попытался освободиться. Егор отпустил его, отступил на шаг назад и вдруг с
силой ударил кулаком в лицо. Тот завопил и полез на оконную решетку. Стал ее трясти, словно хотел отодрать. И не переставая кричал.
Явился Клыканов. Сегодня он был дежурным по больнице. То сидел в своем кабинете, то надолго уходил в главный корпус. Он велел Егору позвать братьев-близнецов Беззубченко. Они работали санитарами в этом же корпусе, во втором и третьем отделениях. Им было около двадцати пяти лет. Они тоже были осужденными милиционерами. Громадные, под два
метра, с кулаками-кувалдами. Если врачи считали, что для усмирения больных нужны жесткие меры, звали санитаров из других отделений. Свои санитары в этом не участвовали, чтобы не подвергнуться потом мести больных. Обычно звали этих братьев. Эту работу они выполняли с охотой и рвением.
– В наблюдательную его. И привязать, – распорядился Клыканов и вернулся в кабинет.
Наблюдательная палата находилась рядом с восьмой. Вместо двери там была решетка. Туда помещали больных за плохое поведение. В наблюдательной палате даже чай не давали.
Беззубченко стали отдирать Ваню от решетки. Он отчаянно сопротивлялся, лягался. Братья остервенели. Наконец, стащили его вниз. Руки у него были ободраны, кровоточили. Братья стали Ваню бить. Били страшно. Лена просила их остановиться. Они не слушали. Егор наблюдал за происходящим с безучастным видом. Больные – с молчаливым осуждением. Лишь Стасов закричал:
– Прекратите! Не имеете право бить!
– Закрой хавало! – огрызнулся один из братьев.
Лена побежала к Клыканову. Тот сидел за столом и разговаривал по телефону.
– Виталий Сергеевич, они Трофимова покалечат!
Он от нее лишь отмахнулся. Внезапно в кабинет ворвался Стасов. Он был крайне возбужден.
– Прикажите им прекратить! – закричал он Клыканову.
Заведующий отделением положил трубку и хладнокровно произнес:
– Выйдете!
– Немедленно прекратите это беззаконие! Это дико, бесчеловечно!
– Выйдете! – возвысил голос Клыканов.
Стасов подскочил к столу. Клыканов невольно отпрянул.
– Вы негодяй! – крикнул Стасов, сжимая кулаки.
Клыканов, не теряя самообладания, встал и вышел. Стасов и Лена пошли за ним. Втроем они вошли в восьмую палату. Братья продолжали избиение.
– Этого тоже в наблюдательную! – скомандовал братьям Клыканов и указал на Стасова. – И тоже привязать!
Беззубченко неохотно оторвались от своего занятия, схватили Стасова и поволокли в наблюдательную палату. Братья положили на койку деревянный щит, привязали к нему Стасова. То же проделали с Ваней. Клыканов, убедившись, что все сделано надлежащим образом, отпустил близнецов и вернулся в восьмую.
– Это тумбочка Стасова? – Он достал из тумбочки три общие тетради. Заглянул в каждую. Повернулся к Егору. – Выкинь это в мусорный бак! Или нет, я сам. – И прижимая тетради к боку, он вышел из отделения.
Было видно, что у Вани сломана челюсть, сломан нос. Возможно, были сломаны и ребра. Он стонал. По щекам его катились крупные слезы. Лена сделала ему обезболивающий укол. Ваня, всхлипывая, попросил развязать его. Лена лишь сказала несколько утешительных слов. Стасов лежал молча, отвернув лицо к стене.
Весь вечер, как только Лена подходила к решетке наблюдательной палаты, Ваня просил отвязать его от щита. Жаловался, что ему очень больно так лежать. Плакал. И Лена не выдержала. После отбоя она его отвязала.
Она сидела в сестринской, подперев голову руками. Вновь и вновь вспоминала пережитое в этот вечер. Ей самой хотелось плакать.
Внезапно раздался вопль Стасова:
– Ваня повесился!
Лена выскочила в коридор.
Ваня болтался на решетчатой двери. Он повесился на полотенце. Стасов широко открытыми глазами смотрел на него. Прибежал Егор. Торопясь, мешая друг другу, они развязали полотенце, положили Ваню на кровать. Он был жив. Петля как следует не затянулась. Лена позвонила Клыканову в главный корпус. Пришел он скоро.
– Кто разрешил развязывать? – накинулся он было на нее.
– Ему было больно лежать в таком положении. – Лена сказала про переломы.
Клыканов осмотрел Ваню. Согласился, что нос, челюсть и два ребра сломаны.
– Упал и сломал. Так надо будет говорить, Касаткина. Так в журнал запиши. Уколи ему галоперидол. И пусть в своей палате лежит.
Скрепя сердце, Лена написала в журнале так, как велел Клыканов.
5
Придя через два дня на дневное дежурство, она прежде всего заглянула в восьмую палату. И ахнула. Картина была отталкивающая. Стасов сидел на кровати, завалившись на бок. У него было лицо идиота. Глаза были полузакрыты, нижняя челюсть отвисла. Из открытого рта капала слюна. Она все поняла. Ему вкололи огромную дозу нейролептика, скорее всего галоперидола. Такой укол расслабляет мышцы. У нее сжалось сердце от жалости. И одновременно Лена почувствовала, что зарождавшаяся в ней любовь к Стасову, любовь женщины к мужчине, погасла.
– Днем его из наблюдательной выпустили, – стала рассказывать санитарка. Она вытирала пыль. – А он тут же скандал устроил, на Виталия Сергеевича орал, за грудки схватил, требовал какие-то тетрадки. Вот Виталий Сергеевич ему уколы и назначил… Неблагополучная палата.
После подобных уколов больные становились совершенно беспомощными. Не могли даже ложку поднести ко рту. С огромным трудом передвигались. Скорее мычали, чем говорили. Роль нянек брали на себя соседи по палате. Кололи три дня, утром и вечером. После этого больные приходили в прежнее состояние лишь через несколько суток.
– Петр Кириллович был против укола. Но завотделением уперся, – сказала в сестринской Ксюша. Самарин действительно никогда не одобрял такой метод.
После завтрака в сестринскую зашел Лялич.
– Попрощаться пришел. – Он протянул Лене кулек шоколадных конфет. – Отмотал я свой срок… Еще что хочу сказать. Много я медсестер видел, Елена Потаповна. Вы лучше всех. Заботливая, понимающая…
За Стасовым ухаживал Обутов. Для этого он переселился, с разрешения врачей, в восьмую палату, на койку Лялича. К всеобщему удивлению, ему взялся помогать в этом Войцеховский. Хоть старик всегда относился к Обутову с явной неприязнью. Иногда помогали и другие: своим поведением во время избиения Вани Стасов завоевал уважение
больных.
Прошло несколько дней.
В ночное дежурство, когда Лена раздавала после ужина лекарства, до нее донесся из коридора голос Стасова:
– Два сына Филиппа Эгалите умерли молодыми от туберкулеза. Заразились в тюрьме.
– Он рассказывал о герцоге-революционере.
Лена обрадовалась. Стасов явно стал оправляться от уколов. И даже быстрее, чем это происходило с другими больными.
На вечерней прогулке в беседке, как раньше, уселись четверо: Стасов, Обутов, Войцеховский и Хаврошкин. И как раньше, двое говорили, двое безмолвствовали. Впрочем, Стасов был немногословнее, чем всегда. Речь и движения все еще оставались замедленными. И что-то страдальческое появилось теперь в его лице. Лена присоединилась к ним.
– Ты же, Дмитрий, не станешь отрицать, что человек прежде всего определяется тем, добрый он или недобрый? – говорил Обутов.
Стасов обдумывал ответ. Войцеховский нетерпеливо пошевелился, замер и вдруг заговорил.
– Главный критерий – воспитан человек или нет. – Голос у старика был резкий, поднимавшийся иногда до визгливых нот. Первый раз видела Лена, что он вмешался в спор.
– Уверяю вас: недобрые, но воспитанные люди совершают в своей жизни меньше плохих поступков, чем добрые, но невоспитанные.
– Ни за что с этим не соглашусь. А ты, Дмитрий, как думаешь?
– Разум мне говорит, что прав Андрей Мстиславович, а сердце – что правы вы.
– Так не ты ли утверждал, что истину надо чувствовать?
– Русский народ по своей природе добр, а сколько крови он пролил в революцию и гражданскую войну! – продолжал старик безапелляционным тоном. – Сколько было зверств! Потому что не было воспитания. Воспитание облагораживает человеческую натуру. Властью должны быть наделены лишь воспитанные люди…
– Вы очень интересный собеседник, Андрей Мстиславович, – заметил Стасов. – Почему же вы раньше молчали?
Войцеховский наклонил голову в знак благодарности и продолжал:
– Преступно давать власть людям невоспитанным. Это приводит к беде. Это значит выпустить злых джинов из кувшина. Ведь если в воспитанных людях низменные порывы подавляются воспитанием, то в людях невоспитанных – только страхом наказания. А после большевистского переворота зло можно было творить безнаказанно…
– Большевики этого не понимали. Они вообще игнорировали психологию, – сказал Стасов.
– Именно так, молодой человек. – Старик закашлялся.
– Наш завотделением – очень воспитанный, – заметил Обутов. – Всегда на «вы»…
– Это показная вежливость, не более, – возразил после приступа кашля старик.
– Настоящая воспитанность – понятие неизмеримо более глубокое.
– Совершенно верно! – согласился Стасов. – Поэтому человек из простого народа может быть воспитаннее иного интеллигента.
– Именно иного. Но простолюдин не может быть воспитаннее интеллигента
настоящего!
– Вот вы говорите: жестокостей было много со стороны народа, – нахмурившись, произнес Обутов. – А разве могло быть иначе? Это был ответ на вековое угнетение и унижение! Мой прадед рассказывал, что помещик, генерал в отставке, без крика, без зуботычин с ними не разговаривал. За людей крестьян не считал. Вся деревня его ненавидела.
– Мой отец придерживался либеральных убеждений. Писал статьи о том, как облегчить жизнь крестьян. Хотя был из шляхетского рода. После переворота в поместье ворвалась пьяная чернь…
Его вдруг прервал Хаврошкин:
– Народ, в смысле?
И он, насколько помнила Лена, впервые вмешался в разговор. Старик удивленно взглянул на него.
– Простонародье… Отца и дядю забили до смерти. Все сожгли. За что?.. Мама, сестра и я были тогда в городе. Поэтому и остались целы… Но были поставлены на грань выживания… А какое блестящее будущее открывалось передо мной! Жили мы до переворота богато. Родные верили, что я стану известным пианистом. Еще в раннем детстве у меня проявились музыкальные способности. И незаурядные, по словам профессиональных музыкантов. – Старик говорил, не умолкая. Так неудержимо льется вода, прорвавшая запруду. – Теперь же нашим уделом стали нищета и бесправие. В консерваторию меня не приняли. Из-за дворянского происхождения. Мама от всех этих несчастий вскоре умерла. Остался у меня единственный близкий человек – сестра. Редкая красавица, с возвышенной и гордой душой. Но в 1937 ее отправили в лагерь. Как социально чуждый элемент. Я даже представить боюсь, что ей там пришлось пережить, всегда гоню от себя эти мысли. Из лагеря она не вернулась. Через год попал в лагерь и я. За такую же вину. Все испытал. Знаете, что такое работать голодным на лесоповале, с утра до вечера, в пятидесятиградусный мороз? А произвол блатных! Тумаки охранников! После войны новый срок. Только за то, что уже сидел. Несколько раз бежал. Всегда неудачно. Только срок добавляли… Освободившись, надолго застрял в Сибири. Вернулся, наконец, в родной город. Стал
