На прилавке в картонных гнездах лежали яйца, а рядышком на металлических шпажках были прикреплены ярлычки: «Столовое» - по тридцать пять рублей, «Диетическое» - по сорок, «деревенское» - по сорок два и «Богатырское» - по сорок пять. Петрович восхитился размером и названием и взял два десятка «Богатырских».
Дома он прошел на кухню, положил полиэтиленовый пакет с яйцами на стол и развязал его. Здесь Петровича уже ждали: жена Валентина – поскольку ей нужны были его покупки, чтобы приготовить ужин; внучка Настя – из-за обещанных чупа-чупсов; приятель Колян – в нетерпении, потому что пиво степлится; волнистый попугай Жорик – совершенно бескорыстно.
Валентина разбила шесть яиц о край сковороды, в которой плевалось и шипело сало, и поведала, что желтков – четырнадцать, а значит, в каждом яйце – по два желтка, а в иных – и по три. Все изумились, а Жорик сел на пакет, поклевывал осторожно одно из яиц и смотрел на публику осуждающе.
Потом ели яичницу – все, кроме Жорика, который улетел к себе в клетку демонстрировать приверженность вегетарианству, пили – кто – чай, а кто – пиво; болтали ни о чем и обо всем сразу. Зашел разговор и о многожелтковых яйцах: что будет, если подложить их наседке? Колян, как специалист, сказал, что ничего путного не будет – во-первых, потому, что яйца неоплодотворенные, а во-вторых, потому, что и прежде такое делалось, но безрезультатно. Настя высказала предположение, что два цыпленка в одной скорлупе подерутся до смерти, особенно если петушки, а Валентина, напротив, сказала, что раньше таких кур многоголовых наверняка втихаря выращивали, потому что прежде в любой столовке на две куриных ноги приходилось в среднем три куриных же шеи.
Потом мужики дымили на балконе, Валентина смотрела вполглаза телевизор, Жорик дремал на жердочке. Никто и не заметил, что из холодильника пропали три яйца – самых здоровенных, и что Настя, вместо того, чтобы, как обычно, воспитывать компьютерных кукол, запулилась в интернет, вооружившись блокнотиком, а потом о чем-то недолго шепталась с Коляном.
На следующий день произошли такие события:
- в старую коробку от обуви, наполненную ватой, Настя засунула терморегулятор от аквариума, который когда-то был, да потом надоел, а рыб скосила неведомая зараза;
- Жорик остался без поилки, потому что поилка была пристроена к той же коробке, а взамен попугай получил ванночку с водой;
- в коробку были уложены яйца, а вечером ненадолго зашел Колян и ткнул каждое в скорлупу тоненькой иголочкой шприца, причем никто, кроме Насти и попугая, об этом не узнал, хотя Жорик и пытался по-своему наябедничать;
- коробка была поставлена под кровать, вилка от терморегулятора воткнута в розетку возле пола, так что ни Петрович, ни Валентина ничего не заметили.
Поразительно, насколько ненаблюдательны и беспечны люди – Петрович, который уже не раз попадал впросак с безответственными опытами Коляна, наверняка бы поостерегся, коли знал бы о коробке. Колян когда-то был причастен к разведению гигантских тараканов, все еще помнили вылупившихся от Жорика гибридов с плюшевой мышью, а тигр-шарпей, полгода назад живший у Петровича и Валентины, совсем недавно был продан в зоопарк за то, что изодрал когтями всю мебель в доме. Тигр-то точно был делом рук Коляна, а насчет Жорика и мыши он не сознавался – но кто еще мог втравить благонравную птицу в такое дело?
Прошло двадцать два дня, в течение которых Настя переворачивала яйца, иногда отключала регулятор, подливала воды в поилку и, когда приходил Колян, шепталась с ним, причем чаще всего звучало противное слово «партеногенез». Под утро последнего дня из-под скорлупы раздалось пулеметное «тук-тук-тук», Жорик пронзительно заверещал, а Настя проснулась и достала коробку из-под кровати. Одно яйцо треснуло, в скорлупе пробилось отверстие, а из него высунулась мокрая голова на тощей шейке. Противная, надо сказать, голова – но птенцы и бывают противными, пока не обсохнут, как, впрочем, и люди. А что, есть же такие, что всю жизнь не просыхают – разве они вызывают у кого-то симпатию?
Настя осторожно разломила скорлупу, и птенец вывалился на вату. Был он тощий, с пупырчатой розовой кожей, с несоразмерно большими когтистыми лапками, длинным, похожим на крысиный, хвостиком и задранными кверху голыми крыльями. А еще у него было три головы.
Жорик заорал так азартно, что пришла Валентина. «Ой, какие птенчики!» - умилилась она. «Это откуда?» Насте пришлось признаваться: это – трехжелтковые однояйцовые сиамские цыплята.
Пока искали настольную лампу, чтобы обсушить птенца, пока думали, чем кормить чудо трехголовое, чудо это сожрало оставшиеся яйца со скорлупой и задремало с раздувшимся пузом.
Позвонили Коляну. Тот пообещал скоро быть и дал указания: согревать, напоить, руками не лапать. Жрать не давать до его прихода.
Выполнить последнее указание не удалось: когда Настя отошла от телефона, то обнаружила, что Пузан (так она уже окрестила новорожденного) слопал ее чипсы, а теперь сидел, вцепившись в прутья Жориковой клетки и тянулся всеми тремя головами к птице. «Дурррак!» - орал ему Жорик. «Дурак» - меланхолично и очень красиво, на три голоса по терциям, подтверждал Пузан, не прекращая осады.
Настя вцепилась в Пузана, пытаясь оторвать его от клетки. Пузан цапнул ее за палец – оказывается, у него были зубы! «Ба, он кусается!» - захныкала Настя. Прибежавшая на шум Валентина тоже была укушена. Чипсы и два яйца явно пошли Пузану впрок: за какой-то час он вырос почти вдвое. Тварь кое-как посадили в птичью клетку, а Жорик получил временную свободу с привилегией гадить с плафона на письменный стол. Пузан сидел, нахохлясь, и жалобно бурчал в три глотки.
От шума проснулся Петрович, любивший в выходной покемарить подольше. Он глядел на трехголовое создание и озадаченно тер то плешинку, то подбородок. Наконец, и Колян заявился – с фотоаппаратом и большой картонной коробкой.
Колян глянул на Пузана и сходу начал просвещать публику. По его словам выходило, что все позвоночные рождаются от большой и чистой любви, кроме некоторых рыб, которые из женского шовинизма плодятся сами по себе, не выходя замуж и совершенно непорочно, и называется это партеногенез. Некоторые амфибии иногда можно заставить вылупиться из неоплодотворенной икры, раздражая зародыши специальными химикатами, а с пицами такого проделать никому еще не удавалось. Правда он, Колян, занимался последнее время клонированием рептилий, и реактивы, избыток которых у него был, применил для выведения цыплят, но на успех особо не рассчитывал. Вот потому у Пузана явные признаки змеюки: зубы, хвост… Но крылья откуда? И почему ему не мешают три головы?
Тварь в клетке начала беспокоиться, явно намекая, что пора бы от слов перейти к обеду. Из холодильника извлекли мороженую овощную смесь, сардельки и пачку творога, чтобы определить, что Пузану надо. Тот сожрал творог и сардельки и потребовал добавки. В жертву науке пошел мороженый минтай, который был съеден с особым удовольствием. Наконец, чудо наелось и завалилось на бок, вздохнуло и сыто рыгнуло. Смрад был неописуемый, как будто рядом в лужу бросили изрядную кучу карбида. Петрович немедленно отреагировал: это же чистый фосфин! Как бы не самовоспламенился!
Колян добавил: «Вот он, фосфор из рыбы. А что, может, он и взаправду огнем дыхнуть может?»
Валентину перспектива жить в одной квартире с Пузаном явно расстроила. Во-первых, жрет, так что не прокормить; во-вторых, кусается; в-третьих, воняет и может учинить пожар. Были еще и в-четвертых, и в- пятых… и вообще, может, он из Красной книги, или ядовитый.
Решили отложить решение до утра. Настю и Жорика переселили на ночь в комнату к Валентине и Петровичу, рядом с клеткой, где сидел Пузан, поставили детскую ванночку для купания, наполненную водой – на случай пожара. Окно распахнули настежь, благо что летняя погода позволяла.
Через неделю Пузан достиг размеров хорошего индюка, покрылся то ли перьями, то ли чешуей – переливчатой, с сизо-радужным отливом, каркал противным тенорком, доводя Жорика до нервного исступления и все время требовал жрать. Крылья у него вытянулись, кожистая перепонка на них тоже обросла чешуей. Пузан время от времени пытался махать крыльями, разметая из клетки, в которую едва помещался, мусор по всей комнате. А еще его головы постоянно разговаривали друг с другом, и речь эта, поначалу невнятная, становилась вполне осмысленной.
Настя по старой привычке оставляла в комнате, где теперь жил Пузан, включенный телевизор. Когда Валентина в очередной раз пришла кормить Пузана и спросила: «Чего бы тебе дать, тварь ненасытная?» - Пузан заорал по обыкновению, на три голоса: «Кнорр – вкусен и скор! Не тормози, сникерсни! Биг-мак – только так!»
Еще тремя днями позже, когда Колян пришел проведать Пузана, Валентина расплакалась: мало того, что змеюка крылатая сжирает всю зарплату, так теперь еще и в клетке не умещается, орет целыми днями хором, а еще увидела по телику «Парк юрского периода» и теперь спрашивает – где это - Коста-Рика.
Колян пообещал что-нибудь придумать и сказал, что зря зверушку назвали Пузаном, потому что она – девочка, так всегда при партеногенезе получается.
Кончилось все на следующий день и очень хорошо: приехали по Коляновой наводке из Союза кинематографистов и забрали Пузю (так ее переименовали) на Мосфильм, участвовать в съемках фильма «Никита-кожемяка и Чудище поганое», вы слышали – его Михалков ставит и сам главную роль исполняет? Между прочим, Никиту-то чудище по сценарию сожрать должно.
А Петрович теперь покупает только «Столовые» второй категории по тридцать пять – из них точно уж никто не выведется.
***
Дело происходит чуть южнее Москвы. На берегу Пахры, изображающей легендарную речку Смородину, под калиновым кустом из ольхи сидит Пузя. Она снова подросла и размером не уступает джипу Главного. Пузя привязана за ногу к стальному колу, врытому в землю. На трех ее головах чудом держатся (приклеены, что ли?) нелепые зубастые короны. Пузя скучает и не выглядит счастливой. Ей нездоровится: радужные чешуи потеряли блеск, местами топорщатся. Когда она движется, видно, что одно крыло приволакивается.
Если у вас был бы вертолет, то с высоты вы углядели бы стоящие безо всякого порядка палатки у леса, примыкающего к реке, автобус, несколько бортовых машин со съемочным оборудованием, красный пожарный щит и рядом с ним - пожарный автомобиль. Поле вытоптано; там и сям тянутся тропинки, веером уходящие в сторону деревни. Наверное, в ней набрали и статистов. Сейчас статисты в одеждах, которые, по мнению режиссера, носили ополченцы в средневековой Руси, галдят, прижимаясь к тенистым кустам.
Из мегафона доносится:
- Еще один такой дубль, и всех разгоню к чертовой матери! Бюджет сожрали, а дело стоит! Быстро приготовились! Эй, придурок на заднем плане, почему с сигаретой в кадр лезешь? Кто бросил велосипед? Идиоты! Операторы готовы?
- Готовы!
- Дубль восьмой: бой у реки Смородины.
Щелкает хлопушка. Статисты изображают засадный полк, стоящий почему-то на виду. Главный, в шлеме, похожем на луковицу, красных остроносых сапогах с высокими каблуками, неуклюже трюхает к Пузе. Он
