Проза соц. реализма. Кровать.

КРОВАТЬ
      Дом стоял с правой стороны порядка в самом его конце, что ближе к Волге. Рубленный много лет назад, он и сейчас казался крепким и надежным. Но странная тишина царила вокруг него и над ним. Подворье заросло бурьяном, летница — летняя кухня, давно не мазанная, осела и покосилась на один бок так, что крыша ее оказалась вровень с низким плетнем, из хлева не было слышно ни блеяния, ни мычания скотины, и лишь жалобное повизгивание плешивой собачонки, сиротливо ютившейся возле высокого крыльца, редко нарушало эту гулкую тишину.

      Изнутри дом был также в большом запустении. Когда-то белые стены потемнели, а по углам висели тенета. В нем все было старым: ободранный стол, рассохшиеся стулья, скрипучий пол. А возле стены — в дальнем от окна углу — стояла старая кровать, и на ней лежала женщина.
      Женщина тоже была очень стара, долгие месяцы она не вставала с кровати, и воздух в комнате был сперт и тяжел и отдавал запахом нечистого белья, карболки, кам¬фары. Многие месяцы неподвижности сроднили ее ста¬рое грузное тело с кроватью. Они как бы слились друг с другом, стали одним целым.

      Вначале больная остро переживала свое состояние, но в конце концов свыклась с мыслью, что вся ее жизнь позади, и та малость, что у нее осталась в будущем, будет связана с этой старой кроватью.
      Но и все прошлое было связано тоже с ней. Полученная в приданое к свадьбе, она заняла почетное место в горнице за занавеской. Это была не какая-то там деревянная, сколоченная соседским плотником из сырых, наскоро оструганных досок, и потом жалобно стонущая от каждого к ней прикосновения развалюха. Это была металлическая, с настоящей пружинной сеткой, ласково уступавшей тяжести человеческого тела, со спинками, украшенными по углам блестящими шарами, сиявшая медью и никелем, настоящей фабричной работы кровать. Она сделалась гордостью семьи, потому что на всей улице ни у кого не было такой.
Кровать приходили смотреть из других домов, любовались ею, завидовали хозяевам.
Кровать эта слышала первый вскрик боли и счастливые слезы хозяйки, первые ее стоны, а затем первый крик маленького, была свидетельницей счастливых и бессонных ночей, и вот теперь стала последним пристанищем и кораблем, везущим ее к последнему и уже близкому берегу.

      Женщина прожила долгую, нелегкую жизнь. Работала, как могла, растила детей, потом внуков, успела понянчить и правнуков, и была счастлива. Она давно уже потеряла счет времени, да оно ее и не волновало. Все, что было вне ее, воспринималось с трудом, словно в дымке.
Во время еды она механически проглатывала пищу, не ощущая вкуса, и пытаясь разглядеть, почти отказавшим ей зрением лицо кормившей ее сиделки. Она знала, что эта женщина кормит ее каждый день, меняет под ней белье и умывает, но кто она и почему здесь —понять не могла.
      Сиделка была немолода и сварлива, обращалась с ней грубо и при этом ругалась. До сознания женщины доходили отдельные фразы: "Навязалась на мою голову... Зачем мне те деньги... Самим бы попробовать вот так каждый день..."
      Женщина понимала, что зажилась на этом свете, и что ей давно пора лежать на кладбище рядом с подругами. Свыкнувшись с мыслью о скорой смерти, она поджидала ее каждую ночь. Но костлявая где-то запропастилась, словно забыла о своих обязанностях.

      Последнее время женщина почти не спала и много вспоминала. Мозг ее работал достаточно ясно, и некото¬рые воспоминания были очень яркими, почти осязаемы¬ми. Довольно было какого-нибудь случайного звука или намека на запах, как в голове возникала та или иная картина из прошлого. Это стало для нее единственно доступным и потому любимым занятием.
      Она с удовольствием вспоминала все новые и новые детальки своей прежней жизни. И радовалась, когда это удавалось ей сразу, и долго и настойчиво копалась в самых отдаленных уголках своей памяти, если картина не вырисовывалась. Так изо дня в день она перебирала всю свою жизнь и, казалось, не осталось ни одного момента из прошлого, который не прошел бы перед ее глазами.
      Но однажды странное беспокойство овладело ею. Смутное и едва ощутимое вначале, оно с каждым днем все больше разрасталось и заполняло ее. Она пыталась осознать причину этого беспокойства и не могла... И вдруг поняла, что должна вспомнить что-то важное из того, что было когда-то давно-давно и чего она ни разу не вспоминала. Всю жизнь это было рядом с нею и всегда помнилось, а вот теперь затерялось. И если ей удастся вспомнить, сразу станет легче и исчезнет то мучительное беспокойство, которое не оставляет ее ни на минуту, и она, наконец-то, сможет умереть спокойно.

      Она еще и еще перебирала в памяти свои воспоминания, но все было не то. Это пришло, как всегда, неожиданно, кто-то вошел в дом, и вместе с запахом свежего воздуха донесся аромат спелого, только что выпеченного домашнего хлеба. Она понимала, что на самом деле запаха этого быть не могло, потому что в доме давно не пекли и пользовались покупным в магазине хлебом. А разве мог он пахнуть так, как домашний? Но именно это помогло женщине, наконец-то, вспомнить...

      ... В тот день в доме царил такой же запах. В печи пеклись хлебы. Первые хлебы первого военного урожая. Как только фронт откатился на запад и до села стали доноситься глухим рыком рассерженного зверя лишь его отголоски, начали пахать землю. Пахали истово, от зари до темна, на трех уцелевших после тяжелой зимы и армейской мобилизации колхозных клячах, которые еле передвигали ноги. Впрягались сами, помогая лошадям тащить плуг, и надрывались, и падали от усталости и слабости, и засыпали тут же в борозде, взвалившие всю тяжесть непомерного крестьянского дела на свои плечи женщины, работавшие и за себя,
и за ушедших на фронт  мужей. И были счастливы случившимся в разгар военной сечи мирным трудом.

      А по осени, собрав на славу уродившееся зерно, приготовили первые из настоящей муки — без отрубей, очи¬сток и мякины — высокие, готовые к выпечке хлебы. Замешанное с вечера на свежей опаре тесто подошло и разложено по формам; печь, жарко натопленная, приняла в себя партию хлебов, а женщина, тяжелая, первеньким и готовая со дня на день разрешиться, сновала между сенями, столом и печью, стараясь не пропустить время приемки готового хлеба. Расстеленное на столе чистое полотенце и нетерпеливые, чумазые мордочки племянников говорили о том, что время это вот-вот наступит.

      Беременность женщины была радостью неожиданной. Десять лет прожили они с мужем мирной довоенной жизнью бездетно. Подружки ее давно растили по двое, а то и по трое ребятишек, у них же в избе детских голосов слышно не было. Женщина тяжело переживала свою беспомощность, виноватила себя перед мужем, ночами мочила подушку слезами, но потом свыклась с горем, и всю неистраченную материнскую любовь перенесла на племянников.

      В первые же дни войны ушел на фронт ее муж со своим братом, и остались в избе две молодайки со старухой свекровью и тремя ребятишками мал мала меньше. Минувшую зиму свекровь не пережила и упокоилась на деревенском кладбище, незадолго до смерти испытав последнюю в своей жизни великую радость.

      Осенью неожиданно,» на трое суток, по пути из госпиталя на фронт завернул в село сын старухи — ее муж, Был он худ и бледен. Два осколка, завернутые в чистый платок, покоились в кармане гимнастерки, служа суровым напоминанием о случившемся.

      Трое суток безмерного счастья - много это или мало? Ничтожно мало. Потому что настоящему счастью и века не хватит. Что ему такая малость? Как обморок. Очнулась — вроде и не было ничего. Лишь неприятная дрожь в ногах и слабость в теле. И все-таки — много, потому как другим и этого не перепадало.

      Женщина внезапно будто помолодела и раскрылась навстречу нечаянному счастью всем своим остывшим без мужской ласки, истомившимся молодым и сильным телом. Как в омут с обрыва — забыла обо всем и очнулась только, увидев мужа собранного по-дорожному. И заголосила, и забилась горлицей в руках его, не в силах отвратить неизбежное, будто почувствовала: не суждено им увидеться более. А через неделю пришла похоронка, как пуля сразившая старуху-мать, и поселившая в душе женщины непереносимую муку, рвавшую ее изнутри на части. И стало ей так горько и одиноко, как не бывало за все прежние годы длинной разлуки.

      Но зародилось внутри ее маленькое семечко новой нечаянной жизни. Частичка того промелькнувшего счастья. А в скорости и знать о себе дало, принеся женщине неведомое до сей поры чувство. Теперь же, со дня на день, жизнь эта должна была появиться на свет, чему женщина радовалась безмерно и момента того ждала с нетерпением.

      Однажды, где-то рядом за селом, дважды громыхну¬ло близкими разрывами, да так сильно, что в окошках мелко задребезжали стекла. Детишки, наученные жестоким правилам войны, переполошно попадали на пол, прикрыв ручонками головы, а женщина выскочила за дверь на крыльцо, пытаясь сообразить, что же произошло. Но за дальней околицей было тихо, лишь над рощей висело густое облако темного дыма, да в нос шибало резким запахом, оставшимся после взрывов.
      — Видно, саперы мины рвут, — успокоила она детишек, вернувшись в избу. — Давеча в сельсовете говорили об этом, — и вновь занялась делом.
      Забегавшись с хлебами, она увидела людей, когда те, громко топая по крыльцу и в сенях, уже входили со двора в дом. Передние пятились спиной, неся что-то на мешках, взявши их за углы. Когда один из них отодвинулся, и ноша открылась, женщина ахнула, прикрыв рукой рот. На мешках лежал человек, а за ним тянулась черная полоска крови, ярко видная на белом, некрашенном полу. Когда его клали на лавку у печи, женщина узнала в нем брата мужа, недавно вернувшегося с фронта без руки. Голова его бессильно свесилась, и сам он был совсем неживой. Только редкое бульканье в груди и воздух, со свистом вырывавшийся оттуда, говорили о том, что жизнь в нем еще немного теплится.

      — Вот ведь какое дело, — заговорил один из вошедших, — война и тут его достала. На фронте выжил, так она дома с ним рассчиталась. Ноне ваша очередь стадо пасти. Баба его, Наталья, возьми и заверни коровенок к роще. Саперы, грит, еще давеча всю железу оттуда повынули, мол, че побаиваться, вон, мол, трава какая без толку пропадает. Нехай животина молоко нагуливает. Мы-то как раз скирдовали недалече, а он, — говоривший кивнул на раненного,— с нами перекуривал. Увидал такое ее самоуправство, кинулся возвернуть, да взрывы, вишь ты, упредили. Женку и трех коровенок в клочья, не минуло и его. Всю душу разворотило. Теперь кончается... Женщина заметалась по комнате. Собрала перепуганных ревущих детишек, вытолкала их на улицу, схватила полотенце, приготовленное для хлеба, намочила его, омыла бледное лицо умирающего и остановилась, не зная, что делать дальше, только сейчас понимая весь ужас случившегося и беспомощно глядя в хмурые лица молча стоявших людей.

      — Что ж, это, господи? Горе-то какое! Люди! Надо делать что-то!? Доктора! Ведь доктора надо! Что ж вы стоите! Доктора скорей! — крикнула она и метнулась к двери, обеими руками придерживая свой огромный живот, вмиг почему-то ставший таким тяжелым.
      — Погоди голосить-то,—