вопрос был внутри, причинял адскую боль, но ему не суждено было вырваться. Как и ей. Неотвратимость эта камнем давила сверху, топила со злорадством в своей ледяной глубине, не пускала, издевалась, смеялась. Что-то металось, рвалось наружу, до боли, до обморока боролось со всем этим. Обрывки слов истерически срывались с губ, кружили в голове, мельтешили, как мотыльки над свечой.
Эта борьба потом ненадолго утихала, она открывала глаза, жмурилась от причиняющего боль света, плакала, опять забывалась, снова металась, потом с трудом выныривала из своего забвения, ползла по грязному ледяному полу, хватала каменный плесневелый хлеб, жадно грызла, разрывая губы в кровь. Кусочек не забывала оставить крысе. Она часто приходила к ней, около самого лица садилась и прислушивалась к ее прерывистому дыханию, непонимающими бусинками смотрела на ее слезинки, фыркала и попискивала. Она говорила с крысой, просила помочь, рассказывала свою историю, потом уверяла ее, что у нее все хорошо, и помощь ей не нужна вовсе.
Потом снова острая жажда свободы и правды, приступы неимоверной боли в каждой клетке искалеченного тела, потом что-то еще, невнятное и необъяснимое, потом страх, животный ужас, леденящий. Затем она опять наблюдала часами, как тягучие волны пустоты, пропитанные запахом безысходности, заполняли камеру, вываливались наружу, погружая все в свою черную топь, душили всех, опутывали каждого. Потом опять видела сестру у камина, кошку на коленях матери, от этого она опять разрывалась криком, просьбами к тем, кто решил все за нее. Все это сливалось во времени, абсолютно разное, но уже и неделимое, потому что наполнить тишину было больше нечем, одно целое и тысячи осколков. Время стерло грани, уничтожило различия, перемешивая равнодушно все до одной массы. И ей некуда было спрятаться, она сама вплелась в эту невообразимую смесь. Душа уже умирала, раздавленная страхом, когда она из последних сил металась, словно зверь в капкане, плакала, выла, царапала руками и грызла металл решеток, билась в дверь, теряя рассудок от нечеловеческой боли, сдирая ногтями ржавчину и грязь, падала на пол, каталась по бессильно, кричала, кричала жутким животным криком от выжигающей внутренности неотвратимости, потом сжималась комочком в углу и дрожала. Дрожала до спазмов, до горячей тупой боли во всем теле.
А потом все как-то внезапно закончилось. Ушло туда, куда отправляло ее – в забвение…
Она умерла.
Умерла сразу. Умерла один раз.
Раскатистый грохот ржавого металла, крики низких голосов, нетерпеливый топот лошадей, что-то еще, незнакомое, ее не волновало. Она умерла! Что же желать еще? Вы этого хотели? Она умерла. Насовсем. Навсегда…
Только на улице она открыла глаза. Ослепительно яркий солнечный свет заливал площадь, блестел в лужах, на стеклах окон, бегал по камням мостовой, уходил, потом снова появлялся на сбруе лошадей. Свежий, еще не прогретый утренний воздух мягкой пушистой лапой нежно ласкал ее глаза, мертвые губы, бережно касался бледных щек. Улыбнуться бы…
Она с трудом взошла на еще мокрое от невысохшей росы дерево, ее рук коснулась немая тонкая веревка. До нее слабо доносились обрывки речи: «…приговор…» Она улыбнулась про себя. Ей было так легко, все терзавшие душу вопросы разом отступили, она ощущала себя наполненной, беззаботной. Хотелось набрать побольше воздуха и закричать, закричать, чтобы все услышали – она счастлива! ей хорошо! она любит всех!
Где-то рядом верещали воробьи, вдалеке звонко лаяли собаки, доносился чей-то смех. А она все улыбалась… Радость теплым светом заливала сознание, согревала и ласкала ее сущность. Она вдруг услышала музыку. Тихая, она неспешно нарастала, и вот она уже громкая, будящая в душе вечное и самое любимое, доводящая до слез, обволакивающая изуродованное сердце.
Ее уставшие глаза скользили по стенам домов, по лицам гудящей толпы, по сочной, умытой росой зелени деревьев. Случайно она встретилась взглядом с улыбкой. С улыбкой ребенка. С улыбкой ребенка, которого привели посмотреть, как она умрет.
Она снова улыбнулась. Умерла она давно.
Сейчас ее воскресили.
22.10.07.
С уважением, Андрей.