Расскажи это Шекспиру!

Ему позвонили и попросили спускаться. Вежливо попросили.
Ступени снизу вверх пробежали ему навстречу. Здесь, в столице, колючий ветер угнетал его, южанина. На шоссе в пробке тёрлись крыло о крыло автомобили. В парке – о, если бы моторы, наконец, смолкли! – трезвонили птицы. Птиц не беспокоила висящая над городом стальная сетка. Сетка на аэростатах осталась с прошлого авианалёта – как часть системы противовоздушной обороны. У вестибюля его встречал чёрный авто, водитель и сопровождающий были в синих штатских костюмах: сотрудникам III Отделения всегда шьют костюмы из синего сукна.
Игра уже началась. Он стал частью Игры, что шла на улицах города, шла сама по себе – с ним или без него. Игру не повернуть назад.
 
1.
Он помнил себя на руках у отца. В родном городке отец поднимал его выше и выше посреди площади, а площадь была запружена народом. Толпа гудела и волновалась, из гула складывались непонятные для детского уха слова:
– Свободный Хаестан! Свободный Хаестан! – бородатые мужчины в пятнистой форме, не сдерживая радости, палили в небо из автоматов.
Это стало самым ранним его воспоминанием. А через несколько лет городок этот лежал в развалинах.
Их край назывался Чёрный Сад. Карабах по-тюркски. Под защитой «зелёнки» сидели в лесах отряды, что контролировали ближайшие дороги. Помнилось, как отец записывался в один такой отряд, а он – семилетний – жался к отцовой ноге. Старший брат, тринадцатилетний Серж, посматривал свысока. Ведь это он привёл в отряд отца и братишку. На Серже пятнистая форма.  На нём теперь тоже, но нескладная и не по размеру – слишком велика.
У отца из-под камуфляжного картуза торчат седые виски.
– Твой старший сын давно с нами, – тот, кто записывает, буравит отца взглядом. – А ты не спешил, – упрекает.
– Мальчонка на мне, – отец виновато оправдывается и тут же бунтует: – Разыщешь вас по лесам, как же!
Бунт его встречен молодцеватым хохотом. Серж покровительственно смотрит на отца с братишкой, и отца с его слов записывают: Роберт Суренян.
– Дай-ка и малолетнего запишу как бойца. Эй, мелкий, тебя как зовут?
Он назвал своё имя, и все засмеялись. Это имя всегда вызывало смех, а отец при том потеряно и ласково улыбался.
Тот день – первый день в полку – запомнился ещё потому, что бородатые бойцы вытащили старый проржавленный миномёт.
– Тревога?! – он обрадовался. А заросший бородой боец поманил его:
– Иди-ка сюда. На шоссе турки, шмальни-ка по ним, – поданную мину только и надо, что опустить в дуло миномёта и отпрыгнуть.
Мина с рёвом вылетела, и на дороге громыхнуло. Это был его первый выстрел.
– Левее полтора! – кричит боец с биноклем. Старший брат Серж подскакивает, что-то творит с миномётом, палит, и мина рвётся на шоссе, где ползёт колонна с оттоманскими флажками, а из машин сыплются солдаты.
– Есть вилка, вправо единица! – орёт тот, с биноклем. – Отойдите, мальцы, дайте-ка поколошматить.
За одну-две минуты грохота вся транспортная колонна была превращена в пепел. Запомнилось летящее в воздухе колесо с клочьями резиновой покрышки.
– Хочу домой! – сказал он вдруг, и Сержик трепетно посмотрел на него, младшего.
Сержик скоро увёл его в полевой лагерь и уложил спать в пятнистой палатке, укрытой маскировочной сеткой. Так в семь лет он начал военную службу, а армейский тент на годы заменил ему всякое другое жильё.
 
Повстанческий полк «Свободный Хаестан» за годы разросся. Поначалу до дивизии, потом до корпуса. Мосты и перевалы, сеть асфальтовых и железных дорог – контролируя их, корпус держал весь край под собой. На официальных сайтах корпус именовался Армией. А на восьмом году сопротивления Оттоманская Порта разгромила его.
Под орудийным обстрелом им пришлось покинуть леса. Это стало концом. Они рассеялись по каким-то городам и по полусотне посёлков. Он отстреливался на какой-то улице – названия её не помнил. С ним был старший брат и несколько бойцов. Вооружённые силы Порты брали городишко с трёх направлений. Из окон повстанцы били по бронемашинам. Били и молча надеялись: хорошо бы выбраться, найти гражданское, постричься и – затеряться среди штатских.
Их с братом схватили в первом же тупике. Распознали по снайперским мозолям на пальцах, по запаху гари и по шальным глазам. Солдаты были сильней и, главное, злее. Их били. Отволокли куда-то и собирались отрезать головы. Спас старый полковник. У полковника белели янычарские усы, а из-под бордовой фески топорщились седые виски. Это напоминало отца.
Солдаты спорили. Они с братом понимали только отдельные слова. Полковник забрал их себе, он оказался комендантом лагеря для пленных. Из лагеря он продал их кривому турку, владельцу бронепоезда. Будь прокляты все бронепоезда всех железных дорог!
Паровозная топка. Она дышит ненасытным жаром. Можно сунуться в неё и сгореть без остатка. Но цепь коротка. Цепь ровно такая, чтобы взять лопату, набрать угля и метнуть в топку. Уголь насыпают сверху через зарешеченное окно. Оттуда же поступает воздух, свет и пища.
Дверь зашита бронелистами и заклёпана. Дверь выдержит орудийное попадание. Внутри за железной стеной – вторая топка, и там – его брат. Лопатой можно постучать ему и услышать ответ. Поезд качает. В слуховую трубу кричат им, больше или меньше угля метать в топку. Волдыри и ожоги на коже, язвы от угольной пыли почти зажили.
Оказывается, он живуч. Больше, чем прежде мог бы подумать!
Бронепоезд действовал по линии уезда Тарки. В Тарках была его база и длительная стоянка. Оттуда он совершал рейды. Под крик «Стоп, машина!» вдруг замирал, пыхтя чёрным паром, и палил из всех орудий сзади и спереди локомотива. От канонады сотрясалась листовая броня и лопались мозоли на ладонях.
В рейде на русский Царёв-Борисов их накрыл ответный огонь. Машинному отделению велели задний ход, а топке – больше угля. Громыхая, состав понёсся обратно. Заполошное «Сто-о-оп!» смотрящего, скрип тормозов, свист выпущенного из котлов пара. Он сам, лопата из рук, куски угля – всё валится по ходу торможения.
Впереди артобстрелом разбито полотно дороги.
Единственный раз за годы каторги их с братом вытащили из-под заклёпанной двери на воздух – чинить разбитое полотно. Вот тогда-то в память ему врезался куст обыкновенной ивы. Ива вопреки природе выросла среди шпал на гравии и была наполовину срезана головным вагоном.
Они попытались бежать, но их поймали и били. Ему разбили голову о железнодорожный рельс. Перед глазами лежал срезанный куст ивы. Но он теперь верил: он – живучий. Он выживет. Снова были горы угля, цепь и ненасытно пышущая паровозная топка. Бронепоезд качало туда и сюда, а лопатой можно было постучать в стену своему брату.
 
Госпиталь. В госпитале желтовато-бежевые потолки. Словно побелка дожелта выгорела. Доктор возникал ниоткуда. Сквозь полусон мерещилась на нём маска. То медицинская марлевая, то карнавальная с носом-клювом, а то и противогаз. Это не бред. Про топку, про плен – вот это был полубред, кошмар, разбередивший старое.
Поблёскивали армейские значки. На спинке стула висел китель с погонами. После контузии ему уже дозволялось вставать и спускаться вниз – в парк, где трезвонили птицы.
– Вы хотели бы изменить мир? – спросил доктор. Может, и не спросил – предложил.
Он посмотрел на очки доктора, на его тяжеловатое лицо, лысеющую голову. Посмотрел на штатский костюм, скроенный по широкой фигуре.
– А, я понял. Да, я готов сотрудничать со службами Его Величества, – он, казалось, ожидал этого разговора.
– Нет, я не из Третьего Отделения, – доктор покачал головой, – хотя и лоялен государю… Изменить реальность вселенной. Чтобы не было авианалётов, ран, контузий. Разве не хотелось?
Он резко поднялся на кровати, одолел головокружение.
– Что это значит – изменить вселенную? – он пожалел, что сейчас не в кителе, важный разговор стоило вести при погонах.
– Время – это развёрнутая лента событий. Мы живём не здесь и сейчас, мы – это вся наша жизнь, растянутая во времени.
– Изменить настоящее, меняя прошлое? – он обронил вполголоса и с сильным акцентом. Акцент проявлялся всегда, когда он начинал волноваться.
– У вас удивительно здравый взгляд на вещи, – заметил доктор.
– Для контуженного?
– Предпочитаю говорить: бароакустическая травма.
У доктора на свету отблёскивали очки, и зрачков не было видно. Он сделал движение в сторону, чтобы поймать взгляд доктора.
– Нет, не вставайте, – доктор остановил. – Успеете. Согласитесь: при любом колебании ленты – будь это в начале её или в конце – меняется само положение ленты. Меняется реальность. Я зову вас в Игру, что меняет ход времени. В Игре нет сценария, но зато есть роли. Есть маски.
– Ах, маски? – гортанный акцент стал сильнее.
– Не маски спецназа. Я не говорю о спецоперации, – доктор снял очки и открыл близорукие глаза. – Сыгранная в жизни драма изменит весь мир. Обещаю.
Он ничего не ответил. Откинул покрывало и встал. Он спал в одежде, как в походе. Надел форменный китель с погонами полковника русской службы.
– Вы обратились с предложением именно ко мне…
– Хотите знать, почему? – опередил доктор. – Не буду утверждать, будто в этом не было ничего личного. Напротив: нам понравилось ваше имя.
– Оно у многих вызывает смех, – холодно обронил полковник.
Доктор поднялся навстречу:
– Напрасно. Хорошее имя из старой и доброй пьесы. Нам понравилось.
 
В госпитале желтоватый потолок и белёсо выгорелые оконные рамы. Душою, тревогой, дыханием он снова был там. В проклятом бою. Его полк, развёрнутый от райцентра с железнодорожным узлом до станицы с шоссейным мостом через реку, держал оборону. На этом участке – и до последнего солдата.
Здесь шло стратегическое направление «Царёв-Борисов – Каспийские Тарки». В Тарках когда-то зимовал проклятый бронепоезд. Теперь за спиной – река, а за рекой и райцентром – пути к мегаполису. К Царёву-Борисову, к Южной столице. В штабе рассчитывали, что на его полк выйдет всего одна механизированная бригада – ложный маневр, оттягивающий на себя силы фронта. Но оказалось, здесь – направление главного их удара.
От взрывов закладывало уши. Работали орудия двух бронепоездов и ракетная установка. С домишек сносило крыши. В секундные затишья стоял звон бьющегося оконного стекла. Тряслась земля. Вздыбливались чёрные комья грязи, камней и пепла. Горели заправочная станция и МТС. На автостраде трещал и лопался асфальт.
На первой линии обороны, у самого райцентра, шло контактное столкновение с противником. До подхода своих сил оставалось пару часов, когда с той стороны заработали залповые системы. 25-30 секунд ракетного огня – и от райцентра до станицы задымилась выжженная земля.
– Ну, чёрт же, дьявол же вас выдумал! Вот же суки – эти ракеты! – это капитан Вягин. Согнувшись и зажимая уши руками, он бранится на чём стоит свет. – Сожрали, народу сожрали – сотнями. В гробу ему, суке, не спалось бы, тому, кто их выдумал!
Краем сознания полковник – сухой, поджарый, ещё не седой – отмечает: «Трудяга этот Вягин, но горячится много, психует и в бою не холоден. Жаль, капитанство – его потолок», – да и то сказать, Вягин выслужился из прапоров, не из академий.
Миг тишины. Ждут. Кажется, уже и стонать некому. Сейчас пойдут. Или… или будет