Проза соц. реализма. Кровать.

проговорила соседка.— Послали к саперам за доктором. Однако тут не доктор, а поп нужен.

      Женщина остановилась и почувствовала, как внутри ее что-то больно заворочалось, толкнуло раз, другой, третий... В голове все закружилось, и, чтобы не упасть, она ухватилась за край стола. Шатаясь, и опираясь о стены и лавки, добралась до горницы, где за занавеской стояла кровать, и почти без сознания повалилась на перину. Боль не отпускала ни на секунду, и она, чтобы не закричать, закусила губу и застонала чуть слышно. Женщина плохо слышала, что было дальше. Доносилось только громкое бульканье из груди умирающего, и она, что было сил, сдерживала свои стоны.

      Ей казалось преступлением, что в ней недостает сил справиться со своими страданиями, когда рядом умирает человек, терзаемый болью много большей.
Сколько это длилось, она не помнит. За болью она не заметила прихода доктора. Люди вдруг все разом заговорили, видно, объясняли, как все случилось. А потом наступила тишина, прерываемая только этим страшным бульканьем. И среди этой тишины раздался голос:

      — Сделать ничего нельзя. Слишком много крови потерял. Он вот-вот умрет.
      И, словно в ответ на эти слова, звуки из груди умира¬ющего стали чаще и громче и вдруг совсем прекратились.
      — Ну вот и все, — сказал тот же голос,— отмучился. В комнате повисла гнетущая липкая тишина. И, разрывая эту липкость, к женщине прорвался запах горелого.

      "Хлеб!" — подумала она. И, не в силах больше сдерживать терзавшую ее изнутри боль, закричала громким высоким голосом, вырвавшимся из самой глубины ее изболевшегося, измученного нутра:
      — Хлеб! Хлеб выньте из печи! Горелым пахнет! Слышите! Хлеб пропадает!
      Тело ее как-то странно изогнулось и напряглось, Страшная, невыносимая боль пронзила его все снизу доверху, и последние остатки сознания покинули ее. Когда женщина очнулась, над ней хлопотал доктор, тут же суетилась соседка, а за занавеской голосили над покойником.
      — Ну слава Богу, очнулась, — проговорил доктор, — тоже, дуреха, нашла время, когда родить, лежи, лежи, куда ты? Сын у тебя.
      И женщина услыхала, что в монотонный женский вой вплетаются какие-то странные звуки. Она поняла — это сын ее подает голос.
      — Дайте мне его... посмотреть хочу, — с трудом проговорила она непослушным запекшимся ртом, пытаясь подняться над подушками и отыскать глазами ребенка.
      — Да лежи ты, господи! Вот ведь шебутная какая! Не отнимут, небось, — соседка поднесла ей туго спеленатый кричащий кокон. — На, держи своего горлопана. Ишь, человечек, не успел народиться, а уже внимания требует!

      Небывалой силы чувство нежности к этому маленькому и такому беспомощному существу внезапно захлестнуло женщину. Она осторожно прижала малютку к себе, и тот, будто поняв, что рядом с ним мать, затих, зачмокал губами и уснул.
      И тут же вспомнила она о племянниках своих, забеспокоилась, повернула голову в сторону двери. Трое сирот остались без присмотра. Приподнялась на локте. Кликнула соседку.
      — Детишки где? Про них не забудьте, Христа ради! Увести бы куда, чтоб не видали отца таким. К себе возьми, что ли, пока я встану.
      —Лежи, не колготись. Увела я их. К себе и увела, — соседка присела в ногах, устало свесила руки меж широко раздвинутых коленей, вздохнула. — У меня и заночуют. А там, глядишь, че-нить придумаем. Может, по дворам разберут, а может, в детский дом сможешь определить. Хотя таких сирых сейчас по Рассее считать — не перечесть.

      — Это какой такой детдом! — женщина аж задохнулась от волнения. — Никому я их не отдам. Как жили в этом дому, так и дальше жить будут. Чтобы их, да чужим людям... И какие они сирые, коли я у них есть еще? Я-то жива пока, не померла. А коли так, и их место тута, со мной рядом.
      — Куда тебе с четырьмя? В такое-то время, дай Бог, одного на ноги поставить, — соседка наклонилась к ней и зашептала, боясь разбудить новорожденного: — А ты, дура-баба, че удумала? Сама ноги протянешь и детишек сгубишь.
      — Погоди хоронить-то, погоди. Глядишь, выдюжим. Вон хлебушко собрали, а там и картохи поспеют, — женщине было тяжело говорить. Губы ее растрескались и шевелились с трудом. — Нет, детишек я не отдам. И разговоры такие ни к чему. Я одна у них ноне, роднее никого не осталось ни у них, ни у меня. Как же мне их бросить? Выдюжим.

      И такая была сила и решимость в ее голосе, что соседка, глядя на эту измученную родами женщину, бессильно лежавшую перед ней на кровати, вдруг поняла, что ведь верно, выдюжит. Сама во всем себе откажет, ни пить, ни есть не станет, от работы тридцать раз сдохнет, а детишек доведет до ума и на ноги поставит. И никто не сможет сбить ее с этого созревшего в ней решения...

      И выдюжила. Пласталась целыми днями. Прихватывала и ночи. Присесть минутки времечка не находила. Однако пережили одну зиму, а там и следующую. Где сами, где люди помогли. А тут и война кончилась, детишки подросли. А теперь и вовсе выросли. Разлете¬лись в разные стороны. Поди-ка собери всех вместе...

      ... Когда женщина очнулась от воспоминаний, ночь близилась к концу, но за окнами было еще темно. Лишь мерное тиканье висевших на стене ходиков нарушало предутреннюю тишину.
      Рассвет в живых ее уже не застал.

      Похоронили женщину на кладбище рядом с могилами родственников. На похороны собрались все дети, кроме младшего. Этот не смог. Он стал большим специалистом и работал где-то на Кубе. Справили по обычаю поминки, а через день-два разъехались.
В скором времени дом заселили новые хозяева, и кровать, стоявшая весь свой долгий век в горнице, вместе с другой мебелью перекочевала в сени, а оттуда — в сарай, уступив место блестящему полировкой раскладному дивану с яркой цветастой обивкой.