Мы привыкли жить стереотипами, и при слове, например, «весы», взятом в религиозном контексте, нам видится суровый дядька с гирьками и чашками, а при слове «благодать» – нечто сладостно-маслянистое. Мир стремится к сытости и спокойствию, и по-своему истолковывает «потусторонние» ценности. Но благодать – это зов истины. Слушающий его не будет выглядеть благополучно с точки зрения обывателя. И оттого, как взвешивается это слово, зависит, например, решение вопроса: лишены человек или страна благодати или наоборот исполнены ею.
Известно, что проблемы человеческой жизни могут рассматриваться как в религиозном, так и в социально-гуманистическом ключе. Последний способ имел распространение среди мыслящей молодёжи конца советской эпохи. Нерациональных «чудаков» можно было встретить где угодно. Стимулом к дискуссиям и размышлениям служили любимые песни и стихи, хорошие книги. Одиночки задумывались об условности человеческих законов и нравственной оправданности государства; о добре и зле; об эгоизме и альтруизме; о «показухе» и искренности; о существовании законов Высших. Себя такие люди считали романтиками, мечтателями, беспокойными, ищущими людьми. Мы изобретали «богов» под вымышленными именами: Счастье, Справедливость, Долг или, наконец, Коммунизм. Мы путались в терминологии, принимая одно за другое, но, главное – был внутренний пафос поиска неизвестно чего (самого себя, смысла жизни) – в противовес другой части людей: целеустремлённой и лукавой. Возможно, это – ещё одно подтверждение того, что стремления человека зависят не только от личной воли, но и от внешних сил, определяющих его жизнь. И, вероятно, законы Бога всегда незримо действовали в «безбожной стране».
В то время меня не посещали сомнения в атеистической правоте, но был я на самом деле или, как многие другие, просто считал себя атеистом, – в этом я и хочу попробовать разобраться…
Далёкий 1988 год. Ещё нет радикальных перемен в советской идеологии. Только взят «курс»… И вот – охотничья избушка в глубине Саян, ночь, керосиновая лампа. На рассвете нам с напарником нужно выходить в трудный маршрут через горы (я работал в геофизической экспедиции), а я читаю «Мастера и Маргариту» и не могу оторваться…
Мир тогда ещё казался мне простым и понятным. Следовало выбирать поле деятельности, совершенствоваться в профессиональном и нравственном смыслах, продвигать в жизнь суровое «добро» с метафорическими «кулаками». Но под утро, закончив чтение романа, я понял, что перевернут «с ног на голову». А спустя пару месяцев вышел из тайги чуть другим человеком. Нет, я не принял христианство или другую религию. До этого было ещё далеко. Только возникло сомнение в праве командовать, осуждать и принимать решения за людей. Я почувствовал себя не «хозяином судьбы», а песчинкой перед лицом Мироздания. Это был первый ярко запомнившийся опыт внутренней дестабилизации, которая воспринималась тогда как некое «плохое настроение».
«Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян», – так думал Веничка Ерофеев в поэме «Москва – Петушки». Не знаю, кому как, а мне пожаловаться на недостаток «медленностей и неправильностей» не приходилось. Было много планов и усилий, потраченных зря. Я шёл к признанию Высшего сложными и непрямыми путями.
Были азартные споры с нахлынувшими вдруг сектантами западного толка. У них всё объяснялось легко и гладко. Надо отдать должное: благодаря их книгам я усвоил первый этап – религиозную космогонию – и даже не понял, а почувствовал, что признание разумного Творения не противоречит науке. Но что-то меня неуловимо раздражало в этих людях. Помимо дикой тенденциозности («спасёмся только мы») и культурной ограниченности («Достоевский был умный мужик, но если бы он принял нашу веру, истина открылась бы ему до конца») было ещё что-то, не выраженное в декларациях, но содержащееся в самом духе новоявленных проповедников. Это – то самое желание спрятаться от духовной дестабилизации (опасность которой, очевидно заключали в себе поставленные мной вопросы), что свойственно и апологетам атеистической нравственности. Сектанты в спорах вовсе не искали истину, а, подобно предшествующим советским деятелям, распространяли и доказывали свою «партийную» правду.
Потом было православное крещение в 30 лет, посещение эзотерических и теософских кружков, чтение философской и мистической литературы, и многое другое, в том числе и вновь прочитанный Достоевский.
Один из его героев, Макар Долгорукий в «Подростке» говорит, что, сколько он ни странствовал по свету, а атеистов и безбожников не встречал, так что, пожалуй, их и нет вовсе; а другой, Парфён Рогожин в «Идиоте», утверждает, что сущность атеизма весьма сомнительна, просто люди чаще говорят «не о том».
А Николай Бердяев в «Русской идее» пишет: «Русская мысль, русские искания XIX в. и начала XX в. свидетельствуют о существовании русской идеи, которая соответствует характеру и призванию русского народа. Русский народ – религиозный по своему типу и по своей душевной структуре. Религиозное беспокойство свойственно и неверующим. Русские атеизм, нигилизм, материализм приобретали религиозную окраску. Русские люди из народного, трудового слоя, даже когда они ушли от православия, продолжали искать Бога и Божьей правды, искать смысла жизни. Русским чужд рафинированный скептицизм французов, они – верующие и тогда, когда исповедуют материалистический коммунизм».
С этих позиций хочется задать вопрос: не был ли молодёжный идеал позднего социализма с его романтикой дальних строек и поиска неизвестно чего – ближе к истиной вере в Бога, чем меркантильный общественный идеал нашего времени? И не было ли это неизвестно что тем неизвестным Богом, которым мы «и живём, и движемся, и существуем», чьё изображение апостол Павел нашёл в Афинах среди статуй иных богов?
«Послания» Павла открыли для меня библейский язык, до тех пор казавшийся набором религиозных штампов. Он уникален по своей ёмкости, открывает бесконечные пространства для собственных размышлений. На страницах Нового Завета, как и в самой жизни, можно встретить множество противоречий, которые иногда пугают поклонников готовых ответов. Тот же Павел пишет о необходимости подчинения земным начальникам, а в другом месте в духе романтизма заявляет, что враг мира – друг Бога. Подобные несоответствия нельзя объяснить, но можно вместить, как вмещают пафос и идею подлинно художественного произведения. А если из этих оппозиций исключить одну составляющую, от книги, так сильно повлиявшей на судьбу и культуру многих народов, останется лишь куцее руководство к действиям…
Я считаю себя православным и меня радует возрождение религиозных традиций. Беспокоит другое. Атеистическому воспитанию за десятилетия всё-таки удалось въесться в кровь многих людей. Оно даёт свои плоды и поныне. Человеку «здравых взглядов» трудно осознать духовную логику церковных таинств. И трудно заставить бывшего атеиста сразу стать приверженцем определённой концессии, пропустив в интеллектуальном развитии такую, например, важную ступень как осознание бессмертия души. Тем более, что атеизм и грубый материализм на самом деле – вовсе не выдумка и не исключительная особенность советской власти, которая лишь афишировала и «узаконила» эти мировые тенденции. На самом деле западный менталитет уже на протяжении как минимум двух столетий, выражаясь словами Ж.П. Сартра, пытается «избавится от Бога с минимальными издержками». В буржуазно-либеральной идеологии, которую и нам сейчас пытаются привить средства массовой информации, бог занимает служебное положение, как некий третейский судья, поставленный, чтобы улаживать конфликты между рыночными святошами. А такое понимание более губительно для настоящей веры, чем откровенно декларированное безбожие.
Я не случайно начал с воспоминаний о собственной молодости. Несомненно, приведение новых поколений к искренней вере в Бога – достойная цель для общества. Но молодости всегда свойственен максимализм, поэтому рыночная религиозность менее приемлема для молодых. Кроме того молодёжи присуща жажда самостоятельности и оригинальности, а попытки насильственного учительства, дидактики всегда её отвращают. Поэтому тот, кто хочет сделать доброе дело для юного поколения, а следовательно для своей страны, в современной ситуации не может оперировать затверженными определениями греха и покаяния, гордости и смирения, не вкладывая в них актуальных смыслов. При определённых условиях в церковь можно загнать тела, но не души… Души можно лишь позвать и увлечь. Как это сделать – я бы предложил подумать всем вместе, но ясно одно: для этого нужны новые пути. И Бог даёт эти разнообразные и неисповедимые пути людям, и часто от нас требуется только одно: чтобы мы ему не мешали.
Известно, что верующий находит утешение в самой вере, и сказано: «Ты не искал бы Меня, если бы уже не нашёл». Эта фраза говорит о напряжённом духовном равновесии. Рассудок же стремится «разложить всё по полочкам», и чуть только это удаётся, – чувствует себя хозяином во внутреннем мире. Но истина − не догма, она жива и движется, и человек рождён, чтоб сердцем двигаться за ней следом. А Истина на полочке − это, согласитесь, кощунство…
Цель веры – поиск Бога. Цель рассудочного закона – сытость и спокойствие. Сытым и спокойным не нужны ни религия, ни философия, ни искусство. А если нужны, то как внешний антураж, как «кисточки для украшения и золотые гвоздики на мебели», выражаясь словами Козьмы Пруткова. Тогда как это, возможно – три лика истины, три способа открытия невесомого. Подлинное искусство, в том числе словесность побуждает человека к духовному движению. Оно не даёт готовых ответов, а только выявляет вопросы, которые ставит жизнь, показывая вещи такими, как они есть на самом деле. Такова была «Святая русская литература», как назвал её Томас Манн, всегда звавшая к поиску и размышлению.
И, конечно, к милосердию и пониманию, к Любви, которая была и остаётся единственной путеводной звездой в хаосе противоречий.
Потому что, как писал один из продолжателей этой традиции Венедикт Ерофеев: «…есть ли т а м весы или нет − всё равно − на т е х весах вздох и слеза перевесят расчёт и умысел».
Евгений Яночкин
