Первая Последняя

Костёр, видимо, получился слишком добрым – не успел разгореться, как тут же принялся отдавать в окружающее пространство всё своё тепло, как графоман, мучающий всех своими творениями, хотя никто его и не просил. Увы, между костром и графоманом всё-таки есть разница: графоман – это на века, а костёр, бедняга, отдавал тепло, отдавал, да, видно, и отдал его вовсе, и, надо полагать, замёрз.
Может быть, всё было немного не так.
Может быть, налетел ветер, хозяин этих мест, подхватил огонёк, как нечто долгожданное и, наконец, обретённое, и понёс куда-то вдаль, надеясь показать новому другу своему какие-то удивительный пейзажи, да только исчезло пламя в его ладонях, оторванное от столь необходимого его племени хвороста. Наверное, поэтому ветер так злится, гнёт деревья, и мечет снег, скорбный и злой – то ли винит себя в случившемся, то ли полагает, что огонёк обманул его, не захотел дружить, и таинственным образом сбежал куда-то. «Ууу!» - воет ветер, и некому понять – о чём он воет, и некому разгадать, что сулит этот вой.
Лисёнку больше нравится первая версия – как-то она красивее, поэтичнее. Нет сил думать о том, как холодно, как больно лапкам и ушкам, слишком холодно – уже привычно холодно. Будь немного теплее, было бы невыносимо, а так – ничего, можно терпеть. Правда, двигаться невозможно. А это и неважно – он явно ворочался в беспокойном сне, а снег в это время заметал следы, и теперь, по пробуждению, нет никакой возможности понять, откуда он пришёл, и в какую сторону надо идти дальше. Нет сил бояться – слишком страшно, что бы бояться. Будь хоть капельку не так страшно, он бы умер со страху, а такой сильный страх стал как бы нормальным фоном его существования, и на него можно не обращать внимания. Какие невыносимо однообразные пейзажи, какой безобразно враждебный снег. Дома снег шёл по своим делам, а тут он как будто идёт на тебя войной, как будто назло заметает твои следы, как будто из вредности заслоняет всякую видимость. И вот – ты долго идёшь лишь затем, что бы узнать о том, что прямо по ходу большая пропасть, и тебе приходится обходить её, двигаясь вдоль обрыва, ни о чём не думая: шаг – другой, шаг – другой, лапка, другая лапка, как больно тебе, лапка моя. А когда ты находишь не самое плохое место что бы вздремнуть, и разводишь костёр, он тухнет, пока ты спишь, пригревшийся от его тепла. Получается протухший, ни на что не годный костёр, а рядом – растерянный ты, потерявший себя в этом чужом лесу.
Нет сил скучать по дому, нет сил тосковать о Лисичке – слишком сильно он скучает по дому, слишком сильно он тоскует по Лисичке, что бы всерьёз относиться к тому, как сильно скучает он по дому, и как сильно тоскует по Лисичке он, это давно уже стало чем-то вроде ощущения времени – само собой разумеющимся его ощущением, как бы обязательно прилагающимся к нему, Лисёнку, раз есть он, Лисёнок, то конечно, он тоскует по Лисичке, и он, конечно, скучает по дому, а как же иначе. Мысли его бродят как уставшие, глупые цирковые лошади, у которых бастует дрессировщик – круг за кругом, по одним и тем же маршрутам, но с небольшими смещениями, синкопами, какими-то немыслимыми, ненужными, и скучными манёврами, и совсем непонятно ему в какую сторону теперь идти, а закрыть глаза он не может, потому что слишком устал, замёрз и напуган даже для этого нехитрого действия. И очень страшно, и очень холодно, и очень он устал.
Полярные Лисы говорили, что вот-вот начнутся места, где мёрзнет даже воздух, а дальше будет мёрзнуть и вовсе свет, и будет совсем темно, а дальше, надо думать, будет замерзать темнота, и там будет только холод, а потом – когда холод станет немыслим для себя, потом будет дверца, ведущая на край света. Какая-то неправильная дверца, раз всё мёрзнет, а ей хоть бы хны, усмехнулся тогда Лисёнок. Лисёнок, которому холодно, которому страшно, который устал, безучастно наблюдает, как в памяти Лисёнка всплывают всякие воспоминания, о том, что случалось с Лисёнком и застряло в памяти Лисёнка, память сама бурлит, как кипящая вода, но в какую сторону теперь идти надо, а в какие стороны не надо, про это в памяти Лисёнка ничего нет, потому что слишком однообразные здесь пейзажи, так стояли и однообразили безучастно, пока затухал его Костёр – слишком щедрый, глупый костёр. А где мне было разжечь другой костёр, если я сам такой глупый, если я у Полярных Лисов набрал только одних галет, хотя уже на подходе к ним замёрз как собака, хотя я Лисёнок, сам дурак, и костёр был дурацкий. Но в какую сторону идти, все же, следы совсем замело, и такое всё одинаковое: деревце, деревце, деревце. Как они выросли тут, эти деревья, в таком холоде, им, наверное так же холодно, как мои лапкам. И пугают меня они не нарочно, просто им самим страшно, и ветру страшно, вот они и пугают меня с перепугу, и всю эту пургу и вьюгу только и учинили – что бы поделиться со мной своим страхом.
Как странно – сколько раз уже казалось, что всё, предел, холоднее быть не может, но, видно, всегда есть куда двигаться - каждый раз я ошибался…
Замёрзну я тут. Эта мысль была уже отчётливой, трезвой, лишённой витиеватости. Это была даже не мысль. Это была правда.
- Ты что там, - раздался голос, - ты что? Или ты «кто»? А то ты так лежишь, как будто «что», но, наверное, всё-таки «кто». Мне кажется, ты замерзаешь.
Лисёнок никого не видел, и не был уверен, что голос ему не мерещится, но кое-как ответил.
- К-к-конеч…ч-ч-чно. Хол-лод-д-дно же.
- Вообще правильно, - одобрил голос, - что ты следуешь установленным правилам, и замерзаешь именно там, где холодно, а не где-то ещё. И что там, где холодно, ты именно замерзаешь. Молодца! Но, послушай, наверное, ты хочешь в тепло? Это по тому же порядку – замёрзшие всегда хотят в тепло.
- Да, - выкрикнул Лисёнок, не веря своим ушкам, свои замёршим, промёрзшим, насквозь промороженным ушкам.
- Ага.
И голос затих, а ветер, кажется, загудел с удвоенной силой – всё искал чего-то, и не мог найти.
Лисёнок ждал.
- Эй! – не выдержав, закричал он, и голос его сорвался на визг.
- Зачем ты кричишь? – прозвучал ответ, полный удивления.
- Ты об-б…щал т-т-пло.
- Эм… Обобщал? Или обещал? Я действительно однажды занимался классификацией тепла, но вряд ли ты можешь об этом знать…. Возможно, ты считаешь, что я тепло обещал, - собеседник озадаченно издал несколько невнятных звуков, - нет-нет, я такого не говорил. Но я понимаю, ты врешь, потому что это тоже такой порядок. Ты замерзаешь, и пытаешься убедить меня, что я что-то тебе должен, это нормально, это, конечно, в соответствии с порядком.
Лисёнок почувствовал усталость. Телом он уже никакой усталости ощутить не мог, тело давно привыкло к усталости, так что ей, бедненькой, пришлось сразу вторгаться в ум. Как-то опустились лапки, и он снова понял, что сегодня замёрзнет. Надо собрать все силы в кулак, что бы сдаться. Будет очень холодно, и всё время будет хотеться встать и пойти хоть куда-нибудь, но этого не надо, а надо лежать, как бы ни было холодно и страшно, и ждать, пока заметёт снегом. Это будет очень тяжело.
- Ну, что ты там ещё придумал?
Лисёнок не ответил.
- Нет, так мне скучно, - объявил голос, - так не пойдёт. Ты разве не слышал историю про двух лягушек в кувшине? Там что-то такое про то, как нельзя сдаваться, совсем не помню. Что-то там… они, то ли в сметану упали, то ли в молоко. Это точно не про стакан, полный мухоедства, про этот стакан – это другая история, совсем другая. Там было про Никифора, он там символизировал природу, и про таракана-от-детства. А здесь лягушки, это даже не насекомые, так что это всё-таки совсем другая история. Одна там легла и сложила лапки, и, не будь дуррой, утонула – потому что именно так надо поступать, если ты изображаешь неправильную модель поведения. А другая – умничка. Другая – молодчинка. Другая всё пыталась выбраться, да и в итоге до того дотрепыхалась, что молоко она сбила в масло, или там во что она могла, я вот и не помню. И по нему уже как-то там выползла на белый свет, даже не обернувшись на соратницу. Ты слушаешь там?
Лисёнок слушал – как было не слушать, если голос раздавался где-то совсем близко, но плохо понимал, о чём идёт речь. Тараканы какие-то, лягушки. Что за бурда, ведь холодно же. Лапки же совсем окоченели. Он свернулся клубком, и уставился на какой-то камешек, лежащий прямо перед носом. Нет уж, теперь только замерзать. Пускай говорит – быстрее убаюкает. Быстрее убаюкает – быстрее усну. Быстрее усну – быстрее узнаю, как сниться. И приснюсь Лисичке. Лисёнок с ужасом заметил, что так часто спасавшая его мысль о Лисичке не действует. Бывало, вспомнишь о ней среди монотонных, бессмысленных мыслей «шаг, шаг, дерево, шаг, шаг…», и как-то теплее становится, и какая-то даже, кажется, улыбка касается глаз, и можно идти, и всё вокруг наполняется таинственным нутряным светом. А сейчас – ничего – Лисичка да и Лисичка. Что мне в ней, что ей во мне. Она – там, я здесь. Вот это действительно пугает, и даже огорчает. Отморозил, видно, где-то в пути, самое своё сердце. И тут же мысли вернулись в привычное русло – камешек лежит, а я мёрзну – все при деле.
Нехитрые чувства, отделявшие Лисёнка от полного безразличия, растаяли от этого холода. И стало всё равно.
- Конечно, - тараторил голос, - есть пословица, что-то такое: после драки кулаками не машут. И это по-своему верно. А есть пословица, что-то в том смысле, что если тебя сбрасывает лошадь, надо на неё тут же залезть обратно, что бы, значит, знала своё место. Понятно, что речь не совсем о лошади, а о принципе действия: от поражения к поражению – до полной победы. Так что в конечно итоге главный вопрос, который надо решить в жизни, сводится к тому, что бы отличить: где драка, где лошадь. И это далеко не так просто, как может показаться.
Лисёнок закутался в одеяльце, и решил сосредоточиться не на голосе, а на потрескивании камина. Какое тёплое одеяло, и как здесь тепло – почему раньше он этого не замечал? Надо просто закутаться, и сразу становится теплее.
Почему он не замечал раньше тёплого одеяла, стало понятно только, когда Лисёнок проснулся. Засыпал-то он под бормотание голоса в лесу, в какой-то наспех вырытой неизвестным зверем норе. А проснулся-то он в комнатке – да больше того – в кроватке. Под одеялом. Под тёплым. А вот и камин. А вот и столик, с какой-никакой, а едой.
- Проснулся? – спросил голос.
- Спасибо. Кто ты? Я тебя не вижу.
- Я хранитель этих мест. Я – Кто-нибудь, страж второго привала. Ты меня не увидишь – такие правила. Я должен встретиться тем, кто не верил в дурные пророчества, и здесь тебя ещё можно как-то рассматривать, хотя от меня не скрыты минуты, когда ты предавался отчаянию. Ну как минуты. Ты сам знаешь, там тех минут на многие часы. Ты, собственно, скорее предавался изредка надежде, а всё остальное время пребывал в отчаянии. Что это я говорю… О чём это я… А, ну, и я должен встретится тем, кто не прилёг ни на миг отдохнуть в снег, и тут ты, хороший мой, конечно, не проходишь никак.
- Страж второго привала?
- Да-да. Ещё меня зовут Сказочник, потому что я любою сказки и истории. Ну а как не любить Родину. Зовут меня ещё Сумасшедшее Эхо, но это уже на их совести, потому что – ну, какое же я эхо. Нет, ну все мы – эхо прошлого, но это же уже слишком глубоко и банально, как считаешь? Не отвечай, я знаю – ты считаешь, что ты хочешь есть, и, скорее всего