Одна

…А город жил. За суетой бетонных стен
Он не заметил, как заплакал вдруг младенец
И в неудержном крике пробудился,
Как над землёй прошелестел незримый ветер
И сорвались с ветвей испуганные птицы.

Он не заметил, как младенец смолк,
Как чья-то нежность боль его уняла,
Как девушка шепнула трепетно «люблю»
И юношу, обняв, поцеловала,
А он, счастливый, подхватил её, вознёс,
И души их в восторге закружились,
Как в небе звёзды вечности зажглись
И с новою звездой соединились.

В жизни собаки бывало всякое: и неожиданные радости, и боль, и самый настоящий немец с обрывком цепи на расслабленном строгом ошейнике, и напитавшаяся молоком линялая подстилка, и исчезнувшие вдруг куда-то неуёмные щенки. Она жила сознаньем нескончаемости своего несуетного, предсказуемого бытия, но однажды…
В середине зимы, когда вовсю лютовали крещенские морозы, а налетавший из буранной степи порывистый ветер пронизывал до костей, умер хозяин. Умер тихо и незаметно, как умирают истосковавшиеся по семейному уюту вдовцы или давно позабытые за ненадобностью дальние родственники.
Два дня собака сидела на заметённом снегом крыльце, повинно скулила и, переступая дрожащими от нестерпимого холода лапами, скребла дверь. В минуты отчаянья она не выдерживала и с громким лаем бросалась к укутанным в меховое убранство прохожим, но только пугала их, заставляя боязливо оглядываться и убыстрять шаги.

Собака любила свою тихую, затенённую вишнями улицу и бревенчатый дом с широкими резными наличниками и ставнями. Любила прогревшийся майский асфальт и спасительную прохладу июньской канавы, затаившейся между соседским курятником и щелистым дровяником в непроглядных зарослях крапивы. А ещё она любила думать про облака и прятаться в разросшихся кустах смородины: неподвижно лежать под пахучими росными ветками, а потом неожиданно выскочить из них и толкнуть хозяина на грядку передними лапами. Хозяин запутывался в огромных калошах, кричал, хватаясь за картофельную тину «Э-э-эй!» – и непременно падал, беззлобно проклиная и её непредсказуемую радость, и расползающихся из опрокинутой консервной банки колорадских жуков.
Но больше всего на свете собака любила хозяина. Любила преданно и самозабвенно, и если предположить, что у собак бывает собственная вера, то молиться б ей с утра до вечера своему хозяину и неоскудевающей железной миске.
Ранним утром и поздним вечером собаке дозволялось гулять самой по себе, а днём хозяин пристёгивал к ошейнику кожаный поводок, и они отправлялись на прогулку вдвоём. Летом неспешно бродили по пыльным улицам, здоровались, разговаривали, а наговорившись, спускались к реке, и собака бросалась в воду, чтобы до потемнения в глазах гоняться за уплывающими мальчишками. Зимой они торопливо обходили один или два квартала и, устав от ослепляющего снега и стужи, поворачивали домой. Возвращались всегда одной и той же дорогой, всякий раз останавливаясь возле пронумерованных белой краской почтовых ящиков. Если хозяину позволяла поясница, он заглядывал в свой почтовый ящик снизу, но чаще всего просовывал в прорезь дрожащую руку и тщательно исследовал каждый его закуток. Собака привычно стояла поблизости и нервно помахивала вислым хвостом: на её памяти в их ящике ни разу не обнаруживалось ожидаемых писем. Хозяин расстраивался, и они оба сразу делались уставшими и шли домой.
По вечерам, в особенно тоскливые и неприкаянные дни он отпирал запретную комнату, заводил не менее тоскливый патефон и, присев на краешек железной кровати, разглядывал приколотые к выцветшим обоям фотографии. Музыка постепенно слабела, и если хозяин в задумчивости не успевал покрутить рукоятку, смолкала совсем. Потом он включал настольную лампу, вытирал со всего, что попадалось под руку, невидимую пыль и, выдвигая поочерёдно ящики комода, перекладывал с места на место совершенно бесполезные, в её собачьем понимании, вещи, вздыхал, а уходя, запирал эту зашторенную днём и ночью комнату на ключ. «И чего он опять такой грустный, – недоумевала собака, – я ведь рядом».
А ещё собака любила, когда хозяин читал газеты. Едва заслышав долгожданный шелест, она устремлялась в гостиную и аккуратно, будто желая оставаться незамеченной, мостилась на тёплые тапочки, или садилась рядом и терпеливо ждала. На последней странице хозяин надолго задумывался, ронял очки, и тогда его рука машинально сползала на караулившую голову и подолгу чесала за ухом.

Наступила ночь. Отмеченная рождением молодой луны, она обещала стать самой холодной и самой долгой. Опустевшая улица постепенно наполнилась тишиной и пугающей безжизненностью бледно-голубого света, отражавшегося в хрустале первородных снегов волшебным мерцанием маленьких звёздочек. Воздух оцепенел. И только мороз, набравший избытую силу и неуимчивый, словно играя и радуясь своему безмерному всесилию, потрескивал стволами обречённых деревьев и заиндевелыми стенами промёрзших насквозь домов.
Пытаясь согреться, собака легла на валявшийся у порога половичок и, прижавшись спиной к онемевшей двери, свернулась калачиком. Сомкнулись отягощённые переживаниями веки, потянулись нескончаемые минуты ожидания. Силы собаки были уже на исходе, но, даже забываясь на какое-то время тяжёлым сном, она не переставала вслушиваться в ночную тишину в надежде уловить любой, пусть даже самый незначительный, но до боли знакомый, дающий шанс на былое существование шорох своего дома.
Сдувая с карнизов искрящиеся снежинки, прошелестел ветерок, пахнуло мясным холодцом, отваренными сосисками и луком. Собака встрепенулась, сглотнула подступившую слюну и села. С минуту она принюхивалась, силясь определить источник головокружительного запаха, но вдруг потеряла его совсем, разволновалась, спрыгнула суетливо с крыльца и выбежала на дорогу. Высоко в небе светила луна.
Луна напомнила собаке огонь, на котором хозяин однажды обжаривал с друзьями парное мясо. В тот год она была смешным и непоседливым щенком: носилась с оглушительным лаем за мячиком, царапала травинками свой любопытный нос и страшно пугалась вылетавших из-под лап жужжащих шмелей, а шумные люди кормили её прямо с рук немного недожаренными, и оттого необычайно лакомыми, неохватными кусками. Эта далёкая луна, такая же одинокая, как и она сама, казалась ей сейчас единственным во всём белом свете живым существом. Существом, которое, возможно, тоже помнило тот чудесный весенний день и которое могло, наверное, на миг, не навсегда вернуть её недолгое собачье счастье.
Похолодевшее, испуганное одиночеством и голодом сердце собаки не выдержало: она привстала на задних лапах и, обратив к луне седую от инея и старости морду, завыла. Сначала чуть слышно, потом всё громче и громче, выказывая беззаботно уснувшему городу своё неодолимое отчаянье и боль.

На рассвете из соседнего дома вышел человек. С минуту он топтался возле своей калитки, курил, потом, стараясь оставаться незамеченным, прокрался вдоль палисадника и ловким щелчком метнул остаток сигареты в дремавшую собаку. Окурок пролетел немного выше и, ударившись над её головою о дверь, рассыпался пугающими огоньками ослепительных искр. Обескураженная и вконец растерянная, собака вскочила и заметалась по крыльцу. Наконец, она увидела притаившегося за штакетинами человека и бросилась в сторону, к точёным балясинам; застряв, засуетилась, взвизгнула, но в следующую секунду вырвалась и прыгнула через перила. Человек с досадою пнул палисадник и выругался.
– Вот я тебе, стерва! – погрозил он кулаком и без того уже перепуганной собаке. – Целую ночь спать не давала! Будешь ещё скулить, – удавлю.
Подождав, пока человек уйдёт, собака выбралась из сугроба, взбежала по ступенькам на крыльцо и, отряхнувшись от налипшего снега, легла. Сон отступил: колотилось взволнованное страхами сердце, а за каждым кустом ей теперь мерещился затаившийся человек.

Прошёл ещё один день, и ещё одна тревожная ночь. Хозяин и собака были по-прежнему зависимы друг от друга. Утром возле их калитки начали собираться обеспокоенные соседи, а в полдень остановились две машины. Отогнав собаку, люди долго стучали, заглядывали в окна, один из приехавших даже попытался перелезть через забор, потом взломали дверь. На следующий день на дорожке, которая вела к дому, кто-то разбросал еловые ветки, а у калитки появились странные цветы, противно пахнущие красками и воском. Приходили и уходили незнакомые люди, приносили стулья, доски, большие пакеты с едой и позвякивающие стеклом тяжёлые сумки. Из дома запахло колбасой и салатами.
Всё это время собака лежала на крыльце и выжидающе следила за происходящим. Когда отворялась дверь, она вскакивала и пыталась заглянуть внутрь, потом снова ложилась.
Ближе к полудню внезапно, будто вытряхнутый кем-то из мешка, пошёл кромешною стеной пушистый снег, но почти сразу, то ли чего-то испугавшись, то ли устыдившись собственной несвоевременности, ещё более неожиданно прекратился.
Подъехал небольшой автобус с широкой чёрной полосой под затемнёнными окошками, спустя минуту – грузовой автомобиль. Когда откинули левый борт, собака увидела стоящий на грузовике обитый тканью и сбористыми лентами ящик и уловила знакомый запах: пахло костюмом хозяина. Хозяин надевал его в те дни, когда на домах вывешивались флаги и всюду гремела музыка, а на опустевших под утро улицах можно было безнаказанно объедаться запретной пищей. Опустошённая неведеньем и собственной ненужностью, собака замерла. Прикованная взглядом к машине, она не замечала ни выглянувшего из-за тучи солнца, ни присевшего подле неё человека с дымящейся папиросой, ни брошенного сострадающей рукой куска сырого мяса. Вскоре из дома вышли люди и столпились позади грузовика. Стало необычно тихо и тревожно. Будто осознав произошедшее, собака бросилась к машине и, судорожно карабкаясь по заднему колесу – срываясь и падая, заскулила. Заскулила жалобно, с надрывом, словно зарыдала, как рыдают настигнутые бедой или внезапным одиночеством старики и малые дети или овдовевшие над похоронкою солдатки. Кто-то заплакал, запричитал. Двое крепких парней в телогрейках запрыгнули на грузовик и, ловко перехватывая ремни, спустили гроб на приготовленные загодя скамейки. Собака бросилась к хозяину и, не замечая образовавшейся вокруг тишины, напряжённо вгляделась; в толпе зашушукали, изумились. От непонимания и полнейшей безысходности она устремилась, было, в сторону, к людям, но, передумав, поднырнула под скамью и забежала с противоположной стороны. Вглядевшись, кротко и беспомощно поникла.
Подъехал ещё один автобус. В следующую минуту нетерпеливо задрожал грузовик, ударил, оглушив пронзительными звуками, оркестр. Несколько мужчин подняли на плечи гроб и медленно, стараясь попадать ногами в проторенную колею, пошли. За ними, пропустив вперёд высокого военного в погонах и плачущую в кружевной платочек женщину, пристроились все остальные. Следом тронулись оба автобуса.
В конце улицы процессия остановилась. Одиноко всхлипнула задумавшаяся о чём-то труба, но тут же смолкла, остановленная упреждением тарелок. Посовещавшись, поставили гроб и венки на грузовик, расселись по