не удержавшись, грохнулся на скопище завизжавших поросят. Боясь оказаться посмешищем в своем нелепом положении, он встал на четвереньки и стал быстро выбираться на свободное место. И ему почти удалось, но овца, бдительно охранявшая от поросят своих ягнят, очевидно, почувствовала угрозу со стороны ползущего человека и, недолго думая, что было силы, ударила лбом Егора Ивановича в лицо. От этого удара он перевернулся на спину, в глазах засверкали искры, во рту стало сухо, к горлу подкатилась тошнота, и он потерял сознание. Тянувшийся по полу холод быстро привел его в сознание. Он поднялся, нащупал рукой скамейку, сел и, убедившись, что никто из спящих не поднялся, а следовательно не видел его позора, успокоился и стал ощупывать свой лоб. Кожа на лбу саднила и стала вздуваться шишка. Но вскоре эти неприятности опять вытеснили думы о хлебопоставках. Эти думы не давали ему покоя, и он решил пойти к Сергею, разбудить и еще до наступления утра посоветоваться. Обувшись и надев полушубок и шапку, Егор Иванович отправился к сыну. Пройдя через двор, гумно и сад, вошел в поле. До дома сына было каких-нибудь шагов двести, и по плотному насту он быстро дошел до усадьбы Сергея. Этому способствовал свежий морозный ветер, забиравшийся по полушубок, обжигавший лицо и заставлявший Егора Ивановича быстрее добраться до тепла. Как было принято на Руси, дома никогда не закрывались на замок. Не был исключением и дом Сергея Пономарева. Егор Иванович открыл двери и сразу почувствовал удушливый угар. Он нашел спички, зажег лампу, огляделся и увидел, что вся семья угорела, и никто не обращает на него никакого внимания. Он поспешно стал перетаскивать всех к настежь открытой двери. Приведя всех в чувство и убедившись, что беда прошла мимо, Егор Иванович, так и не посоветовавшись, ушел домой. Сколько раз уже потом вспоминали, что если бы Егор Иванович в ту ночь не спас семью Сергея от гибели, то он бы спас ее от будущих невзгод, выпавших на их долю.
Наступил день. Люди ездили на Пристинок за ключевой водой, топили печки, и никто не нарушал обыденной жизни села. Вечером к Егору Ивановичу пришел Петька, и сказал, что того вызывают в сельсовет. Егор Иванович чувствовал себя неважно, а тут совсем расклеился. От удара раскалывалась голова, да очевидно, еще нанюхался угарного газа, а поэтому окончательно вышел из строя. С трудом одевшись, он в полуобморочном состоянии добрался до сельсовета, едва поднялся на крыльцо и, войдя в помещение, тяжело опустился на широкую скамейку. Перед глазами все плыло словно в тумане, и он плохо узнавал людей, заполнивших сельсовет. За столом сидел Митька Жук, рядом с ним развалился Гришка Казак, только что назначенный председателем сельсовета и принятый кандидатом в члены ВКП (б). Митька, с каким-то торжественным выражением на лице, пристально вглядывался в каждого входящего и что-то отмечал в бумажке. Убедившись, что все бунтовщики собрались, он бросил карандаш на стол, сурово оглядел зал и с металлическими нотками в голосе сказал:
- Ну, что, саботажники, мать вашу в душу, решили бастовать? Да знаете ли вы, кулацкое отродье, что срываете задание партии по обеспечению города хлебом? Вы что хотите? Задушить рабочий класс голодом? Да знаете ли вы, что за это положена тюрьма?
Все молчали, но в гнетущей тишине чувствовалась напряженность, готовая взорваться и вылиться в непредсказуемые последствия. Первым нарушил молчание Иван Хохол. Он не стал возмущаться, кричать и оправдываться, а, подперев широкой спиной дверной косяк, с насмешкой сказал:
-Ты чего, Митька, слюной брызжешь и материшься, как последний байбак? Ты кого материшь и пугаешь? Ведь половина из них тебе в отцы годиться, хотя никто не захочет иметь в сыновьях такого дурака, как ты. Ты требуешь с нас сто пудов зерна, хотя мы все уже расплатились с продналогом и сдали уже сверх по сто пудов. Если мы выскребем все до зерна у себя, да еще займем у соседей, то и тогда мы не наберем столько, сколько ты просишь. Нам нужно кормить семью, скотину, да еще оставить на весенний сев. Значит, рабочий класс я должен кормить, а своих детей посылать побираться? Ты же хорошо знаешь, а не знаешь, то спроси у своего отца, что хлеб имеется у мужиков, и если бы ты взял с каждого двора всего по десять пудов, то ты бы отвез рабочему классу в три раза больше хлеба, чем сдали бы мы!
- Ты меня не учи, как и что делать! – Заорал Митька, стукнув кулаком по столу.– Я вас спрашиваю, повезете ли вы хлеб или вас нужно заставлять?
Мужики молчали. Мужики думали. Митька выждал минутку, повернулся в пол-оборота и сухо произнес:
- Товарищ Грибанов, прошу всех этих саботажников в кутузку, авось на морозе одумаются!
Из темного угла у печки поднялся высокий милиционер, прибывший из уезда накануне, поправил на боку револьвер и попросил всех следовать за ним.
Кутузкой служил пустой амбар Мишки Жогова. Как и у всякого нерадивого хозяина, у Мишки в хозяйстве все было наперекосяк. У повозки одна оглобля была тоньше другой и обычно короче, обод всегда соскакивал с колеса и его привязывали веревкой, плетень больше лежал на земле, чем находился в вертикальном положении, хотя его все время подпирали кольями. В таком же виде был и амбар, торчавший на улице перед окнами дома. Обычно амбары ставили на высокие камни или дубовые сваи, чтобы пол амбара обдувало ветром. У Мишки амбар хотя и был рубленным, но стоял прямо на земле и без пола. Знал Митька об этом амбаре хорошо, ибо в этот злополучный амбар обычно запирали дебоширов и пьяниц, чтобы они на холодной земле опомнились и набрались ума. Вот в этот амбар и посадили двенадцать взбунтовавшихся мужиков, повесив снаружи амбарный замок. К их удивлению в амбаре нашлось немного соломы, хотя во дворе у Мишки она была редким гостем. Все они расселись на соломенной подстилке, прижавшись друг к другу, закурили. Шло время и, несмотря на овчинные полушубки и валенки, мороз начал донимать мужиков основательно. Первым не вытерпел глухой Митрон. Он встал, зажег спичку и стал ходить вокруг стен амбара. Найдя в одном месте под нижним венцом углубление, просунул туда руку, дернул, но амбар не поддался, видимо примерз к земле. Тут к нему подошел Хохол, встал рядом с ним на колени и общими усилиями они приподняли стенку и, подставив под нижний венец колени, позвали других мужиков. К ним на помощь подошли другие арестанты и общими усилиями подняли одну сторону. Амбар заскрипел, наклонился и все увидели снег. Еще немного усилий и амбар, повалившись на бок, с гулом ударился о землю и развалился.
- А теперь, мужики, марш по домам и ложитесь спать! – Спокойно сказал Хохол и зашагал по Большаку к своему дому.
Утром, на следующий день, когда Пономаревы позавтракали, и Егор Иванович прилег отдохнуть на печке, в избу ввалился Гришка Казак с милиционером и двумя членами группы бедноты. Он прошелся по избе, подошел к печке, заглянул на нее и насмешливо скривив губы, сказал:
- Ты глянь! Кулак лежит на кулаке, забыв, что для этого имеется подушка. Вот что значит привычка! Хватит дрыхнуть. Вставай, одевайся!
Потом сел на лавку, закурил и стал ждать.
- Это куда одеваться?
- После расскажем, а теперь поспеши! - Процедил сквозь зубы Гришка Казак.
Весь его облик, начиная со щеголеватых усов, ладной невысокой фигуры и ног с небольшой кривизной, действительно напоминал донского казака. Да и кличку Григорий Федорович Лавлинский получил недаром. Его отец, Федор Лавлинский, женился перед самой русско-японской войной. Взял девку из рода Жирковых, но не успел намиловаться с ненаглядной, как забрали его в солдаты и отправили в далекую Маньчжурию воевать за веру, царя и отечество. Много слез пролила молодка, ворочаясь по ночам в пустой постели. Свекор и свекровь жалели ее, работой особенно не загружали, и она понемногу стала отходить. В Воронежской губернии, как нигде, всегда было засилье помещиков. Тучные черноземы, благоприятная природа, центральное положение тянуло сюда, как мух на мед, всевозможных господ. Поэтому самая густонаселенная губерния в России страдала острым недостатком пахотных земель. Крестьяне владели разрозненными лоскутками земли, да и те иногда располагались на десятки верст друг от друга. Поэтому тысячи крестьян иногда целыми семьями снимались с родных мест и уезжали на Дон к казакам на заработки в сенокос и жатву, получая за это натурой, реже деньгами.
В тот год прошел слух, что казаков призвали на войну и на усмирение взбунтовавшихся рабочих, а поэтому на Дону не хватало рабочих рук на покосе. Желая заработать сена или пшеницы, собрался на заработки и Василий Лавлинский. Ехать с ним попросилась и молодая сноха. Свекровь согласилась с этим, сославшись на то, что им вдвоем будет легче, веселее, да и постирать на мужика будет кому. Недалеко от Усть-Хоперской станицы, нанялись они к молодой казачке, муж которой где-то справлял службу. Как не тяжело было на жатве, но молодость брала свое и сноха с казачкой собрались на гулянку.
Окончилась страда. Вернулись свекор со снохой домой с неплохим заработком. Шло время, и свекровь стала замечать, что с невесткой что-то неладное. Она поделилась своими подозрениями с мужем, а тот с пристрастием допросил сноху. Та в слезах призналась, что ее попутал бес, и она согрешила с одним казаком. Так как свекор в этой беде обвинил себя за то, что не досмотрел за снохой, то было решено пока сыну на фронт не писать, а ждать его приезда. А через месяц пришло извещение, что их сын Федор Лавлинский погиб смертью храбрых. После этого отношение к невестке резко изменилось. Свекровь почему-то вбила себе в голову, что господь наказал их за ее грехи. Начались придирки, упреки, скандалы и наконец, невестка не выдержала и ушла к родителям, тем более что незадолго до этого умерла ее мать, а отец остался один и часто прихварывал. Родила вдовушка крепкого, здорового мальчика, дав ему имя Григорий, очевидно в честь своего чубастого казака, ибо в ее роду, ни в роду мужа Григориев не было. Рос Гришка бойким и настырным, за это ему частенько перепадало от ребят. Его не то что не любили, а просто презирали. Большую роль сыграли пересуды взрослых о его матери, как о распущенной девке. Ему был объявлен негласный бойкот, выражавшийся в том, что его не принимали ни в одну компанию, не допускали к играм, не брали его с собой в лес, на речку, на рыбалку. Даже став парнем с привлекательной внешностью, он не находил отзыва в сердцах девчат. Кличка Казак выводила Гришку из равновесия, ибо всякий раз напоминало ему не только о его незаконном рождении, но и распутстве матери. Мать на злые языки не обращала никакого внимания, стойко переносила свою отверженность, сносно вела хозяйство и после смерти отца, растила сына и цвела неувядаемой красой. Видно сильно запал ей в сердце бывалый казак, если она так и не вышла замуж, да кто бы взял ее, помеченную печатью порока, в жены. И вдруг всем на удивление, после большого перерыва она родила девочку, которую люди тут же прозвали Казачкой. Поговаривали, что она вновь повстречала своего казака в корпусе Шкуро, проходившего через село. Другие утверждали, что она спуталась с первым попавшимся, чтобы отомстить людям за
