запахом «Тройного одеколона» и пива по праздникам. Я могу поклястся, что даже само небо и деревья были другими. Они были своими, родными, принадлежащими нам всем и одновременно мне одному. И тем удивительней были такие люди, как Калач.
Как-то с утра отец с матерью повздорили из-за долгих отлучек отца по работе. Мать высказала ему множество претензий о том, что он совсем забросил семью и детей со своими бесконечными поездками по делам лесхоза. Отец вяло отбивался аргументами о том, что всё это делается для блага семьи. Но победить мою маму в словестном соревновании было достаточно сложно, а порой и вовсе невозможно. И в итоге отец сбежал из дома в огород, где для успокоения нервов занялся колкой берёзовых дров.
Откуда-то в огороде появился и Володя. В своей привычной беспардонной манере он покровительственно обнял отца за плечи и назидательно изрёк:
- Чё-то ты, Андрюха, как не мужик! С бабами надо справедливо, но жестоко! Как только что нибудь не в строчку вякнула..., сразу бей в рог! Я своих ****ей, шкур этих держал вот-так...! – и он крепко сжал густо татуированные синими перстнями пальцы руки.
Отец молча воткнул топор в толстенную берёзовую чурку. И коротким, резким взмахом ударил нравоучителя кулаком в ухо. Калача сильно качнуло назад, колени у него стали разъезжаться в стороны, но на ногах он устоял и было видно как он сунул руку в карман нашаривая «выкидуху». Второй тычёк в челюсть был ещё более быстрым и коротким. Калач неестественно громко лязгнул металическими зубами и нырком упал в крапиву к забору. Отец перевернул его за плечо на живот, и вытащил из его кармана нож и зашвырнул его так далеко в росшую за огородом крапиву и коноплю, что сколько я потом не предпринимал попыток его отыскать, все они так и заканчивались неудачами.
- Выбирай выражения в следующий раз, - сплюнул отец и пошёл пить чай....
- Ты...? Братана из-за бабы...? Своего кровного...? – едва не со слезами на глазах кричал Калач, с трудом выбираясь из-под забора. – Фраер ты беспонтовый! - крикнул он вдогонку отцу, уже поднимающемуся на крыльцо дома.
Отец решительно развернулся и направился к нему. Двухметровый забор Калач преодолел за какую-то долю секунды. Появился дома он только через сутки, грязный и пьяный.
- Ты думаешь, я тебя боюсь? - демонстративно скрипя зубами, вопрошал он, - да я знаешь, каких быков на запретку фуфайкой загонял? – боязливо стоя у порога и готовясь в любую минуту сбежать, пыжился он, - я по жизни уркаган и авторитетный сиделец в любой зоне Советского Союза! А ты кто? Думаешь, что выбился в мелкие начальники и можешь бить по лицу людей? Да знаешь, что бы тебе за это сделали на зоне? Да за меня подпишется любой..., - и ещё много подобной ерунды наговорил он.
Отец сидел на стуле, прихлёбывая чай с сахаром, и весело ухмылялся.
- Ты пьяный, - наконец сказал он, - заткнись и иди отсюда, и тогда я тебя не трону!
Что-то ещё выкрикивая и пятясь задом к воротам, Калач растворился.
В следующий раз отец с матерью увидели его только через пару месяцев в суде. Той же ночью он, оказывается, «подломил» деревенский магазин и своровал два ящика водки и ящик шоколадных конфет, больше ничего ценного он там не обнаружил. Всю дневную выручку продавщица тётя Маша таскала в «сейфе», который всегда был при ней. Взяли его бесчуственно пьяным на хате у Лидки, к которой он и притащил плоды своего труда.
Кожанного плаща и костюма на Калаче во время суда уже не было. Одет он был в какую-то потрёпанную фуфаечку, видимо такую же, какой он и «загонял быков на запретку». Или он успел поменять плащ на чай, или проиграть в карты, или его просто с него сняли.
- Братка, - через головы конвоиров кричал он отцу, - братка, загони на тюрьму передачку! Колбаски там копчёной, сальца, глюкозы с килограмчик, сапоги желательно новые, новые сапоги, денег рублей двести на квиток закинь и главное курёхи, курёхи побольше, братка, не забудь. Помни! Если тебе будет что-то нужно, я всё для тебя сделаю! В лепёшку расшибусь, а тебя выручу! Я же всегда тебя выручал. Ты же мой братка!
Китайская мудрость: «Посеешь поступок – пожнёшь привычку, посеешь привычку – пожнёшь характер, посеешь характер – пожнёшь судьбу» тут сработала без осечки. Как и предрекала ему его мама, Калач всю жизнь прожил по зонам и по тюрьмам, лишь изредка выходя на свободу, как он говорил - «в отпуск».
Вечером я пришёл к Лидке. Выпив немного, она ещё пыталась показательно горевать : «мир праху», «пусть земля будет пухом», приговаривала она, наливая стопки. Но тоста после четвёртого, она уже не могла сдержать своих настоящих чуств:
- Жил, как бродячая собака, и сдох, как шелудивый пёс, - говорила мне видимо единственная женщина, когда-то любившая Калача, глядя в глаза и подпирая голову руками, широко расставленными на столе среди тарелок с солёными помидорами, квашенной капустой и блюдец с нарезанным салом. – Сдох и никто больше о нём не вспомнит, будто и не человек, а таракан какой-то под плинтусом, ни одного слова хорошего о нём даже я вспомнить не могу. А ведь он не таракан и не клоп..., а человек. И сделан был по образу и подобию Божию. Ну скажи, так же в Библии написано...?
