, как и у меня, внутри имеется тихое убежище, куда ты можешь уйти в любой час и чувствовать себя дома. А большинство людей похожи на листья: они носятся в воздухе, кружатся, но, в конце концов, все равно падают на землю; другие же - и их немного - словно звезды: они движутся по определенному пути, и никакой ветер не заставит их свернуть с него, потому что в самих себе несут свой закон и свой путь».
Так кто же я? Кружащийся и падающий листок или звездочка, которая «движется по определенному пути»? Не знаю».
Тогда не знала. Но через годы пойму: когда остаюсь наедине с собой, тогда и чувствую себя «дома», - в том самом «тихом убежище», о котором пишет Гессе.
В семьдесят втором закончу первые главы своего повествования и два года ничего не буду писать, - родится сын, мама сломает ногу и надо будет каждую неделю ездить в Карачев, - но с семьдесят третьего снова открою их, и уже буду делать записи регулярно, не предполагая, что станут они для меня не только «тихим убежищем», но и чем-то вроде бездонного колодца, в который вглядываюсь и до сих пор.
*Если бы молодость знала, если бы старость могла.» - из эпиграммы французского писателя и филолога-полиглота Анри Этьена (1531-1598).
*Виктор Гюго (1802-1885) - французский писатель, поэт,
