Мне иногда бывает жаль "Козлика". Способный ведь мальчишка, очень способный. Дело свое знает, и фантазия богатая. Фантазия в нашем деле огромную, можно сказать, основную роль играет. Ну-ка, придумай целый спектакль. А он может, И неплохо, скажу вам, может. Иногда так неожиданно все дело повернет, только диву даешься, откуда в такой малюсенькой головенке столько разного умещается. Он у нас с виду плюгавенький: головка с кулачок, и бородка жиденькая под губой болтается. А как разволнуется да закричит, ну, чисто козленок блеет, мамкину титьку ищет. Но способный в работе. Правда, как говорят сейчас, "со сдвигом" или "с закидоном". Да кто ж сейчас из режиссеров нормален? Всяк по-своему с ума сходит. Особенно молодые, вроде нашего. Авангардисты. Все новый театр делают. А наш-то, что, хуже других, что ли? Иногда так завернет на сцене... Думаешь, думаешь, что бы это значило? Нет, не понять, хоть убей. Талантливо больно. А я вот что от себя скажу. Правильно говорил покойный дядя Топа:
Любой театр современен, если он потрясает зрителя. Если после спектакля люди выходят переполненные чувствами, что в зале родились. Тогда не важно, какими средствами выполнен спектакль, ультрасовременными или проверенными, устаревшими. А так, как знал театр дядя Топа, теперь мало кто знает...
...Его все в театре звали дядей Топой. Мне кажется, он был всегда. Когда много лет назад я пришла в театр, он уже был для всех дядей Топой и играл маленькие роли. Но кем бы он ни выходил на сцену — лакеем в пьесе Островского или прохожим в каком-нибудь современном спектакле — видно было: на сцену вышел Артист. И в зале все невольно обращали внимание только на него. Он мог просто стоять, произнеся за все время одну короткую фразу, но все равно смотреть на него было интересно, В жесте, в походке, в повороте головы чувствовался какой-то особый смысл. Он и театр были неразделимы.
Его звали дядей Топой, но это не было неуважением или презрением к нему. Это был знак высшего доверия. Ему несли свои неприятности и сомнения, делились болями или просили совета. И всем он находил нужное слово. Как-то невзначай поддерживал человека, вроде бы мимоходом, подсказывал правильный выход из трудной ситуации, совершенно незаметно подбадривал. И после разговора с ним собственные беды уже не казались такими страшными, проблема — такой неразрешимой, а горе, за которым света белого видно не было, оказывалось пустяшной неприятностью, о которой и говорить не стоило.
Все это я знаю наверное, потому что столько раз приходила к нему со своими болячками. Когда не хватало денег до получки, шли опять же к нему, к дяде Топе. И он никому не отказывал, часто отдавал последнее, потому как за свою долгую жизнь на театре не добился себе ни почетных званий, ни высоких зарплат. Но скольких актеров он, можно сказать, вывел в люди! Спросите любого из наших народных и заслуженных, и непременно выяснится, что почти каждый из них считает его, если не своим учителем, то уж во всяком случае человеком, когда-то сумевшим помочь, верно направить, вовремя подсказать что-то важное, что накрепко засело в их душах.
— Вот ведь, дядя Топа, какое дело. Не подобраться мне к нему никак. Я и с той стороны, и с этой — не дается. Никак не ухвачу, — жаловался ему года три назад репетировавший в то время Егора Булычова наш мастер, народный артист, лауреат, которому никак не удавалась роль.
— А ты, Горушка, не суетись. Это тебе не орешки щелкать в современных пиесках, — дядя Топа так и выговаривал по старинке — "пиески". — Горький особого подхода просит. Пойдет. Непременно пойдет. Ты только, Горушка, не торопи себя, В репетиции режиссера, конечно, слушай, но и к себе прислушивайся, что тебе нутро подскажет. Ты только момент не пропусти, почувствуй, А как нащупаешь, от этой нотки и пляши дальше. Главное, Горушка, тон верный взять в роли, а уж остального тебе не занимать стать. Да реви поменьше. Глотку Бог дал, но и головой не обидел. Так что, чаще ею пользуйся.От этого только польза будет и тебе и людям.
И стоял перед ним наш мастер, и слушал его, сам выпустивший в жизнь не один десяток учеников, будто студент первокурсник, и не видел в этом для себя ничего зазорного. Да и не только он, но всякий актер в нашем театре от вспомсоставского до самого разведущего.
Жил дядя Топа тут же при театре в небольшом закутке в конце длинного и темного коридора со своими многочисленными кошками. Он всю жизнь прожил один. Говорят, когда-то у него была жена, но сбежала с залетным героем-любовником. И с тех пор о ней никто ничего не слышал. Дядя Топа боготворил ее, сильно переживал потерю. Винил во всем себя, полностью оправдывал ее, долго ждал возвращения, а потом запил, да так креп¬ко, что остановился только через пять лет, полностью прекратив пить. Но раз в году осенью, под праздники, в те дни, когда много лет назад жена оставила его, непременно напивался, на три дня запираясь у себя в комнате. И эти три дня его бесполезно было трогать. Но кризис заканчивался, и дядя Топа появлялся на работе осунувшийся, постаревший, со всегдашним приветливым лицом и чуть виноватой полуулыбкой на нем. Я когда-то давным-давно у него спросила:
— А отчего вы, дядя Топа, так и не женились с тех пор?
— Жениться, Машенька, — он только и звал меня Машенькой, помня настоящее мое имя. Все остальные Мара да Мара. Так вот. —Жениться, Машенька, — говорил он, — стоит только по любви. Я когда-то полюбил и женился, и счастлив со своей женой был безмерно. И
никто меня с ней не разводил. Так что, женат я уже. Другой жены мне не надо.
— Вот он какой у нас был, дядя Топа.
И когда однажды я вошла в театр и прочла некролог, висевший на стене у двери, о кончине на восемьдесят пятом году жизни Сажина Анатолия Альбертовича, то просто не поняла, что это написано про нашего дядю Топу, настолько дико и нелепо выглядело это страшное сообщение. Смерть — и дядя Топа. Несовместимо. Большего жизнелюба я просто не знала. И умер он в театре. Отыграл свою роль и ушел в гримерку. А на поклон в конце спектакля уже не вышел. Некому было выходить. Не было больше дяди Топы.
А в день похорон на театр пришло больше сотни телеграмм из разных городов, из разных театров. Шутка ли: больше сотни! И все с выражениями соболезнований. И я так скажу, если столько народу во всех концах страны посчитали твою смерть своим горем, как-то узнали об этом, откликнулись и пожалели о тебе, значит, не зря твоя жизнь была прожита. Честное слово.
Зимние ночи длинны, но иногда и их не хватает, чтобы вспомнить все, о чем думается. Петрович давно ушел к себе в бойлерную и, наверняка, похрапывает на кушетке после чая, который он обильно сдабривает молдавским портвейном, как он говорит, для "тониса". Но что-то этот его "тонис" так и не наступает, а через десяток минут он и вовсе начинает клевать носом. Тоже уже не мальчишка, давно седьмой десяток разменял. Я ему говорю, ступай, мол, Петрович, к себе. Ежели сигнализация сработает, я позвоню по внутреннему.
- И то, — говорит, — Маргуша, пойду, прилягу чуток. Часика в четыре позвони. Еще раз театр обойду на предмет возгоранья. А чего его обходить, когда и так видно, как он горит со всех концов. Ну если и не горит еще, то уж тлеет основательно. Это и слепому видно.
Иногда сидишь вот так и думаешь: господи, боже мой, ну куда, все уходит? Что случилось с театром? Вот в газетах пишут: "...поток информации, конкуренция телевидения, театр не успевает идти в ногу со временем..." Все это, может быть, и так, но главное, по-моему, в нас самих. Я же вижу, как меняется отношение людей к театру. И не зрителей, нет. Я не о них сейчас говорю. Я говорю о людях, избравших театр местом работы.
Смотрю на нашу молодежь. Много, очень много способных ребят. И работают в спектаклях удачно, и успех имеют. А к театру относятся не так как-то. Приходят, к примеру, утром. Кто поздоровается сразу, о здоровье спросит, кто мимоходом свое "здрасте" уронит, вроде, как милостыню бросит, а иные и до этого не снизойдут. Чего, мол, на такие мелочи размениваться, когда на сцене ждет высокое искусство. Я, конечно, переживу их невнимание, даже не похудею. Да только с таких вот мелочей театр и начинается.
Хотя, что я о них, когда нынешний директор сам свое "здрасте" на вес золота ценит и не каждого осчастливит им. Актеры уж и цитату на этот счет вспомнили из Грибоедова: "Раскланяйся — тупеем не кивнут". Это про директора-то. Или недели две назад издал приказ: в театре курить только в туалете. Ну, что ж, у нас народ дисциплинированный, в туалете, так в туалете. И, вот вам пожалуйста, третьего дня смотрю, сам на сцену в пальто, в шапке и с горящей сигаретой па-а-а-шел себе. Когда, скажите мне, такое было? Да чтоб раньше кто-то просто в шапке, не то что с сигаретой, на сцену вышел... Никогда.
А тут — директор. Ну, ладно, ты человек новый, хотя уже второй год к концу подходит, как на этой должности, традиций наших не знаешь. Так поинтересуйся. А потом, ну в школе-то тебя учили правилам, заходишь в помещение — снимай головной убор. Или нет? Не учили? Скажете — мелочи? Нет. Это театр. А в театре мелочей не бывает.
Конечно, хорошо, когда новый директор начинает свою трудовую деятельность с перестройки. Но если он начинает ее с перестройки своих апартаментов и в течение сезона в основном только этим и занимается, отобрав у актрис целое крыло с гримуборными, теперь, кстати, артистки ютятся по двое, а то и по трое за одним столиком, тратит на это кругленькую сумму государственных денег, когда в зрительском фойе пусто и неуютно, будто в конюшне, и людям в антракте присесть не на что, то поверь мне, дорогой Михаил Юрьевич, извини, голубчик, что я с тобой на "ты", ведь по возрасту ты мне внук, так вот, поверь мне, голубчик, ничего путного у тебя никогда не получится, и нечем тебе будет похвастать в будущем.
Вот и выходит, случайные люди, сами того, быть может, и не желая, приносят вред театру. И если он до этого руководил каким-нибудь ЦПКиО или был номенклатурой в каком-то аппарате, это вовсе не значит, что и театр ему по плечу. Его надо знать, его надо любить не только с девяти до пяти с перерывом на обед, а каждый час, каждую секунду своей жизни.
А тут как-то слышу, наш Михайло Юрьевич с "Коз¬ликом" распекают одного актера:
— Вы, — говорят, — мысли свои при себе держите, а не терпится, так дома жене их докладывайте, под одеялом. И то, если она их слушать захочет.
А актер то ли глуп, то ли упрям, то ли и в самом деле все правду ищет, давай им перечить:
— Я, — говорит, — в Советском Союзе живу, и все, что вам сказал, могу, где угодно и на любом уровне, повторить.
Что ж вы думаете, играет этот актер у нас хоть что-нибудь?
Правильно. Не играет и играть не будет. А заодно и жена его перестала в новых спектаклях роли получать. Хотя до этого много и хорошо работала. Так что, сами понимаете, не жильцы они в нашем театре. Им бы пойти обоим к "Козлику", покаяться. Он любит, когда к нему на поклон ходят, может, и поправились бы дела. Да где там. Молодые — горячие.
Я, — говорит мне Степа Маковкин, артист этот самый, — ни в чем не провинился ни перед руководством, ни, тем более, перед театром, в котором работаю. А принципы
