называла бухгалтера Костиком, а он ее Заинькой. Венька явно расслышал фразу:
— Заинька, ну сколько можно тянуть?
Ничего не понимая, Венька попятился назад, собираясь потихоньку выйти, но наткнулся на стул и уронил его.
— Ну куда, куда? Перерыв же! — крикнула Валентина. Такого тона Венька у нее никогда не слышал. Но тут она увидела Веньку и будто поперхнулась. Он же вдруг почувствовал себя ужасно неловко.
— Я, Валь, на минутку... Я сейчас, мне нужно тебя, — мысли в Венькиной голове прыгали, путались, и он ни¬ как не мог вспомнить, зачем же пришел сюда. Растерянность с лица Валентины исчезла.
— Венька, так же до смерти напугать можно, подкрался, как шпион. Ну чего ты там торчишь? Иди к столу, садись, у меня пиво свежее.
Бухгалтер вдруг заторопился. Оставив на столе недоеденную котлету, он одним глотком допил пиво.
— Спасибо, Валентина Григорьевна, надо бежать, дела. И, обогнув все еще стоявшего столбом Веньку, боком выскользнул за дверь.
— Чего это он тут? А, Валь? — спросил Венька. — Какая ты ему Заинька?
Валентина поставила на стол принесенное пиво, убрала недоеденную бухгалтером котлету, и только после этого, глянув на Веньку своим обычным насмешливо ласковым взглядом, ответила:
— Дурашка ты, дурашка. Их тут ко мне за день знаешь сколько ходит? И каждый как-нибудь называет. Кто вот, как он, Заинькой, кто еще как. Ничего не поделаешь, Веник, клиенты. Они мне план делают. А ты, что это, никак ревновать вздумал? Эх ты, Отелла, иди-ка лучше, пей свое пиво, — но видя, что Венька не трогается с места и продолжает стоять у входа, сама подошла к нему, взяла за руку и, как маленького, провела и усадила за стол.
В тот вечер она была особенно ласкова с Венькой, и то неприятное чувство, что возникло у него в буфете, постепенно уступило место его обычной нежности к жене.
...Венька плеснул из бутылки, залпом опрокинул ста¬кан, потом тяжело встал и, пошатываясь, прошел к окну. На улице уже горели фонари, и мимо окон шли люди со смены. Шли густо группами по несколько человек, а то и просто сплошным потоком. От этой картины, такой привычной, у Веньки на душе стало совсем паршиво, а боль, которую не могла заглушить уже никакая водка, вдруг вырвалась наружу каким-то сдавленным клокотанием. Не в силах больше, да и не желая этого делать, сдерживать ее, Венька повалился на кровать и заплакал. Эти слезы не были пьяными слезами. Так плачут дети, когда их чем- нибудь незаслуженно больно обидели.
Всю ночь пролежал Венька на кровати, глядя перед собой, больной и опустошенный, а когда часы на стене пробили четыре раза подряд и в окна ткнулся серый осенний рассвет, встал, и подчиняясь какой-то еще не совсем ясной ему мысли, вылил в помойное ведро остат-ки водки, чисто убрал со стола и тщательно вымыл заплеванный пол. Потом, раздевшись до пояса, сбрил со щек трехдневной давности щетину и помылся сам.
Окончив эти дела, Венька с удовлетворением окинул взглядом преобразившуюся комнату и, довольный, вышел в сени. Вскоре он вернулся, неся в руках кусок прочного капронового шнура, на котором Валентина обычно сушила стиранное белье. Спокойно, без колебаний, Вень- ка завязал на конце петлю, а другой, свободный конец шнура, подставив табуретку, надежно прикрепил к металлическому крюку, на котором висела люстра, Beнькин подарок жене на праздник Восьмого марта.
Последнее, что услышал он, отталкивая табуретку, это был мелодичный перезвон райской музыки.
Очнулся Венька от ощущения, будто кто-то ласково гладит его теплой ладошкой по щеке. Он не торопился открывать глаза, боясь спугнуть это приятное ощущение. Венька осторожно шевельнулся и тут же услышал знакомый перезвон райской музыки. Долгое время не мог он сообразить, что же с ним произошло. Откуда эта музыка, где он, что с ним, и есть ли вообще у него то, что у людей обычно называют телесной оболочкой.
Вдруг все вернулось, и Венька отчетливо вспомнил все события последних трех дней. А вместе с воспоминаниями вернулась и прежняя боль. Он открыл глаза и понял, что лежит на полу. Лицо его гладит прорвавшийся через плотную завесу облаков и оконных занавесок тоненький лучик ласкового солнца, а на груди лежит рухнувшая вместе с державшим ее крюком люстра, и от каждого его движения вздрагивает, отдаваясь малиновым перезвоном, висевших на ней висюлек-хрусталиков.
И вдруг Веньке стало стыдно. Стыдно за себя, так нелепо пытавшегося прекратить свои страдания, стыдно за Валентину, которая смогла так просто взять и разорвать, разломатъ то дорогое, ради чего Венька жил посление эти годы, стыдно за бухгалтера Костю Николаева. Но чувство это было много сложнее, чем простой стыд, потому что к нему примешивались еще и доля жалости к себе и жене, доля горечи за то, что он не сумел сберечь самое для него дорогое в жизни. Мысли в Венькиной голове танцевали какой-то немыслимый танец:они то спутывались в клубок, то ярко вспыхивали, то загасали, а то начинали кружиться в хороводе, обгоняя друг друга, и переплетались между собой.
Венька понял, что если он сейчас, сию же минуту не встанет и не остановит этот дикий танец, то он не сможет остановить его никогда. Он вскочил, и наскоро одевшись, выбежал на улицу, по которой густым потоком шли спешащие на работу в порт люди.
В бригаде знали о Венькином горе, и потому никто ни о чем по спрашивал. Сам же он ни о чем не говорил. Внешне его было не отличить от того прежнего спокойного, чуть ленивого в движении Веньки, И только тот, кому удавалось перехватить его изредка брошенный куда-то в сторону взгляд, мог увидеть какую то звериную тоску, пробивавшуюся из самого глубины Венькиного нутра.
И жутко становилось на душе от сознания того, что человек может чувствовать такое.
