... Что же было потом? - спросил он.
- Потом это солнце погасло и наступила
темнота, и пришёл страх...
(О. Ларионова. "У моря, где край земли")
ГЛАВА ПЕРВАЯ
… Лошади медленно поднимались на очередной взгорок. Они взмокли – на губах висела желтоватая пена. Чтобы лошадям было легче добраться до вершины, мы помогали им, как могли. Мы – это папа, мама, дядя Григорий и, конечно же, я.
Дядя Григорий – хозяин лошадей и телеги. Он, весь путь беспокоился о них, старался, всеми способами, облегчить им дорогу и, садился в телегу только на равнине или на спуске с очередного подъёма. Я сидел в телеге, на наших вещах, и хворостиной подгонял левую, пристяжную лошадь. Она, поворачивая голову в мою сторону, косила на меня глазом, когда я замахивался на неё, но шагу не прибавляла. По-видимому, она не считала меня, а тем более, мою хворостину, серьёзной угрозой для себя. Папа с мамой подталкивали телегу сзади.
Дорога, вся в ухабах, с глубокой колеёй размокшей после первых весенних дождей, была настолько тяжела, что, даже я, несмышлёныш, это понимал. После каждого трудного подъёма останавливали лошадей и давали им отдохнуть.
Дядя Григорий забрал нас с железнодорожной станции сегодня утром, часов в восемь, а сейчас было четыре часа пополудни, так сказал папа, посмотрев на циферблат своих командирских часов. Солнце всё ещё было высоко над головами, но жары не было. Мошка вилась над лошадьми тучей и тихонько звенела. Лошади отдыхая, помахивали хвостами и прядали ушами, отгоняя мошку.
Вокруг, почти вплотную к дороге, примыкал лес – дубы, вязы, а кое-где проглядывали ели с их вечно зелеными иголками. В лесу сумрачно и сыро. Оттуда доносился запах прели и, изредка, одинокое кукование кукушки. Окружающее, не смотря на ясный, солнечный день, навевало тоску и боязнь чего-то неизвестного, поднимало из глубины души какое-то томление, скорее всего страх. Я, боялся. Правда, боялся.
Шёл, послевоенный, 1946 год. Мы находились в самом сердце Западной Украины, а вокруг нас стоял вековечный лес - какой-то притихший и настороженный. Мы добирались на новое место жительства, и на новое место работы папы. Мама долго сопротивлялась переезду сразу всей семьёй, но папа сумел её уговорить и она, поплакав, согласилась. Моё мнение в расчёт не принималось – что может предложить семилетний мальчишка, не имеющий жизненного опыта и знаний об окружающем его мире.
Так мы оказались здесь, на этой лесной дороге, в этом хмуром, неприветливом лесу. Дядя Григорий – малоразговорчивый украинец, обутый в солдатские сапоги и, выцветшую, когда-то, по-видимому, зелёного цвета фуфайку военного образца – был среднего роста, сухощав и очень подвижен. Он без устали, попыхивая дымком козьей ножки – то шагал рядом с телегой, то кормил и поил лошадей, то бегал за хворостом для костра вовремя остановок на отдых.
Смотря на него, мне, казалось, что он даже спит не в постели, а как породистая лошадка, на ногах. Местный житель – он хорошо знал округу и живущих здесь людей, имел большое количество знакомых и друзей. Хмурый с виду – это был добрейшей души человек. В этом я убедился за время нашего нелёгкого пути по лесной дороге. А, потом, в разговорах у костерка, мы постепенно узнали и кое-что из его жизни.
Он воевал. За время войны был дважды ранен и оба раза легко. Повезло, говорил он, подкладывая ветки в костёр. За оба ранения получил две жёлтые нашивки и медаль «За отвагу». Всякого насмотрелся, рассказывал он, даже страх испытывал, особенно, когда нужно было вылазить из окопа и идти в атаку. Вокруг пули посвистывают, мины разрываются – вот тут-то, закроешь глаза, прочтёшь молитву иии… с Божьей помощью, вперёд, в атаку. Даа… всяко бывало. Есть о чём вспомнить за свою военную жизнь…
А хотите, я вам один случай расскажу, предложил он нам. Тут разговор про атаки и марш-броски не пойдёт. Скажу прямо, как случившееся назвать, сам до сих пор не решил, но никогда, до самой смерти, события, произошедшие со мной в тот день, никогда не забуду.
- Хочу, хочу, - быстро проговорил я и даже привстал от нетерпения. А папа с мамой лишь молчаливо покивали головами. Наверное, тоже хотели послушать рассказ.
Хотите, верьте, хотите – нет, начал он тихим голосом, помешивая деревянной ложкой в котелке и пробуя варево на «соль». Значит, такой со мной случай приключился… Он, немного помолчав, подложил несколько веток в костёр и, закурив свою неизменную козью ножку, стал медленно, по-видимому, вспоминая события прошлых дней или вновь переживая случившееся, рассказывать.
Его украинская речь, перемежаемая русскими словами для большей нашей понятливости, так объяснил он нам - была певуча и красива. Мы с папой всё прекрасно понимали, а мама – тем более. Она украинка – родилась в Никополе.
Затаив дыхание и боясь пропустить хоть слово, я слушал старого солдата. Я много раз слышал рассказы отца о войне. Он воевал в артиллерийском полку, имел звание капитана, но его рассказы, как-бы правильнее выразиться, были более скупыми, менее насыщенными подробностями, что в итоге так уменьшает красоту любого рассказа-воспоминания. В них преобладала техническая сторона – калибр, азимут, горизонт, навесной огонь и другие, непонятные для моего разума слова. Поэтому, рассказ дяди Григория я слушал, как сказку, открыв рот от изумления, и с восторгом ожидая следующих слов. Да он и походил на чудесную сказку.
… Стояли мы в одном небольшом прусском городишке, вёл свой рассказ дядя Гриша, на отдыхе и, понимаете, расквартировали нас в старинном Рыцарском замке. Городишко – название я сейчас не могу выговорить, потому что я немецкому языку не обучен, располагался на невысокой горе, а замок – на самой вершине. Этот городок мы отбили у немцев дня два назад. Так вот… нас оставили охранять замок, а заодно и отдохнуть. Вымотались мы за дни боёв до невозможности…
- Дядя Григорий! А, замок… взаправдашний? – перебил я его, любопытствуя, - Высокий?
Мама, шикнула на меня, и я замолк, а дядя Григорий, сделав пару затяжек из козьей ножки и выпустив дым из ноздрей, продолжил: «Разместились мы в большой комнате, в первом этаже. Комната огромная, квадратная – метров по двадцать каждая стена в длину и, все стены увешаны коврами и картинами, представляете? На коврах развешаны кинжалы, сабли, ружья старинные. Всё искусно украшено затейливой резьбой и отделано золотом и серебром. Портреты людей там тоже были, и здорово так нарисованы.
На них, по-видимому, вся родословная здешних хозяев выставлена была, чтобы, значит, потомки не забывали об своих родственниках и перед другими хвастались… Знаете, почти все в париках до плеч, а на некоторых, шляпы с перьями. А орденов то на них навешано, а медалей… ну, чистые генералиссимусы!.. А, на двух картинах, что висели поближе к выходу, сцены охоты с собаками… одно слово – красота! Как в музее! Даа… по-видимому, хозяева не успели всё это добро вывезти или спрятать, а может, не захотели? Думали, наверное, ихняя доблестная армия не допустит нас сюда, но мы быстро и упорно наступали - чувствовали, скоро войне конец. Фашисты были на последнем издыхании.
Докурив козью ножку, он поднялся, ещё раз попробовал варево и, проговорив – готово! – поставил котелок на землю, подальше от огня. Мама достала чашки и ложки, нарезала хлеб, а дядя Гриша вытащил из своего мешка кусок сала, посыпанного крупной солью и красным перцем.
Оно выглядело так аппетитно, что у меня полный рот слюней набрался - я даже не ус-певал их глотать.
Дядя Григорий отрезал каждому по ломтю, а остальное, завернув в расшитое цветочками полотенце, положил назад в вещевой армейский мешок.
Когда пшённая каша и сало были съедены, стали пить чай. Утолив голод, я с не-терпением стал посматривать на дядю Григория - я ждал продолжения рассказа. У меня от ожидания даже спина почему-то зачесалась… или это у всех так?
Немного о чём-то поразмышляв, дядя Гриша собрался было продолжить свой рас-сказ, но папа, совершенно не вовремя, по моему разумению, перебив его, не начавшееся повествование, предложил папиросу. Я, нетерпеливо ёрзая, ждал, пока они прикурят свои папиросы.
Какое это мучение ждать продолжения интересного рассказа и не мочь поторопить рассказчика. Наконец, дядя Гриша, выкурив почти половину папиросы, задумчиво посмотрел на меня и поинтересовался:
- Так на чём я остановился, хлопчик, не подскажешь?..
- На замке… - На замке и на картинах! – быстренько, чтобы поторопить его, напомнил я.
Меня очень заинтересовал дядин Гришин рассказ, и я жаждал услышать его продолжение.
... Даа, так вот… Мы, никогда не видавшие такую красоту, продолжил он, стали с интересом всё это рассматривать и трогать руками, а некоторые из нас стали снимать оружие со стен и примерять на себя. Нас было восемь человек – почти отделение. Все из разных деревень, разного роду-племени – мы были любопытны, как дети. Рассматривая портреты, я удивлялся мастерству художников, написавших их.
Люди на портретах были, как живые, а один – на портрете, мне наверно померещилось, даже пару раз моргнул. Подумав, что это мне «показалось» после выпитой солдатской чарки пущенной по кругу, я сразу же выбросил это из головы и постарался забыть. Зачем голову заморачивать пустым, решил я.
Побродив по замку и налюбовавшись его красотами, мы постепенно угомонились и стали располагаться, кто как может, на ночлег. Командир отделения приказал тушить свет и прекратить разговоры. «Всем спать!» – строго повторил он.
Мы очень устали за прошедшие дни боёв и предоставленный нам день отдыха – был заслуженной наградой за наш тяжёлый, ратный труд. Спал я крепко, тяжёлых снов не видел, и никакие предчувствия, вечером, меня не томили.
Проснулся я, сразу, от ударившего в глаза света. Приподняв веки, я подумал, что у меня галлюцинация и не сразу сообразил, что к чему. Окружив нас плотным кольцом, с автоматами наизготовку, стояло десять-пятнадцать немецких солдат и офицер. Один портрет на стене отсутствовал, а на его месте зиял проём открытой двери. Офицер, очень похожий на одного из нарисованных на портретах, резким, командирским голосом прокричал: «Aufshtain! – russische schvain!» И, коверкая слова, по-русски, добавил: «Встьять собъяки!!!» А, потом, ещё, словно пролаял: «Hende hoh!» Кто-то, из наших, медленно поднимаясь, проворчал: «Отдохнули! Мать твою!».
А на потолке ярко светила, равнодушная к происходящему в комнате, хрустальная люстра. Захваченные врасплох, да ещё спросонья, мы не успели схватиться за автоматы и поэтому, хмуро поглядывая на немцев, вставали безоружными. Краем глаза я заметил, как сержант, неожиданным движением руки, выхватил из ножен свой нож и резко метнул его в офицера. Скорее всего, он попал – раздался стон и, тут же, прозвучала резкая, как удар хлыста, команда офицера: «Fojar!»
Я, этот лающий голос, никогда не забуду!
Как десяток швейных машинок, застрочили автоматы немцев. Какая-то пуля ударила меня по ноге – нога подкосилась, и я упал, потеряв от страшной боли сознание. Пришёл я в себя, когда кто-то снял с меня тяжесть, давившую на грудь. Открыв глаза, я увидел - это было тело сержанта… мёртвого. В него попали первые пули и, случайно, он
